«Ритуалы — это и есть власть»

— Что такое политические ритуалы средневековой Европы?

— Прежде всего отметим, что политическое сообщество в Средние века было организовано совершенно иначе, чем сегодня. По сути дела, мы не можем говорить о существовании тогда государства. Средневековое европейское общество (пожалуй, за исключением Византии) — это общество без государства, поскольку государство распалось вместе с Римской империей. Историк здесь имеет дело с исключительно интересной ситуацией, когда может наблюдать, какие механизмы — порой весьма необычные на сегодняшний взгляд — позволяли удерживать общество в управляемом или хотя бы не совсем уж хаотическом состоянии при отсутствии структур государственных. Одним из таких механизмов как раз являлись политические ритуалы, которые сплачивали политическое сообщество, особенно тогда, когда люди, обладавшие властью, собирались вместе. В современном обществе власть активна постоянно и воздействует на нас едва ли не ежесекундно. В средневековом обществе власть дисперсна: она актуализируется и ощущается подвластными непосредственно отнюдь не часто. Например, герцоги и графы, фактические хозяева обширных территорий и обладатели большой власти, собирались по большим церковным праздникам к королевскому двору. И именно при таких встречах подданные могли увидеть, притом многие впервые, как «выглядит» их королевство: оно не абстрактно, а персонифицировано и предстает взорам как совокупность людей, которые обладают определенным статусом, находящим внешнее выражение в облачениях, знаках власти, пространственном расположении тех или иных фигур и т. п. Королевство тем самым «прочитывалось» присутствовавшими в ходе определенного ритуала, разворачивавшегося у них на глазах. Возьмем, к примеру, праздничную процессию, в которой государь шествует из дворца в храм. Уже в том, как строится процессия, в каком порядке идут люди, можно увидеть иерархическую систему, внутреннее устройство данного общества. Таким образом, власть реализуется в ходе самого этого ритуального действия. Ритуалы — это и есть власть.

— То же самое мы видим и сегодня. Правда, у средневекового человека не было Википедии, где он мог прочитать о том, что есть президент, премьер-министр и так далее. То есть, в принципе, средневековая система ничем не отличается от современной?

— Боюсь, такая ассоциация возникла под влиянием типичных графических схем из юридического учебника: один прямоугольничек с надписью «Президент», рядом — второй, например «Верховный совет», и много других похожих, а между ними линии и стрелочки, показывающие, кто кому подчиняется. В Средние века люди такими абстрактными «конституционными» схемами не мыслили. Во-первых, им важен был зрительный образ: видеть следовало не прямоугольнички на схеме, а реальных людей при исполнении ими их статусных ролей. Во-вторых, образ власти был недифференцированным: над тем, где заканчиваются полномочия одного могущественного человека и начинаются полномочия другого, никто особенно не задумывался. На протяжении длительного времени не был прояснен даже вопрос о том, где проходит грань между церковными и светскими политическими установлениями. Не вполне было понятно, где заканчивается королевская власть и начинается власть Бога, а, с другой стороны, где заканчивается компетенция короля и начинается компетенция, например, герцога. Или где заканчивается компетенция герцога и начинается компетенция архиепископа? В Средние века мы имеем дело со слабоструктурированным обществом, в котором многое зависело, с одной стороны, от «веса» данного индивида, а с другой — от общего согласия «равных». А еще от того, что каждый участник «политического процесса» мог усматривать свой собственный смысл в публичном ритуальном действии, насыщенном, как правило, символическим, а значит, многозначным содержанием. Все участвуют так или иначе в таком ритуале или по меньшей мере присутствуют, но при этом каждый улавливает в происходящих церемониях устраивающее его содержание, нечто, что соответствует именно его представлению о мире и о политическом устройстве. Поэтому лютые политические противники могли вполне согласно играть свои роли в одном и том же ритуальном действии.

— Зацепила ваша фраза о том, что нет государства. Мы знаем из учебников истории, что в средневековой Европе имелись крупные образования. Чем же они не государства?

— Дело не в том, существовали ли или нет крупные политические образования — они, разумеется, существовали, — дело в том, как политические образования — крупные или мелкие, это уже не так важно — были организованы. У нас перед глазами обычно сразу возникает карта «средневековой Европы», где разными цветами раскрашены различные империи и королевства. Однако, во-первых, тогда толком не существовало границ, пределы тех или иных владений были понятием растяжимым. Во-вторых, там, где на карте цвет один и тот же, интенсивность власти могла быть в действительности совершенно различной. Если король присутствует где-либо лично, он обычно может добиться существенно большего, чем когда его физически нет в данном конкретном месте. Ведь тогда, как правило, отсутствовала система местного управления, не было функционального разделения между разными органами власти, не существовало таких атрибутов современных государств, как постоянные налоги, постоянная армия, единая денежная система, судебная, таможенная, равно как и тюрем, архивов и многого иного. На протяжении большей части Средневековья на большей части Европы власть осуществлялась не иерархически выстроенными институтами, а «горизонтальными» союзами людей. Средневековые политические образования представляли собой поэтому главным образом союзы знатных семейств — своего рода кланы, обладавшие властью, богатствами, множеством зависимых людей и связанные друг с другом родственными и иными отношениями. Когда этим знатным семействам удавалось так или иначе договориться между собой, на этой основе и возникало политическое объединение, начинавшее доминировать в том или ином регионе.

— То есть только в том регионе, где правитель присутствует лично, он может эффективно осуществлять власть?

— По сути дела, да, и к тому же только по согласованию с теми, кто в этом регионе и так властью обладает. Сначала это была местная знать и церковь, позже присоединились еще и города. С ними всеми королю нужно было налаживать взаимопонимание. Например, он въезжает в город, а каждый город — это политический субъект, воспринимающий себя в качестве вполне самодостаточного политического индивида. Этот индивид и встречается с государем, причем государь, даже собственный — это все-таки сила чужая, которую нужно на всякий случай обезопасить и приручить, заставить считаться с местными правилами. Поэтому у ворот государя встречает не только делегация влиятельных бюргеров, не только духовенство и важные светские лица, но обязательно и самый главный горожанин — реликвия святого покровителя города. Зачастую это настолько местный святой, что о нем за пределами города практически никто ничего не знает, но для здешних жителей он является первым и самым влиятельным из них. Король, въезжая в «свой» город, должен прежде всего выразить почтение этому святому, поцеловать раку с его останками, нередко еще и принести на ней клятву в том, что будет соблюдать права и привилегии горожан. Если король хитрый, он пообещает соблюдать хорошие права и правильные привилегии, с тем чтобы при случае иметь возможность отменить права и привилегии, которые он сочтет нехорошими и неправильными. Зато если горожане умные, то они приготовят «стенографиста», который запишет все обязательства, взятые на себя королем. Тотчас же будет составлена грамота, и от короля на месте потребуют подписать ее и привесить свою печать.

— Какое унижение для монарха…

— Это не унижение. Монарх воспринимает такое обращение как должное. И его преемник тоже. Ведь когда следующий государь лет, скажем, через 30 окажется перед теми же городскими воротами, ему со всем почтением предъявят грамоту, подписанную его предшественником, и верноподданнически попросят тоже подтвердить ее, чтобы не отступать от давней, почтенной и доброй традиции… Такие встречи и сопровождавшие их ритуалы позволяли выстроить тот необходимый баланс интересов между сторонами, при котором они только и оказывались в состоянии взаимодействовать дальше.

— Это похоже на некоторую слабость монарха. Не имеем ли мы дело всего лишь с определенным этапом взаимодействия монарха с другими сообществами, который со временем сменится совершенно иным?

 — В сравнении с правителем Нового времени средневековый государь, несомненно, слаб. Впрочем, и сегодня можно найти ему аналогии. Вот хотя бы английские государи: они в каком-то смысле остались вполне средневековыми, поскольку они помогают создавать баланс между разными политическими силами, их собственные возможности при этом весьма ограничены. По сравнению с государством Нового времени, средневековые структуры власти совсем другого рода, и их эффективность нужно оценивать иначе. Пожалуй, их можно сравнивать скорее с надгосударственными институтами современной Европы. Это они сегодня сталкиваются с такими же проблемами, как средневековые правители: им тоже приходится тратить много сил и времени на поиски консенсуса, что выглядит, особенно со стороны, весьма малоэффективно. Сходным образом функционировали практики управления, обычные в XIV–XV веках.

— Если возвращаться к вопросу о коронации, к тому, какой властью обладает король, нам все же придется, видимо, признать, что он необходим, даже если власть его в действительности слаба?

— Он необходим не в последнюю очередь в своем качестве посредника между нами, простыми смертными, и самим Богом. Главный элемент сакральности его личности вытекает не из того, что правитель является христианином, мусульманином или иудеем, католиком, православным или протестантом, а в той сакральности, которая возникает уже из самого обладания властью. Человек, обладающий властью, начинает восприниматься и как носитель особых, сверхчеловеческих качеств. В греко-римском мире к идее сакральности властителя долго относились с подозрением, но уже Юлий Цезарь давал понять, что имеет отношение к богам. Октавиан Август старался вести себя скромнее, но в провинциях его статуям уже приносили жертвы, прося о выполнении тех или иных желаний. Строго говоря, молились не самому правителю, а его numen — сверхъестественному качеству, воплощающему его удачливость и счастье. Позже сакрализация правителя только усиливалась, особенно по мере распада государственных институтов Римской империи. Переход к качественно новому уровню такой сакрализации помог Диоклетиану вывести империю из глубокого кризиса III века н. э. Его преемник Константин Великий тоже представал перед своими подданными на первых порах в качестве соратника бога Непобедимое Солнце, однако в какой-то момент принял решение (как потом выяснилось, гениальное) стать приверженцем христианского Бога. Гениальность состояла в том, что отныне император из земного полубога или соратника одного из богов становился земным представителем единого и величайшего Бога. Правда, этот новый образ властителя возник не сразу, Константин двигался к нему постепенно. Сначала императора стали сравнивать с Моисеем, затем усмотрели в нем нового апостола, а под конец, похоже, стали сопоставлять с самим Христом. Эпитет «равноапостольный», кстати, появился вовсе не в церкви: изначально он, похоже, был императорским титулом, придуманным при дворе Константина и только позже перенятым церковью. Легко понять, с кем именно из апостолов сравнивался Константин — с Павлом. Притом не только потому, что Константина можно было, как и Павла, представить крестителем народов, но и потому, что обращение императора было, как и у Павла, результатом видения. Видения же Константина свидетельствовали, что он, как и Павел, обрел дар непосредственного общения с Богом. Кстати, поэтому император не нуждался в духовенстве как посреднике между ним лично и Богом, а значит, уже по одной этой причине относился к церкви прежде всего как к инструменту управления империей, позволяя себе давать ей важнейшие указания задолго до того, как сам принял крещение. Достаточно напомнить, что в церкви не сохранилось никакой традиции относительно дня Рождества Христова. Повсеместно празднуемая ныне дата Рождества является изобретением Константина, притом сугубо политическим. Он собственной волей назначил эту дату на тот же самый день, в который праздновалось рождество столь любимого им ранее солярного божества — Непобедимого Солнца. Церкви понадобилось два столетия, чтобы в VI веке она смогла наконец признать вполне волюнтаристское решение Константина. Вообще говоря, Константину пришлось провести целый ряд смелых экспериментов по слиянию христианства с предшествующим государственным культом и по созданию тем самым новой идеологии императорской власти. Впрочем, прагматизм религиозных установлений Константина еще не означает, что он не был искренне верующим христианином. А то, что он принял крещение только на смертном одре и к тому же от епископа-еретика, еще не свидетельствует однозначно о неортодоксальности его воззрений.

— Каким образом события жизни Константина повлияли на восприятие короля в средневековой Европе? Вероятно, от него идет представление о государе как посреднике между Богом и людьми?

— Судя по всему, именно эта константинова идея в коронациях, действительно, найдет отражение. Однако средневековая коронация — действие очень сложное, сложившееся исторически из совершенно различных элементов. Так, в ней имеется очень глубинный пласт народного избрания государя и всеобщего признания его. Он хорошо виден в западноевропейских коронациях X–XII веков, как, впрочем, и в византийских коронациях. Другой элемент — это само коронование, то есть возложение венца на главу правителя — действие, изначально совершенно светское и связанное, судя по самым ранним свидетельствам — еще IV веке, вовсе не с церковью, а с военным лагерем. Третий элемент — это помазание священным маслом. В отличие от двух предыдущих, оно не было унаследовано из римской политической традиции, а стало литературным заимствованием: его вычитали в Ветхом Завете. Когда произошло объединение этих трех основных элементов, не вполне понятно. Некоторые историки считают, что при коронации Карла Великого в Риме в 800 году, другие же называют коронование его сына Людовика Благочестивого в Реймсе шестнадцатью годами позднее.

— Давайте с ними по отдельности разберемся. Мне интересно прежде всего помазание. Вы говорите о том, что стали использовать помазание, которое раньше не практиковалось. Что это значит?

— Христианские интеллектуалы читали о помазании в Ветхом Завете, и кто-то из них решил воспроизвести этот ритуал. Речь идет именно о его возрождении, потому что он уже давно вышел из употребления. Серьезная трудность состоит в том, что мы не знаем, когда и где именно этот обряд был реанимирован. Самое главное, мы не знаем, использовался ли он в Византии ранее XIII века. Одни историки настаивают на его возникновении еще в V веке, но другие считают, что все немногочисленные ранние свидетельства являются только метафорами, а не указанием на то, что на императоров действительно выливали какое-то масло. Само же такое действие было воспринято византийцами с Запада и только после захвата Константинополя латинянами в 1204 году. Согласно такому ходу мысли, первым византийским государем, над которым совершили обряд помазания, оказывается основатель Никейской империи Феодор I Ласкарис в начале XIII века. Продолжая спорить по поводу помазания в Византии, историки, напротив, единодушны в том, что помазание проводилось над вестготскими королями в Испании еще в VII веке. Но как мы должны это понимать: как воспроизведение константинопольского образца, если он имелся, или же как собственное провинциальное изобретение, если в Константинополе помазания не было? В последнем случае мы, пожалуй, могли бы говорить о возникновении помазания как характерном проявлении варварской предметности мышления. Абстрактная идея избранничества короля была мало понятна вестготам, поэтому им нужно было воочию увидеть, как священным маслом мазали голову их государя, чтобы осознать, что на него и впрямь сошел Святой Дух. Помимо вестготов, известно об ирландских правителях примерно того же времени, что-то ли их действительно помазывали, то ли некоторые церковные авторы выступали за введение этого обряда, чтобы усилить собственное значение. Как бы то ни было, по-настоящему история помазания в Европе начинается с середины VIII века, когда во Франкском королевстве произошел дворцовый переворот: был свергнут последний представитель давней меровингской династии, и власть перешла к другому аристократическому роду — Каролингам. Для легализации такого переворота очень подходило помазание из Ветхого Завета, потому что оно там тоже использовалось прежде всего для оформления разных переворотов. И в самом деле, когда в качестве единственного обоснования вручения власти тому или иному лицу приводится только ссылка на волю Бога, это означает, что никакие иные правила в данном случае не были соблюдены. Так, Самуил помазывает на царство Саула еще тогда, когда у евреев еще нет вообще никакой царской власти. Здесь происходит как раз ее «изобретение», и нельзя опереться ни на какие традиции. Тем самым Самуил радикально меняет устройство своего общества. Но он на этом не успокаивается, а совершает вскоре и второй переворот: разочаровавшись в Сауле, он еще при его жизни помазывает нового царя — Давида. Понятно, что речь снова идет о чрезвычайной ситуации, когда насильно обрывается только начавшая складываться традиция.

— Самуил это делает нехотя, так как народ потребовал себе царя. Видимо, этот момент истории идеологи не стали учитывать.

— Действительно, Самуил отнюдь не стремился к такому новшеству, как введение царской власти, однако куда ему было деваться, если Господь повелел ему это? Так в Библии изображается переход от власти судей израильских к власти царской.

— Значит, помазание появляется в VIII веке, но сначала еще не является частью коронационного ритуала?

— Совершенно верно: две традиции — помазание и коронование — объединились не сразу. Возможно, это произойдет только в 816 году, возможно, еще в 800 году, когда Карла Великого провозгласят императором. Однако в последнем случае ясных свидетельств нет. Лишь одна византийская хроника иронически сообщает, что Карла якобы вымазали зачем-то маслом с ног до головы. Похоже, константинопольский хронист ни о каком помазании при возведении на царство ничего не знал, а ближайшей ассоциацией у него было соборование умирающего. Что до Меровингов, то у них главным инаугурационным ритуалом, видимо, было усаживание на трон нового государя и проявление народного восторга по этому поводу. Под народом в данном случае следует понимать, разумеется, высшую аристократию. Подобную церемонию мы встречаем, кстати, и в Византии, когда человека делают государем уже самим признанием его таковым, публично выражая это признание громкими восклицаниями и ритмичными формулами, обычно называемых аккламациями. Когда сенат, народ и войско начинали славословить того или иного претендента на престол, это было равносильно тому, что он становился царем. Коронование поэтому в Византии обычно не играло большой роли. Главное, чтобы «весь» народ признал данного человека наилучшим гражданином и поставил его во главе империи.

Эта политическая традиция основывалась на общих мировоззренческих установках. Называя человека определенным образом, мы придаем ему то качество, которое ему приписываем. Точно так же как и сам человек может себя как-то назвать в попытке приобрести соответствующее качество. Подобные представления были распространены не только в Средиземноморье. Вспомним эпизод из старой скандинавской саги. Один мелкий конунг, услышав, что на него идет с войском конунг посильнее — Харальд Прекрасноволосый, твердо решивший подчинить себе всю Норвегию, — решил не оказывать сопротивления. Он скатился с трона на скамью для ярлов и назвал себя ярлом. После чего послал гонцов к Харальду сказать, что признает его конунгом и желает служить ему в качестве ярла. Такая вот коронация наоборот… Вероятно, самый важный эпизод такого рода — это приветствие народом Иисуса как мессии при его въезде в Иерусалим. Но ведь мессия, как известно, — это не только пророк, но и царь. Обращаясь к Иисусу как к царю, его сторонники тем самым и делали его царем. В глазах власть предержащих такая сцена должна была выглядеть как попытка переворота и провозглашения нового царя. Неслучайно написание пилатово на кресте указывает именно на такое понимание сути преступления, совершенного казнимым, — «Царь Иудейский».

— Если я правильно понял, коронование у Меровингов являлось скорее второстепенным моментом в ритуале возвышения короля?

— При Меровингах, скорее всего, обходились вообще без коронования — во всяком случае, мы ничего не слышим о возложении каких бы то ни было венцов. Но данное действие и не является обязательной частью любого обряда перехода. Этнологи, антропологи называют обрядами перехода действия, приводящие к качественному изменению статуса персоны, в частности к превращению обычного человека в государя. Это изменение очень похоже на ритуальную смерть и ритуальное новое рождение — уже в ином качестве. Вот и в ходе коронаций использовались ритуальные жесты, похожие на обозначение символической смерти. Будущего короля заставляли каяться и поститься, молиться простертым на полу, полностью заменяли его облачения и так далее. Ритуальная смерть нового правителя могла сопровождаться и публичными эксцессами. Так, папам римским тоже приходилось проходить ряд обрядов перехода, включая, кстати, и коронацию. Один из обычаев состоял… в разграблении всего частного имущества новоизбранного папы. Раз этот человек достиг высшей власти в христианском мире, стал преемником Петра, он за это должен заплатить разрывом всех своих обычных человеческих связей, в частности лишением персональной собственности. Ведь того, кому она до сих пор принадлежала, теперь уже больше нет. Поэтому стоило только объявить об успешном избрании: «Радуйтесь, жители Рима! У нас есть папа!», как толпа первым делом кидалась грабить палаццо того кардинала, который только что стал во главе церкви. При этом дом его не просто грабили, но старались еще выломать ставни и двери, разбить статуи, выкорчевать деревья в саду и вообще нанести как можно больший ущерб. Это было не чем иным, как символической заменой смерти избранника в его прошлом качестве. Если выборы затягивались, кто-то, бывало, пускал ложный слух, что папа уже выбран. Чернь кидалась грабить резиденцию «избранника», но потом выяснялось, что слух был ложен, и все повторялось сначала — порой даже не один раз. Неслучайно в трактатах о возведении домов для кардиналов особое внимание уделялось тому, как их укреплять, чтобы воспрепятствовать возможным буйствам толпы.

— Итак, три важные вещи войдут в ритуал коронации: провозглашение народом, коронование и помазание. Когда эти три элемента соединяются? Есть какая-то последовательность появления этих элементов? Избрание, наверное, есть всегда?

— Да, даже если оно становится совершенно формальным. Вот в 936 году епископ вводит за руку короля Оттона I на середину коронационного храма, в котором кругом внизу и на галерее стоят едва ли не все знатные люди королевства. Обращаясь к ним, епископ спрашивает: «Вот я привожу вам Оттона, которого Бог избрал, государь Генрих некогда назначил, а теперь все князья произвели в короли. Если вам это избрание по душе, то покажите это, подняв правую руку к небу». И весь «народ» тотчас же поднял руки и громко пожелал новому государю благополучия. По крайней мере, вплоть до XV века в ритуалах коронаций сохраняется фикция избрания, когда собравшихся спрашивают, согласны ли они с кандидатурой, и все произносят хором нужную формулу — обычно «Fiat!» («Да будет он!»). Разумеется, все уже давно предопределено заранее, других кандидатов не предполагается.

Насчет объединения всех трех основных элементов, как я уже говорил, дело не вполне ясно — скажем с осторожностью, что слияние произошло на протяжении IX века. Во всяком случае, в X веке эта триада вполне сложилась, но в разных странах получат преобладание разные элементы. Так, во Франции на первый план выступит помазание особым священным маслом, так что и всю церемонию будут чаще называть не «коронацией», а «помазанием» — sacre. Существенно позже свое священное масло обнаружится и в Англии, но все же помазание будет играть там меньшую роль, чем во Франции. В Германии же и Италии коронование окажется намного важнее помазания. Когда император являлся на коронацию в Рим, помазывал его там не папа, а всего лишь один из кардиналов, обычно не у гробницы св. Петра, а перед алтарем св. Маврикия, не священным миром, а простым елеем, притом нанося его не на голову или тело, а на руку… Зато венец возлагал сам папа римский. Правда, как ни странно, многие в Европе на протяжении длительного времени — с XII по XVI век — были уверены в том, что делал он это вовсе не руками, а… ногами. Похоже, римские гиды-остряки любили рассказывать доверчивым паломникам со всего света, как папа якобы поднимает с подушки корону, зажав ее босыми ступнями, и так же кладет ее на голову коленопреклоненного перед ним императора. Более того, папа еще вдобавок ударяет пяткой по короне, отчего та сваливается и катится по полу. Тут подбегают кардиналы и снова водружают ее на императора… Такие байки для нас очень важны: они показывают, что символический смысл того или иного ритуала, в частности коронации, не заложен в него «режиссерами» раз и навсегда — за его интерпретацию ведется борьба между заинтересованными сторонами. Собственная политическая позиция того или иного автора может выразиться уже в том, как он описывает то или иное действие, даже если вроде бы и не дает ему никакой оценки.

— Какое соотношение в восприятии подобного рода ритуалов между профанным прочтением и каким-нибудь высокоинтеллектуальным? Имеются ли вообще разные уровни восприятия политических церемоний, таких, например, как коронации?

— Конечно, разница в восприятии всегда была. Некоторые короли недалеко уходили по уровню интеллектуальных способностей и теоретической подготовки от тех же простых паломников, съезжавшихся в Рим из далеких стран. Приведу один характерный пример. Один из Каролингов, Карл Лысый, велел вдруг совершить помазание над своей супругой, правящей королевой, с которой он к тому времени состоял в браке и делил трон уже пару десятилетий. А сделал он это только для того, чтобы она, несмотря на солидный возраст, снова забеременела. Таким образом, король представляет себе помазание как магическое действие, значимое, помимо всего прочего, своим терапевтическим эффектом. Характерно, что сценарий для этой необычной церемонии составлял Хинкмар, архиепископ Реймсский, — едва ли не самый образованный человек своего времени, отлично разбиравшийся в богословии. Но будучи обходительным придворным, он, видимо, не стал противоречить желанию государя, хотя наверняка понимал всю его абсурдность.

— Можно ли сказать, что все подобные ритуалы имели не один смысл, а много?

— Разумеется, смысл любого ритуального действия не был жестко задан, и каждый мог «прочитывать» это действие по-своему. Когда какой-нибудь князь несет в руках корону, прежде чем ее возложат на голову государя, то, с одной стороны, в глазах, например, самого короля он выступает в роли слуги, несущего за государем тяжелый предмет. Однако, с другой стороны, с точки зрения самого князя, он демонстрирует свою приближенность к государю и, более того, свою причастность к королевской власти тем, что держит в руках важнейший символ державы. Тем самым каждая сторона улавливает в одном и том же ритуале собственный смысл, хотя смыслы эти противоположны. Все оказываются довольны, отчего политическое сообщество только укрепляется. В такой многозначности и состоит сила ритуала, его преимущество перед написанной конституцией. Ритуалы позволяют устанавливать политический консенсус никак не хуже конституций.

— Если говорить про свойства самого монарха, есть ли какие-то явные сверхчеловеческие черты, которые он приобретает в ходе коронации?

— Вообще монарху в средневековой Европе приходилось непросто. До XI века государи старались более или менее соответствовать представлениям еще Константина о царской власти, о том, что религия и церковь — это инструменты империи, а император — неоспоримый и единственный глава политического сообщества. Но в XI веке на Западе постепенно начинается дифференциация, отделение структур, которые мы сегодня называем церковными, от тех, которые мы сегодня считаем относящимися к светской власти. Инициатором была церковь, а цель состояла в том, чтобы церковь и возглавила политическое сообщество. Однако ближе к началу Нового времени светская власть воспользовалась этим размежеванием изначально единого институционального и идейного пространства, чтобы перенять существенные стороны церковной организации и в конечном счете оттеснить церковь от власти, получить верховенство над ней. Соперничество это повлияло и на практику коронаций. Прежде всего оно проявилось в определении того статуса, который приобретается правителем в результате коронования и особенно помазания. Так, с точки зрения церковных идеологов, никакого принципиально нового качества эти церемонии государю не дают, разве что повышают его авторитет в глазах подданных. Скорее, даже возлагают на него новые обязательства. Зато с точки зрения государя, коронование и помазание — это своего рода таинство, которое, помимо прочего, отводит ему место и в церковной иерархии, дает даже статус дьякона. (Редкие голоса уравнивали помазанника даже с епископами.) Некоторые из своих «дьяконских» функций императоры очень ценили. Например, на торжественном рождественском богослужении император во всем облачении, с короной на голове и мечом в руке поднимался на амвон и громко читал стих из Евангелия от Луки: «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле». Этот стих звучал как манифест о том, что империя авторитетнее любого королевства, а кроме того, древнее самой церкви. Ведь Иисус Христос родился только тогда, когда Август уже правил всей землей. Нынешний император является преемником Августа, а значит, участником реализации высшего божественного замысла, потому что вне него империя не возникла бы, не объединила всю землю, чтобы подготовить конечное торжество христианства. Императорской власти уготована самостоятельная и весьма значительная роль в мировой драме, а потому ему, между прочим, совершенно необязательно во всем подчиняться папе римскому. Да и французский король при всем желании не смог бы процитировать стих из Нового Завета, относившийся бы к его сану и его исторической миссии. Правда, французские короли смогли на свой лад использовать именно коронационные ритуалы, чтобы продемонстрировать собственную причастность к миру горнему. Воздействие священного мира якобы делало из них чудотворцев, способных излечивать больных простым наложением рук. Но этот сюжет заслуживает отдельного разговора.