— Мы поговорим о производстве знаний, о том, как мы узнаем об окружающем мире и как этот окружающий мир пытается нас сбить с толку, в том числе используя различные формы экспертного или научного знания. Давайте начнем с кейса про табачные компании, а от него уже пойдем к конкретным историям, связанным с тем, как мы получаем научные знания.
— Сразу скажу, что речь не пойдет о табачном законодательстве, о том, нужно ли курить в общественных местах, как оградить некурильщиков от курильщиков и наоборот, это другая тема. Но она связана с темой табака и табачной промышленности. Каждому много раз приходилось видеть устрашающие надписи, украшающие сигаретные пачки и сулящие всякие беды курильщикам. Это достижение последних десятилетий, когда путем громогласных и очень дорогостоящих судебных процессов табачная промышленность пришла к выводу, что так удобнее и выгоднее извещать пользователей. Сейчас социологи науки хорошо изучили этот случай табачной индустрии, и он может и должен послужить уроком нам и в производстве других видов знания, в других сферах, совершенно с табаком не связанных. Но, поскольку этот случай уже хорошо описан, мне кажется, что из него нужно извлечь урок.
Что же произошло? Довольно давно, уже полвека тому назад, учеными было получено достоверное знание, которое стало предметом практического консенсуса, о вреде табака и о корреляции табака с раковыми заболеваниями. Перед табачной промышленностью это поставило проблему выживания, и она не на шутку задумалась, что с этим делать. Были разные милитаристские, агрессивные предложения, как расправиться с наукой, но всех экспертов не отстреляешь, а практически все они пришли к этому консенсусу. Тогда табачные мажоры обратились в крупную PR-фирму, которая разработала совершенно другую стратегию, несколько парадоксальную, а именно — полюбить науку и задушить ее в своих любовных объятиях. Было принято решение не только поощрять, не только оплачивать исследования о влиянии табака, но и организовать свое как бы научное министерство при табачной промышленности. Таким образом, был создан Научный комитет при табачной индустрии, его возглавил человек, которого не нужно было перевербовывать или, скажем, платить ему за ложь или молчание. Он, будучи генетиком, искренне считал, что рак — это генетическое заболевание и что табак к нему имеет отдаленное отношение. Таким образом табачной промышленности удалось на несколько десятилетий отодвинуть устрашающие наклейки ценой ранней смерти десятков тысяч курильщиков.
— Существует принципиальная разница между тем, как люди относились к табаку в начале XX века, и тем, как мы смотрим на употребление табака сегодня. Почему и как произошел такой слом? Есть ли здесь какая-то гендерная специфика?
— То, что люди сегодня не курят в помещениях, — это ложная естественность. Здесь очевидна роль науки, которая воспитала эти новые культурные привычки. Курение играло разнообразную роль в культуре, в том числе было символом эмансипации, в частности женской (заметьте, что в России и сейчас особо развито именно женское курение — несомненно, как дальнее эхо того эмансипационного посыла). В этой отсрочке окончательного вердикта табаку противоречивую роль сыграли медиа, когда специалисты по здоровью, врачи, обращались к широким неспециализированным медицинским медиа с тем, чтобы рассказать правду о вреде табака. Им там отвечали, что для драматургии журнального блока или телепередачи необходимо создать коллизию, спор, иначе зритель выключит нравоучительную передачу или переключится на другой канал, а читатель перелистнет досье, не читая. «Приведите нам какого-нибудь вашего оппонента для интересности, для диспута, для возможности выбора». — «Да нет у нас никаких оппонентов, все специалисты сходятся на вреде табака». — «Ну, как знаете. Не будет контрапункта — не будет блока (передачи)». И специалисты, и популяризаторы, чтобы вообще иметь возможность разговора с публикой, вынуждены были придумывать оппонентов, создавать псевдоспоры.
— Вы говорили об эмансипации. Какое отношение имеет к этому табакокурение?
— В какой-то момент женщины сочли, что курение не может остаться только прерогативой мужчин, и через приобщение к табаку, в том числе демонстративное курение, целые поколения женщин утверждали свою независимость от супругов, партнеров, господствующих патриархальных нравов.
— Как и почему происходит уход от подобной концепции? И где здесь столкновение научного и ненаучного знания?
— В стратегию табачных индустрий в данном случае входило не просто скрыть информацию от потребителей, а «произвести сомнение». Как оговорился во внутренней документации один руководитель табачной индустрии, «doubt is our product», мы должны произвести сомнение. Что имеется в виду? Современный человек — это уже не человек начала XX века и тем более отдаленных эпох, это человек, воспитанный в «жизненном мире», сформированном наукой. Эдмунд Гуссерль концептуализировал взаимодействие жизненного мира и науки в 30-е годы, но уже раньше стало ясно, что наука теперь активно формирует наши жизненные представления, наши житейские идеи о мире и через них наш быт.
Мы все проходим через школу, и в школе нам сообщают не только какую-то сумму знаний, но и учат азам критического мышления, учат сравнивать гипотезы, утверждать, опровергать и так далее. Эти школьные навыки, которые нам всем прививаются, являются лишь упрощенным сколом всей европейской рациональности, которая зиждется на сомнении. Эта традиция восходит к античности, но окончательно концептуализировалась она у Декарта, а далее у Канта, Гуссерля…
Декарт искал способ поставить науку и знания на абсолютно достоверную основу. И возникла проблема: что взять за этот абсолютный, бесспорный фундамент? И Декарт сделал совершенно нетривиальное предложение — все подвергнуть радикальному сомнению. Но как же? Ведь это оставит нам пустыню. Но нет: после этого при всей нашей радикальности мы не сможем подвергать сомнению наш акт сомнения. Мы сомневаемся во всем, но мы не можем отрицать, что мы сомневаемся. Мы сомневаемся, значит, мы мыслим. Мыслим, следовательно, существуем.
Сомнение сопровождает научную деятельность каждого ученого в его повседневности. Знакомясь с результатами других научных исследований, читая публикации коллег, перечитывая собственные труды, мы критическим оком пытаемся найти изъяны в аргументации, недостаточные подтверждения, ошибочные толкования экспериментов или фактов. Именно к этой научной черте, в том числе и обыденного мышления, которое во всех и в каждом воспитано через школу, решила апеллировать табачная индустрия: «давайте сомневаться». А именно, сомневаться в том, что рассказывают ученые. Ученые говорят, что курение вредно, но вы же являетесь мыслящими критическими существами и всё должны подвергать сомнению.
— Сейчас во всем приходится сомневаться, все кажется вредным. И в этом смысле, видимо, сомнения начинаются с табака?
— Нет, табачный случай должен служить нам предостережением и хрестоматийной ситуацией, хорошо изученной и разложенной по полочкам. Не было бы смысла говорить о табаке, если бы все только табаком и заканчивалось. Речь о том, что табачный случай должен призвать нас мобилизовать нашу бдительность во многих других сферах: в пищевой индустрии, в энергетике, в общей ситуации с климатом, с экологией…
— А где в табачном вопросе проблема со знанием? Когда она возникает? Ученые, которые пришли на службу в эти компании, предлагающие альтернативный взгляд на эту вещь, действительно считали, что рак не вызывается табакокурением?
— Да, индустрия нашла людей, которые ей были нужны. Но с усложнением производства, с усложнением совокупного социального процесса ситуация конфликта интересов будет все более частой. И эту ситуацию нужно осмыслять, учитывать, в том числе оценивая само знание. Ряд скандалов, например, в западной фармацевтической промышленности показал, что эксперты, которых приглашают для независимой экспертизы, также оказываются в конечном итоге на содержании у той же самой фармацевтической промышленности. И в этом смысле нужно решать, кто будет инстанцией арбитража, кто будет решать в пользу того или иного типа знания.
Учитывая современную ситуацию переплетенности производства и науки, некоторые социологи знания предлагают создать новую дисциплину — социологию незнания, или агнотологию, которая должна со всем вниманием отнестись к фактору выгодности незнания или ограниченного знания. Но уже классическая социология знания, возникшая (после многих предвосхищений) в начале XX века, была отчасти и социологией незнания, поскольку она анализировала те общественные механизмы, порождающие типы и формы знания, которые не являются по определению знанием абсолютным, как мнилось когда-то человеку. Есть мир, и есть наше верное или неверное отражение этого мира.
Любое знание как-то произведено и несет на себе отпечаток не только предмета, знанием которого оно является, но и производящих его людей и механизмов. Поэтому социология знания в лице своих основоположников и лучших представителей, а также вдохновивших их мыслителей Фрейда, Маркса и других говорила о тех механизмах, которые противодействуют определенному знанию, способствуя другому.
— Что можно изучать в данном случае и что в примере с табачным вопросом будет являться этим самым незнанием?
— Ясно, что это очень разнородный ансамбль, который состоит из обрывков знания, научной информации, которую мы черпаем через разные каналы. Здесь будут и разные формы искажения знания, связанные с искаженным представлением знания и с искажением, внесенным восприятием. Упрощенно говоря, курильщик будет склонен относиться к информации о вреде табака с недоверием.
На Востоке принято курить, все курят кальян, так или иначе. И все равно люди живут долго, и там не наблюдается особого всплеска раковых заболеваний. А некоторые, наоборот, полагают, что один раз покурить кальян — это все равно, что выкурить две или три пачки сигарет. И сомневаюсь, что есть какие-то качественные или количественные исследования о соотношении вреда от кальяна, от трубки, от сигар и сигарет.
Со стороны потребителя возникает сомнение, человек должен выбирать, курить или не курить, курить одно или другое, есть то или другое, греть себе еду в том агрегате или в другом. Есть и другая сторона — сторона производства знания и его трансмиссия каждому конкретному человеку. И вот здесь социологи современного знания давно пользуются категорией junk science — мусорная, бросовая наука, наука, результаты которой скомпрометированы участием в механизмах производства экспертов, допускающих конфликт интересов в сфере своей научной деятельности и тем заведомо делающих производство этого знания непрозрачным для себя самих.
Это с новой остротой ставит вопрос о фундаментальном знании, о том, кто его должен финансировать. Общая ситуация в России и в обществах, которые ставят на высокую технологию (в отличие от России, которая делает это пока декларативно), состоит в том, что фундаментальные исследования все более перелагаются на плечи частного капитала, что чревато новой финансовой нестабильностью, новыми конфликтами интересов.
— А кто должен финансировать исследования, для того чтобы они были максимально прозрачными? Мы привыкли считать, что науку должно финансировать государство, но на сегодняшний день, как вы говорите, это смещается в сторону компаний и корпораций. Оказывают ли влияние на производство этого знания ситуации, когда коммерческие компании заказывают исследования?
— Несомненно. Хотя и не всегда негативное, разумеется. Это взаимодействие «знание — производство» должно быть и должно укрепляться. Но нужно всякий раз отдавать себе отчет во все более усложняющихся механизмах этого взаимодействия. Рядом с усложняющимися когнитивными ситуациями случай табачной индустрии, который был таким же спорным 40 лет назад и который сейчас может считаться бесспорным, сегодня кажется элементарным. То есть, конечно, остаются какие-то этические или политические аспекты — разрешать или запрещать и до какой степени, — но с научной точки зрения нужное знание произведено. Случаи, которые стоят перед нашим обществом, глобальные кейсы гораздо более сложные. И перед их лицом более чем досадно, что государство самоустраняется во многих областях социальной сферы — и на Западе, и у нас, — будь то здравоохранение, образование или наука.
