— В конце 2012 года вы выпустили книгу «Нулевые на кончике языка. Краткий путеводитель по русскому дискурсу». Что же происходило с русским языком в нулевые? И так ли важно выделять этот исторический отрезок?
— Дело в том, что мы все время озабочены проблемой происхождения языка, просто не всегда это замечаем. Язык — сущность, не просто созданная когда-то, а мы вот ею пользуемся, как данностью. Язык — это то, что меняется на наших глазах. Язык — это одновременно и самое старое из того, что у нас есть (нет ни одного памятника культуры на Земле, который был бы старше слов, которыми мы пользуемся), и самое новое. Вот буквально несколько лет назад стали говорить «тупо» вместо «просто» или «прямо». Мы с вами, не замечая этого, используем множество совсем новых слов и интонаций, которые возникли буквально вчера, и уже через нашу с вами речь они становятся неотъемлемой частью языка. Есть слова, которыми мы пользуемся сегодня, не зная, что через пять лет они могут оказаться ключевыми для целой эпохи. Вы только представьте себе, что переозначен за эти годы оказался чуть ли не весь русский политический словарь.
— Вы думаете, что важен каждый отрезок языка?
— Да, именно так! Особенно когда он — решающий для нескольких предстоящих десятилетий.
— А есть какие-нибудь примеры слов-хамелеонов? Необязательно тех, что у всех на слуху, вроде «демократии».
— Например, интересная судьба у слова «куратор». Есть такое русское слово латинского происхождения. На протяжении поздней советской эпохи слово «куратор» имело почти исключительное значение — офицер Комитета государственной безопасности, приставленный к какому-то учреждению и его сотрудникам, и наблюдающий за ними. Несколько позже появились кураторы в вузах, они, кажется, и теперь есть. И вдруг в конце 1980-х годов появляется слово «куратор» в значении «человек, отвечающий или организующий художественную выставку». Сегодня люди молодого поколения о советском значении этого слова просто не знают. Другое выражение советского времени о надзирателях-сексотах — «искусствоведы в штатском», те, кого в позапрошлом веке называли «гороховое пальто». Сейчас его совершенно не понять, но у него с «куратором» получился такой семантический танец. А теперь представьте себе, что таких слов и выражений не десятки, а сотни, и все они взаимодействуют с разной скоростью в разных социальных средах. Если бы я был настроен мистически, сказал бы, что видно, как язык подшучивает или даже глумится над нами.
— Вы начали исследовать «олбанский язык» (или то, что им станет), эрратическую семантику, когда это еще не было массово осознано как событие, в конце 1990-х, а потом продолжили в середине нулевых. Зачем?
— В 2006–2007 году это было уже очень популярное явление сетевого языка, связанное с использованием нарочитых искажений против всех правил текущей грамотности. Основная идея, которая за всем этим стоит, как раз представление о двух или больше уровнях грамотности и неграмотности. Есть люди, стандартно грамотные, есть люди, которые над этой стандартной грамотностью глумятся, придумывают совершенно невероятные формы искажения. Самое интересное состоит в том, что человек, который решается на это, должен быть очень грамотен. Зная обычную грамоту, он требует от своих корреспондентов понимания логики нарочитой неграмотности. Это два разных параллельно существующих типа грамотности.
— Я наблюдаю сегодня особое внимание к речи, выходят пособия с правильными ударениями. С чем связана такая погоня за правильным языком?
— К сожалению, я такой погони пока не вижу. Язык у нас не один на все случаи жизни, в разных средах и сообществах мы говорим по-разному. Но существует некая культурная и социальная норма, которой человек овладевает в школе. Человек, работающий в СМИ, например, должен был бы проходить соответствующее испытание. Но это как-то не очень заметно в реально действующих СМИ. Культурная и социальная норма подвергается сильнейшему испытанию, когда все общество находится в состоянии большой перестройки, с непонятным началом, непонятным исходом и с непонятными сопутствующими обстоятельствами. В современной России естественным образом развивается множество новых социальных, экономических и технологических процессов. Интернет — вообще грандиозное планетарное явление. С ним лавина иностранных слов входит в культуру, переформатирует русский язык, и даже сознание каждого говорящего перелопачивает под себя. Даже это вот представление о «переформатировании» родилось в новом языке. Мы имеем дело с многоязычным человеком, который говорит на какой-то новой смеси русского с другим языком. Эта ситуация — колоссальное испытание для писаной нормы, которая с первого класса школы до вуза вроде бы должна проводиться силами учителей через сознание людей — маленьких, потом молодых. Но тут выясняется, что эта норма начинает трещать по швам, потому что появляется такое новое, к какому она не была готова.
— Вы пишете, что «наступает момент, когда само познание правил грамотной речи сопровождается нарушением нормы. Но тут нам возразят: а разве не всякое познание и создание нового, например, в литературе, осуществляется через взламывание нормы, через пробуждение авторства?» При чем тут авторство?
— Конечно, авторство. В этом же смысл авторства: создается, при-создается к языку то, чего просто не было раньше. Поэтому глубокое противоречие идеи нормы и (вос)производства данного языка в живой речевой практике испытывается обществом очень болезненно.
— А можно это схематически представить? Что именно в языке становится источником переживаний для его носителей? И почему сейчас для многих это испытание кажется трудно переносимым?
— Очень хорошо, давайте попробуем схематически. У языка есть четыре основных функции: познавательная, выразительная, общенческая и управленческая. В условиях острого кризиса культуры, кризиса в политической сфере, который мы сейчас наблюдаем, оказывается, что при некотором снижении познавательной функции, наоборот, расширяется, и иногда очень резко, функция выразительная и управленческая. Управленец — это человек, который должен своим речевым габитусом, своими свойствами говорящего доказать, что «он в лавке хозяин», ему можно делать с языком то, чего нельзя другим. Например, все последние законодательные инициативы в области языковой регламентации — прямая иллюстрация этого. А вот все остальные стараются показать, что они как-то присутствуют в этой жизни. И делают это часто вызывающе. Поэтому выразительные интенции у одних и стремление во что бы то ни стало держать речепорождение людей под контролем у других просто ломают привычную структуру нормы, о которой договорились прежде.
— Но почему такой интерес к норме возник именно в последние годы?
— Если это местами и произошло, то только потому, что как раз за нулевые годы страшно утратила свою авторитетность школа, и сейчас некоторые граждане очень хотели бы восстановить, пока не поздно, свой статус русскоязычных людей, которые могут хорошо и внятно говорить на родном языке. Но это не получается.
— В 1988 году вы писали в статье «Речь и насилие», что причина позднесоветских конфликтов — «полуязычие», когда люди не могут толком объясниться ни на своем родном языке, ни на русском. Сейчас что-то похожее?
— К сожалению, это явление распространилось далеко за пределы отдельных регионов. Функциональное полуязычие — это избыточная экспрессивность и административный угар (мой язык — главный, как бы плохо я ни выражал эту мысль на нем), при котором познавательная и общенческая, или коммуникативная, составляющие страшно принижены.
— Что изменилось в школьном образовании? У меня не было негативного опыта в школе на уроках русского языка. Правда, я много читал. Зрительная память сработала на запоминание каких-то форм. Может быть, я не все могу объяснить, но пишу грамотно или правильно расставляю знаки препинания скорее от количества прочитанного, чем от запоминания тех или иных правил.
— Ну вот вы и сказали это: объем и качество чтения — это определяющая вещь. Больше нет ничего, что может человека продвинуть в этой области или сделать грамотным. Но сегодня объем чтения сокращается в школе, и это проблема последних лет. К тому же Единый Государственный Экзамен изменил у большинства людей отношение к испытанию грамотности. Вам предлагается не самому породить текст, даже простой, а ответить на несколько вопросов, причем ответить в режиме «да-нет» или в режиме выбора.
— Почему у людей часто вызывает возмущение использование слов-паразитов? Особенно слово «о’кей».
— Слово «паразит», как известно, греческого происхождения и означает «нахлебник», человек, который сидит за столом, который никакого вклада в застолье не вносит, но часто развлекает хозяев и других гостей. Без паразитов щедрый хозяин может чувствовать себя очень плохо, потому что ему некого накормить. А что касается слов, которые так называют по аналогии, то они сопровождают нас все время, в особенности когда мы думаем над тем, что сказать. Когда человек действительно думает, что ему сказать, ему нужны некоторые опорные точки, и эти опорные точки обслуживаются такого рода словами. Кроме того, в русском языке существует бездна слов для выражения согласия или несогласия, и если кому-то не нравится слово «о’кей», то он может пользоваться словом «хорошо», «ладно», «пожалуйста», «конечно» и так далее. Разные исследователи относят к дискурсивным словам как раз большую часть так называемых слов-паразитов.
— Мне кажется, что основной вопрос: является ли человек, использующий дискурсивные слова, безграмотным? В данном случае это оказывается критерием оценки, так же как умение поставить ударение в слове «одновременно».
— Я бы так ответил на этот вопрос. Кстати, мои слова «я бы так ответил на этот вопрос» — это ведь тоже выражение-паразит, но оно мне важно, чтобы продумать структуру ответа. Есть люди, от которых ждут, что они будут говорить гладко, как по писаному. И это ожидание ставит человека на ступеньку, например, номер семь. Если вдруг этот человек начинает немножко «мычать», говорить «ну», «положим», «так сказать», то в восприятии слушателя он оказывается менее квалифицированным, чем хотелось бы, и мы его переводим со ступени номер семь на ступень номер пять. Это означает, что речь такого человека мы считаем чуть менее дисциплинированной, чем ему полагалось бы по его статусу. Точно по пословице, мы встречаем человека по одежке, и этой одежкой является употребление им избыточных, может быть, дискурсивных слов. А если, несмотря на эти слова, в конце разговора с ним вдруг выясняется, что он или она рассказала нам что-то такое, что заставляет нас по-новому взглянуть на вещи, то мы провожаем уже этого человека по уму, то есть по тому содержанию, которое он нам раскрыл.
— Насколько корректно мат причислять к словам-паразитам?
— Матерные слова действительно используется в качестве вставок. Есть люди, которые употребляют матерные слова, как речевую смазку, а есть писатели, паразитирующие на матерном языке. Но что касается других ситуаций, в которых часто используются мат, например, острой фазы события, переживания, какой-то вспышки психической, эмоциональной перегрузки, а часто и в случае, если человек просто не может описать явление стандартным образом, такой человек прибегает к помощи языка, который описывает некие экстремальные условия существования, описывает область насильственной сексуальной жизни, естественно — как сниженную.
— Почему сегодня возникла необходимость в использовании смайликов в переписке?
— Когда-то еще Владимир Набоков высказался в пользу знака, который выражал бы улыбку, и даже представляет себе «смайлик» как вертикальные точки и скобки. В данном вопросе есть несколько уровней. Один уровень — уровень мгновенных сообщений. Когда вы быстро что-то кому-то хотите сказать, и вы не уверены, что в какой-то прямой форме это высказывание будет воспринято правильно, вы хотите поставить метку для читателя, что это вы говорите шутя, иронически, здесь, мол, не надо принимать вас всерьез. Вы не доверяете читателю (коммуникативное придавлено) и как бы «размахиваете руками», усиливая эмоциональную составляющую.
— Таким образом, выразительная функция языка резко усилилась. Значит, это все-таки обогащает язык?
— Да, но, с другой стороны, мы пользуемся в коммуникации огромным количеством всяких изображений. Кроме письменного текста, текста, который составлен из букв и слов, мы обмениваемся разными картинками, и текст втянул в себя множество признаков рисунка. Но для однозначного, общезначимого толкования нужен совсем простой рисунок, образ. Языковое сознание от этого ограничивается в своих полномочиях. Визуальная коммуникативная валентность людей растет, а речевая — особенно письменная! — скукоживается.
— А какие еще есть признаки снижения общей грамотности?
— Это целая история. Например, в русском языке и без того плохо с сослагательным наклонением. Как передать, что слова, которые я сейчас говорю, не мои, а принадлежат другому человеку? «Он сказал, что». Раньше пользовались очень широко такими словами, как «мол», «де», «он, де, сказал» или «он сказал, что я, де, сделал то-то». Сейчас этих тонкостей стало гораздо меньше, и они действительно заменяются языковыми протезами. Понимание иронии — это довольно высокий уровень владения языком. Когда нам приходится заменять синтаксические, лексические или словарные способы передачи иронии значками, эта ситуация означает только одно — упрощается, примитивизируется коммуникация, и человек начинает нуждаться в сопутствующих приемах, в языковых протезах. Понимаете, «гибкость» языка — это не метафора…
— И что тут опаснее всего для русского?
— Что массовое пренебрежение языком побудит критически важное молодое меньшинство перебираться за идеями и текстами в другие языки. Они будут болтать («чатиться») в соцсетях по-русски, с матерком, с ветерком. Но тексты о жизни будут писать на других языках.
