В русской художественной и народной культуре мат (сниженное описание всякой сущности как полового органа, а всякого действия как полового акта) играет не меньшую роль, чем во всякой другой. Иначе говоря, он вездесущ. Особенно там, где от людей требуется под давлением обстоятельств делать и говорить не то или не совсем то, что они хотят.
Исторически заповедная, матерная речь особенно охотно вырывается наружу там, где общество чувствует угрозу обесценивания другой заповедной области — высокого языка. Здесь есть почти механическая связь, как в сообщающихся сосудах.
Специфика русского мата примерно та же, что и англо-американского. Русский был и во многом остается языком межнационального общения на просторах СССР и бывшего СССР. Для многих молодых мужчин, плохо владеющих и своим родным языком, и русским, именно мат стал привычным средством коммуникации за время службы в армии. Вот почему сейчас в обыденной речи, например, многих подростков мат играет роль просторечной смазки, и они очень удивляются, чего это к ним пристают: они действуют точно так же, как и взрослые, только не прячутся, уже не знают советского двоемыслия. Возможно, здесь внешний, формальный источник последних законодательных актов, «запрещающих» мат в искусстве и в СМИ.
Но одно дело — обозначить роль явления, его повсеместное физическое присутствие в пространстве народной и политической культуры и совсем другое — понять значение этого явления. Для такого понимания должны проводиться исследования, широкие научные обсуждения их результатов. Особенно важны сравнительно-исторические исследования. Но в отношении именно матерного языка у многих действует совершенно нелепый моральный запрет. Это трагикомично.
Несколько десятилетий наблюдений и размышлений, а иногда и точечных исследований этого явления привели меня к простой гипотезе: чем больше у человека и его группы реальных социальных и политических возможностей, тем меньше у них потребность в злоупотреблении и возвышенным, и низменным языком. Вот почему абсолютно неправильно изучать матерный язык в отрыве от всего остального, издавать отдельные словари, не интегрируя всего этого массива в словари литературного языка (с соответствующими пометами, конечно).
Художники живут все-таки иначе: они всегда испытывают трудности в борьбе со своими ангелами или чертями, и их отношения с языком, запретами, игрой просто другие. Но иногда общественная фрустрация, выражаемая избытком сквернословия, встречается с этой вот художественной средой. И тогда вспыхивает сквернословный протуберанец такой. Расцветает словесное творчество, анекдот и прочее. Все это с точки зрения обыденного сознания иногда ужасно выглядит, и снова в обществе превалирует осуждение без изучения. В России в этом отношении филология и веселая, и опасная наука: общество здесь не хочет ничего знать о себе, хочет, чтобы ему сделали со всех сторон приятно и чтобы не обижали. «Ты меня уважаешь?» — кричат на матерном материке. И попробуй сказать, что нет, мол, что не за что.
Матерный язык, как и любой другой язык, — одно из средств художественной выразительности, и это средство очень сильное. Одни им пользуются, другие — категорически нет. В культуру эта лексика стала проникать в перестройку, скажем, породив такие выдающиеся произведения драматургии, как «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» Венедикта Ерофеева или уже порядком забытая, но отличная драматургия Алексея Шипенко и Владимира Сорокина. Ею стали пользоваться тогда, когда это стало физически возможно, то есть не запрещено. Цели и задачи были разные, но все же, прежде всего, вопрос был в том, как искусно этот народный запретный язык может быть использован как средство выразительности.
Во-первых, мат в рамке искусства может быть очень и очень разным: может быть агрессивным и грубым, а может быть нежным и интимным, может быть туманным, зашифрованным, а может быть кристально ясным, может выражать лексикон социальных низов, а может быть, напротив, повседневным изысканным арго интеллигенции. Наконец, матерная речь может быть как профанной, «гопнической», так и сакральной, так как она выражает понятия, связанные с заповедной зоной телесности и интима.
Во-вторых, что касается конкретно театра, то в 2000-е годы театр во всем мире (не только в России) стал документальным, натуралистическим: признавший свое фиаско в конкурентной борьбе с кино, театр стал уходить от «сочиненности» к сценической правде. И матерная лексика стала важнейшим атрибутом натуральности, документальности. Кроме того, в документальном театре (театре, где литературной основой становится речь простых граждан) вообще не принято редактировать слова: важно не соврать «донору информации». Театр стал описывать такие коллизии, где матерная лексика стала атрибутом правдоподобия, подчеркивала чувства опасности ситуации, а не ее условность. Ну, как еще должен изъясняться, например, следователь в застенке? Принятый в России закон нелеп и смешон, законодатели просто не осознают последствий принятия такого закона. Строго говоря, ничего страшного не произошло. Это как раз тот «сегмент» свободы, который можно легко отдать государству. Главное, чтобы цензура не пошла дальше. Но парадокс состоит в том, что в театре этот закон вдвойне нелеп, так как и драматургия, и театр уже с матерной лексикой «наигрались», все ее грани изучили. Еще два-три сезона, и эта лексика совсем бы ушла со сцены сама, как отработанный материал. А теперь же государство делает запретный плод вновь сладким, манким. Что будет? Во-первых, это даст драматургам бурный рост фантазии.
Теперь нужно будет изобретать новую лексику и новые эвфемизмы из тех слов, которые еще не запрещены. А таковых масса, в том числе довольно грубых. Во-вторых, что самое опасное: запрещенная матерная лексика очень быстро создаст свою огромную подпольную контркультуру, как это было, скажем, с рок-музыкой в доперестроечные годы. Задумайтесь о степени популярности в России выдающейся рок-группы «Гражданская оборона», которая как раз в поэзии Егора Летова использовала табуированные темы и лексику, — это многомиллионная аудиотория как люмпенов, так и интеллигенции. При этом даже когда стало можно, «Гражданская Оборона» не появлялась ни на экранах телевизоров, ни на радио, ни в официальной звукозаписи. Группа имела (и до сих пор имеет заслуженно, по справедливости) колоссальнейшее влияние на молодежь, не используя при этом ни одного государственного ресурса. И это в то время, когда не было интернета и было гораздо меньше способов копировать информацию. В конечном итоге мы понимаем, что запрет матерной лексики — это отголоски старого древнего спора между язычеством и христианством, того спора, который и сформировал русскую культуру. Вспомните хотя бы по «Андрею Рублеву» Тарковского, что именно по той же причине уничтожалось скоморошество: и за лексику, и за социокритику, которая этой лексикой пользуется (мат — один из важнейших атрибутов растущего социального недовольства в обществе), и за культ тела. Запрещение мата — это еще одна атака христианства на языческую телесность, разнообразие проявлений тела, сексуальность, материально-телесный низ, без которого все равно культура существовать не сможет. Тело и потребности тела все равно где-нибудь «прорастут».
Мат (по науке — обсценная лексика) — одна из самых распространенных форм русского разговорного языка, на котором говорит все исконное русскоязычное население. Бороться, на мой взгляд, с этим абсолютно бессмысленно. Но в какой-то степени ограничить чрезмерное увлечение нецензурной лексикой необходимо. Надо только учитывать, что прямые запреты здесь не работают и работать не будут. Возможно, раз уж такие запреты приняты, обсценная лексика будет запикиваться, заменяться многоточием, разными стыдливыми эвфемизмами (блин, хрен и т. п.), которые будут мгновенно расшифровываться аудиторией. Эзопов язык всегда был сильной стороной нашей культуры.
Когда я занимался синхронным переводом, мне приходилось наблюдать переводчиков, которые переводили только матерные реплики, не понимая ни одного слова в остальном тексте. Если не понимаешь нормальный текст, изволь выражения смягчать. Если владеешь переводом в совершенстве, можешь позволить себе переводить все в соответствии с оригиналом, но учитывая при этом силу воздействия того или иного выражения, которая в разных языках разная.
Мат — это нормальное проявление функционирования языка, и его невозможно регулировать законодательно. Если мы хотим вообще оторвать искусство от реальности, то тогда этому закону можно жестко следовать.
В русской культуре всегда существовал высокий штиль, который требовал особого высокопарного языка. Всегда был и разговорный, который с трудом пробивал себе путь к читателю и утвердился только благодаря Пушкину. Многие аристократы в XVIII веке, а частично и до начала XX века считали вовсе неприличным изъясняться на родном языке, предпочитая кто французский, кто немецкий, а кто и, обгоняя время, английский. Думаю, что они с удовольствием приняли бы закон о запрете русского языка в литературе и в печати (кино, радио и телевидения тогда еще не было).
К середине XIX века русский стал вполне приемлемым литературным языком. А рядом сохранялись и развивались народные говоры и наречия, разного рода жаргоны и нецензурные выражения, которым отдавали и отдают дань многие классики отечественной литературы.
Функции нецензурной лексики в русской культуре всегда были очень разнообразными, начиная с замены знаков препинания в текущей речи и заканчивая заменой языка как такового. Мат всегда был языком партийного начальства, уголовников (хотя у них был и свой жаргон — феня, отличающийся от бытового матерного языка), языком бравады утонченной интеллигенции.
Если представители государства ставят перед собой задачу запретить или хотя бы ограничить использование в произведениях искусства особенностей устной речи, можно себе представить, что будет с фильмом «Изображая жертву» Кирилла Серебренникова, если из него изъять один из главных монологов, что будет с фильмом «Астенический синдром» Киры Муратовой без финального ругательства, не говоря уже о некоторых текстах Александра Сергеевича Пушкина или поэме «Москва — Петушки».
К счастью, предлагаемое законодателем оскопление культуры принципиально невозможно. Нецензурная лексика — важнейшая часть той самой национальной культурной традиции (сегодня говорят «культурного кода»), которому мы, как сами заявляем, следуем, а на самом деле, как выясняется, норовим его запретить и разрушить.
