В другой раз 
О выборе философского факультета
После школы я поступил в Московский геолого-разведочный институт. Это было прекрасное место, и я с большой теплотой вспоминаю годы, проведенные сначала на Моховой, а потом на улице Волгина, а также в геологических экспедициях. Но так вышло, что я оказался в последнем призыве, когда студентов забирали в армию. С одной стороны, это было тяжелое время, с другой стороны, в советской армии были очень хорошие библиотеки. Тогда же, в конце 80-х, менялась культурная ситуация в стране, стали публиковаться и перепечатываться работы по философии, которые раньше не были доступны рядовому читателю. Я пересмотрел свои взгляды на жизнь под влиянием этого пограничного армейского опыта, а также под влиянием той литературы, которая стала доступна, и решил, что буду заниматься философией. Мое решение было совершенно взрослым, оно было продиктовано определенным опытом и стремлением разбираться в окружающем тебя мире. В конечном итоге я оставил геологию и поступил на философский факультет МГУ.
О культурологии
Те исследования культуры, которыми я занимаюсь и которые стараюсь продвигать в образовательной и научной сфере, — это не совсем та культурология, сложившаяся в России в 1990-х. Культурология вышла из советской шинели как некоторая защитно-компенсаторная реакция по отношению к советской идеологической схоластике; это было пространство, куда можно убежать, например в культуру Византии или в русскую классическую литературу. Это понятно, поскольку всякий доступ к реальности был закрыт по идеологическим основаниям. Когда же в постсоветский период «культура» оформилась как альтернатива советской идеологии и была институционализирована в виде особой дисциплины, в нее стеклись люди — те же бывшие преподаватели истории КПСС, которым нужно было пристроить куда-то свою эрудицию. В итоге культурология приобрела вид некоторой эрудированной спекуляции, носящей родовой отпечаток историцизма в том смысле, как это явление понимал Карл Поппер. Формации заменили на цивилизации, но в любом случае это был интеллектуальный продукт, который производился, не выходя за рабочую плоскость письменного стола, да при этом еще и архаичный по своему теоретическому содержанию — Шпенглер здесь нередко до сих пор остается новейшим теоретическим источником. Причем этот спекулятивный продукт превратился еще и в некую форму легитимации или объяснения того плохого положения, в котором оказалась постсоветская Россия, — последствия этих произвольных спекуляций, центрированных на теме непостижимой самобытности, сейчас дают о себе знать и в политической плоскости.
В то же время основной смысл «поворота к культуре», который начал происходить в научном мире со второй половины XX века и продолжается до сих пор, заключался ровно в противоположном: необходимо выйти за пределы спекулятивных схем и теоретических моделей, обратиться к реальным практиками и смыслам человеческого существования. Поэтому мы так много уделяем внимания полевым, эмпирическим исследованиям, экспедициям. С другой стороны, важно перестать обращаться к культуре как сфере, представляющей возможность для определенного интеллектуального эскапизма, необходимо вернуть перспективу анализа той конкретной историко-культурной ситуации, в который мы фактически оказались, — необходимо принять свою историю, чтобы ее понять, а не избегать ее в рамках либо умолчания, либо простой идеологической оценки, с каких бы позиций она ни формулировалась. То есть в исследованиях культуры важно вернуться к реальности, как эмпирической, так и исторической, причем к реальности не экзотической, как часто происходит, когда исследователи удаляются в сферу маргинальных явлений культуры (неважно, связаны ли они с интернетом или с кино), а к реальности повседневной, общеизвестной. Поэтому для меня лично важны темы массовой культуры как универсального коммуникативного медиума современности.
О нормах в академической жизни
Тема профессиональных академических норм — одна из ключевых для российского научного сообщества. Наука — это, как мы знаем из современной философии науки, явление прежде всего коммуникативное. И в зависимости от того, какие нормы и практики коммуникации в ней господствуют, будет формироваться качество как научного сообщества, так и тех продуктов, которые она производит. Есть мнение, что российская наука сильно отстает от зарубежной — я лишь отчасти с этим согласен. Знаю множество своих российских коллег, относящихся к разным поколениям, уровень которых по меньшей мере ничуть не хуже, чем у зарубежных. Но вот чего у нас действительно не хватает, так это нормальных практик научной коммуникации, научной мобильности. Например, мы склонны игнорировать свой непосредственный дискуссионный контекст коммуникации: ученые ссылаются и полемизируют (обычно заочно) с произвольно выбранными собеседниками, с какими-то теориями, которые возникли давно и совсем в другом контексте, но при этом совершенно игнорируют свой непосредственный научно-коммуникативный контекст.
Для гуманитарных наук в целом это не вполне нормально, они все же являются исторически и культурно локализованными дисциплинами, они исторически фактичны. В итоге возникает специфическая дезориентация, прежде всего для неспециалистов: в интеллектуальную моду входят явления, которые по гамбургскому счету к науке и научному знанию не имеют никакого отношения. В силу указанной привычки к игнорированию ближайшего контекста тот же Дугин, например, может считаться у нас социологом или философом. Или возьмем другой пример: нормальная современная наука требует коммуникативной связности, подкрепленной академической мобильностью. В западной академической культуре, будь то немецкая или американская, ученый лишь в виде исключения может в форме диссертаций защищать свои научные теории там, где он учился — он должен делать это в другом университете, в другом научном контексте. У нас же обычной практикой является как раз обратная: люди учатся в одном месте, защищаются в одном месте, а затем и работают там же. В итоге у нас появляются анклавы самобытного знания, которое не имеет никаких точек соприкосновения с современным научным контекстом за пределами своих собственных ученых советов. Следование же нормальной практике у нас обычно воспринимается как проблема. Например, я пошел в аспирантуру в МГУ, и хотя почти все время обучения я провел за границей, защищаться в МГУ не стал. В нашей среде это всегда воспринимается как некоторое нарушение нормального хода вещей — значит, что-то не так с его научной работой. Хотя я осознанно выбрал для защиты РГГУ. У меня была тема по феноменологии, и в это время именно там работал ряд наших лучших специалистов в этой области — Виктор Молчанов, Владимир Калиниченко.
О публичности ученого
С одной стороны, я полностью придерживаюсь тезиса Макса Вебера о том, что политике не место в университетской аудитории: между студентом и преподавателем существует асимметрия авторитета и возможности высказаться, и этим нечестно пользоваться преподавателю в аудитории. Однако это вовсе не означает, что ученому следует запереться в башне из слоновой кости. Чему национал-социализм научил академическую культуру Германию? Что ученые не должны замыкаться в своей профессиональной области. Если вы не выступаете в публичном пространстве с политическим высказыванием, если вы не занимаетесь политикой, политика займется вами.
У нас иногда используется противопоставление: вот наука, а вот политика, каждый должен заниматься своим. Это глупое противопоставление с точки зрения того, на какие темы может и должен высказываться ученый, но, повторюсь, оно очень важное с точки зрения того, где именно вы производите высказывания того или другого типа. Я никогда не чурался публичного высказывания, публицистика — это важное социальное обременение для ученого сегодня.
О новой интеллигенции
Феномен интеллигенции, который сформировался в позднесоветский период и к которому у нас с некоторой периодичностью пытаются адресоваться в публичном пространстве, сегодня практически невозможен. Он возник в конце XIX — начале XX века в среде разночинцев, а затем, мутировав, воспроизвелся в советский период и представляет собой, обобщая, некий секуляризованный клир, то есть группу нерелигиозных людей, воспринимаемую прочим обществом как носительница некоторого морального авторитета. С учетом современных изменений в распространении образования, специфики медийной среды, распространением этического эмотивизма и пр. такие претензии определенной группы были бы сегодня пустой самонадеянностью. Понятие «интеллектуал» — оно более подходящее. Интеллектуал — это позиция, возникшая из гибридизации двух ролей: с одной стороны, доступ к современному знанию и, с другой стороны, присутствие в публичном коммуникативном пространстве. К сожалению, в России ситуация с интеллектуалами скверная. У нас люди в сфере знания, академики в широком смысле слова, благодаря специфике еще советского интеллектуального уклада, фактически не очень неспособны выступать в публичном пространстве. Они не умеют писать соответствующим образом, они не способны высказываться, в лучшем случае это переходит в какие-то восклицания. В то же время в академической среде существует много прекрасных людей, которые в публичном пространстве не фигурируют. Зато в медиа хоть отбавляй людей, которые обладают соответствующими навыками высказывания, но в значительной степени давно уже не имеют отношения к сфере знания и пониманию процессов современного общества.
О студентах
Работа со студентами требует большого напряжения. В идеал современного исследовательского университета изначально (Гумбольдтом и Фихте) закладывался старый образец сократического диалога: университет — это пространство, где вы по этому первоначальному замыслу должны иметь возможность спокойно обсуждать особый вид вопросов — вопросы об истине. Но это становится проблематичным, когда у вас массовое образование — такой режим коммуникации становится попросту невозможным, крайне редким. В НИУ ВШЭ прекрасные студенты, но и там все-таки массовое образование. Студентов очень много. Настолько, что это немного ненормально, не говоря уже о современной регламентации научно-образовательного процесса, требующего от вас серьезных бюрократических навыков в производстве разного рода бумаг как в рамках учебного процесса, так и в рамках отчетов по научным проектам.
Но вообще я очень счастлив, занимаясь преподаванием в университете. Тем более что в Вышке у меня и моих коллег была возможность выстраивать институцию с нуля — это наше отделение культурологии. Мы экспериментируем, стараемся продвигать новые идеи. Например, на каждом курсе бакалавриата и магистратуры у нас есть проектный семинар — сейчас это становится общеупотребительной практикой, но мы делаем это уже много лет. Дело здесь не только в развитии некоторых утилитарных компетенций проектной работы, но в том, что наша система образования не очень приспособлена для того, чтобы выстраивать горизонтальную коммуникацию, в рамках которой мы самоорганизуемся для реализации каких-то общих дел, проектов. Это важная способность — не только профессиональная, но и гражданская.
О свободных искусствах
Образование сегодня в России рассматривается фактически как единственная форма социального лифта за пределами сильных социальных связей. И в нем много мифов, прежде всего родительских, относительно перспективности тех или иных профессий. Играет свою роль и качество элит, которым затем подражают более широкие слои населения. Элиты у нас пока близоруко-утилитарны. В европейской культуре, например, элитарным образованием считается образование свободное — artes liberals, свободные искусства и их современные аналоги, включая образование в области культуры. Свободные они потому, что готовят свободных людей, свободных граждан — это определение принадлежит еще Аристотелю. У нас же даже элиты предпочитают профессии хлебные или престижные, отсюда некая общая близорукость нашего образованного класса и элит нашего общества, что, конечно, не очень здорово с точки зрения перспектив его развития. Можно только надеяться, что это со временем, со сменой поколений пройдет.
О гражданской миссии науки
Джон Дьюи однажды заметил, что в современном обществе судьба демократии зависит от судьбы науки. Он имел в виду, что современное общество требует для своего существования того, чтобы его судьбу определяли люди, умеющие рассуждать рационально, взвешенно, а именно такую способность суждения и совершенствуют занятия наукой. В противном случае общество легко поддается разного рода иррациональным мифам — вначале такие популистские мифы заразительно воодушевляющие, но заканчивается это всегда плохо. С другой стороны, в идеале современный университет — это еще и механизм воспитания ответственного гражданства, он так должен быть устроен, чтобы из него выходили люди, способные думать об общем благе, а не только о своих партикулярных интересах, мыслить самостоятельно, а не по шаблонам, индуцированным, например, масс-медиа. Поэтому занятия наукой в университете — это еще и важная гражданская миссия.
О карьере ученого в России
Единственное, на что я могу жаловаться, — это недостаток времени и работоспособности. Работы полно, и это очень здорово. Сейчас в России довольно уникальная возможность в сфере общественных наук достаточно свободно реализовывать свои исследовательские интересы, поскольку есть отчетливый дефицит такого знания.
Было время, когда я размышлял о том, не начать ли строить научную карьеру за рубежом, но, честно говоря, пришел к выводу, что больше дорожу свободой и возможностями, чем какими-то предсказуемыми бонусами. Сфера гуманитарного знания — она всегда так или иначе культурно, национально специфицирована, хотя в академических культурах с богатыми и дифференцированными возможностями, как, например, в США, вы можете пристроиться и с какими-то своими специальными интересами. Но это в любом случае будет маргинальная для данной культуры сфера. Достаточно посмотреть, чем интересны наши ученые-гуманитарии в этих средах — это, конечно, прежде всего некий вид этнографического интереса к России, пусть и звучит это немного грубо. Кроме того, от вас в любом случае требуется определенная парадигмальная лояльность — Томас Кун описал это очень давно. Понятно, что биологу и физику, которым просто необходимо оборудование, деваться некуда, им надо уезжать, чтобы окончательно не потерять квалификацию. В гуманитарной сфере вы можете все же заработать на книги где-то на стороне, даже если зарплата преподавателя вам этого и не позволяет, заказать или привезти их для себя и студентов. А ведь так оно и было многие годы, когда мы сами себя должны были обеспечивать материалом для работы — библиотечные фонды у нас попросту не комплектовались. С сегодняшними электронными ресурсами все стало намного проще. Все-таки гуманитариям не нужны адронные коллайдеры. Впрочем, когда вы занимаетесь полевыми исследованиями, вам требуются совсем иные ресурсы для работы.
О современной философии
Иоахим Риттер заметил, что классическая (античная) философия по структуре своих проблем имела постоянную точку возврата — это был вопрос о Боге, то есть философия — это теология, но практикуемая рациональным образом. То же можно сказать и о средневековой философии. В современной философии вопрос о Боге отошел в специальные разделы этой области, но там также есть своя фигура постоянного возвращения — это повторяющаяся структура проблематизации. Если вы осведомлены в истории современной философии, то знаете, что львиная доля актуально обсуждаемых сегодня так называемых систематических философских проблем — это старые проблемы, большинство из которых было сформулировано еще на заре Нового времени. Например, картезианская психофизическая проблема — это сегодня называется mind-body problem. Или «вторичные качества» Локка, обсуждаемые сегодня в терминах проблемы supervenience. Есть и относительно «новые» темы, например эволюционизм, обсуждение которого, благодаря популярным американским философам, сегодня может выплескиваться даже на страницы журнала Playboy. Возможно, вы сочтете эту тему свежей, но только если вы не знаете тех жарких баталий об эволюционизме, которые разворачивались 150 лет назад с участием, например, Эрнста Геккеля. Если же вы разбираетесь в раннем Витгенштейне и Канте, то для вас не будет большим открытием, что Tractatus Logico-Philosophicus — это реплика «Критики чистого разума» Канта, воспроизведенная средствами аналитической философии языка, правда, с весьма небрежной в употреблении терминологией. Не говорю уже о таких головоломках, как вопрос о том, может ли машина мыслить.
Конечно, нельзя недооценивать обновления способов обсуждения этих проблем в терминах философии сознания или в терминах аналитической философии, равно как и уровень детализации нюансов. С одной стороны, это не может не навевать некоторое ощущение дежавю, особенно если проблема, как это свойственно современному стилю американской философии, подается как некая небывалая новелла — то ли в силу ограниченного знания истории, то ли в силу рыночного императива новизны. С другой стороны, такое «вечное возвращение» задает некую ось и преемственность в культуры, задает стабильные точки отсчета для нее; возможно, это и есть одна из основных функций современной философии. В то же время философские построения особым образом связаны с научным знанием — они имеют диспозицию претерпевать трансформацию, которую Одо Марквард, используя термин Шеллинга, назвал депотенцированием: схема абстрактного и спекулятивного рассуждения определенным образом натурализуется, осваивается какими-то эмпирически-ориентированными научными дисциплинами. Так произошло, например, с немецким классическим идеализмом, модели которого получили интерпретацию в форме психологии и психоанализа XIX — начала XX века, равно как и с феноменологией, которая в усеченном виде была преобразована в инструменты современного конструктивистского социологического анализа. Это, на мой взгляд, самый интересный способ актуализации и употребления философии сегодня.
О массовой культуре
Существует представление, что культура — это библиотеки, театры и музеи, транслирующие некие нормативные образцы умного, доброго и вечного. Такая нормативность является наследием просвещенческого-воспитательного проекта власти в СССР. Сегодня, конечно, такое представление, подкрепленное ведомственной категоризацией государственного аппарата управления, немного неадекватно. Просто по факту значения массовой культуры мы обязаны ее анализировать, а не просто критиковать с позиций нормативно-возвышенного и прекрасного. А это крайне сложно, так как современная массовая культура — очень сложный продукт уже в силу самой технологии производства, в котором седиментированы такие коллективные усилия специалистов самых разных областей, с которыми сложно совладать одинокому исследователю, да еще и без серьезной традиции анализа. Современное голливудское кино жанра экшен или боевики, как я неустанно повторяю в своих работах на эту тему, — это далеко не сочетание мордобоя и секса, а сложная конструкция, где ставятся вполне серьезные проблемы, например проблема сочетания социального порядка и индивидуальной ответственности за него. У нас в последнее время много говорят о необходимости поддержки семейных ценностей, но в том же Голливуде есть целые жанры, посвященные их пропаганде, а именно фильмы-катастрофы. Удивительно, но эта сложность не воспринимается даже создателями современного российского кино — почти все многочисленные попытки подражания или заимствования здесь лишены понимания той обдуманной сбалансированности, которая скрывается за внешними эффектами. В последнее время уже стали раздаваться голоса, что нужно воспрепятствовать доступу голливудских продуктов на российский кинорынок для поддержки отечественного производителя. Но если бы эти люди действительно рассуждали в терминах популяризации таких ценностей, как семья, то им бы следовало говорить, скорее, о запрете львиной доли отечественной кинопродукции и повсеместной популяризации именно голливудских фильмов. Если же говорить серьезно, то речь идет об элементарной аналитической безграмотности в сфере массовой культуры, которая совершенно необходима в современном мире.
