«Первая мировая война потеряна, у нас нет ее в памяти»

Алексей Миллер — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института научной информации по общественным наукам РАН, профессор Центрально-Европейского университета. В сферу его научных интересов входит история империй, история национализма и политика памяти.

— Что такое политика памяти?

— Политика памяти — это неотъемлемая часть функционирования любого большого сообщества, будь то племя или современное государство, нация, этническая группа. Так или иначе память сообщества как общая память регулируется. Кто это делает, как это делают, в каких отношениях память находится с историей — очень большой вопрос.

У истории сложные отношения с памятью. С одной стороны, без механизма памяти истории нет вообще. Когда мы пытаемся реконструировать какие-то события, мы опираемся, например, на мемуары. При этом историк в некотором смысле находится во враждебных отношениях с памятью, он же все время задает памяти неприятные вопросы. Если исследователь занимается историей как областью научного знания, то он все время выясняет, насколько память нас подводит. Память подводит нас всегда, иногда осознанно, иногда неосознанно, но она нас подводит. Память всегда меньше истории, площе, иногда красивее, и в этом смысле историк как следователь задает свидетелям вопросы, и он знает, что каждый свидетель по-своему искажает действительность.

Другой аспект этой проблемы заключается в том, что мы можем задать вопрос: «Что мы помним о декабристах?». И строгий ответ на этот вопрос: мы ничего не помним. Мы ничего не помним о декабристах, потому что они умерли задолго до того, как мы родились.

— Вы имеете в виду нашу личную память?

— Вопрос, что мы помним о декабристах, — это вопрос о том, что мы помним из того, что нам рассказывали о декабристах, причем рассказывали, как правило, люди, которые находились в том же положении, что и мы, то есть никогда ни одного живого декабриста не видели. Значит, это вопрос не о том, что мы помним из настоящей истории, а что мы помним из тех рассказов, из того мифа, который был сконструирован по поводу декабристов. Слово «миф» мы, естественно, используем не в ругательном смысле, то есть это не вранье, а законченная история, которая функционирует сама по себе. Один из аспектов политики памяти — это конструирование таких историй, выбор — про что мы рассказываем, выбор — как мы рассказываем, выбор — зачем мы рассказываем.

— Когда исследователи начинают обращаться к этой теме в исторических, в политических науках?

— Это происходит накануне Второй мировой войны. Французский социолог Морис Хальбвакс, который погиб во время Второй мировой войны, понял, что существуют какие-то механизмы, которые регулируют коллективную память, и стал их изучать. Где-то в 70-80 годы на Западе это стало целой индустрией, отчасти потому, что исследователи изучали коллективную память о Второй мировой войне.

Для России эта тема становится актуальной в последние лет 15. Во-первых, и мы задались вопросом, как мы воспринимаем наше прошлое. И нам стали предъявлять очень много претензий наши соседи, которые в своей политике памяти сделали Россию ответственной за все плохое, что с ними случилось в 20 веке и ранее. Мы бросились смотреть, как же работать с этой темой.

Термин «историческая политика» возник в 80-е годы XX века в Германии. Это был ругательный термин, обозначавший политику Гельмута Коля. Он попытался подкорректировать коллективную память немцев, преследуя при этом политические интересы собственной партии, которая незадолго до этого пришла к власти. Впоследствии этот термин всплыл уже в положительном значении в 2004 году в Польше.

— Есть ли какое-то принципиальное отличие между функционированием и осуществлением политики памяти на постсоветском пространстве и в Европе, Японии, США?

— Немцы провели систематическую и очень настойчивую работу по выработке отрицательного отношения к нацизму и даже создали некий стандарт «проработки прошлого». А японцы проводили иную политику, и до сих пор ведутся споры, надо ли ходить в храм Ясукуни, где покоятся души героических жертв японских солдат-империалистов, или нет.

Другой пример, опять же через сравнение: как немцы или поляки проводили дискуссию о Холокосте? Выяснилось очень важное: для того времени, когда проходила эта дискуссия, нужна была общенациональная газета, а лучше две, которые все читают. Именно через них и в Германии, и в Польше такая дискуссия поддерживалась, сохранялась в течение длительного времени в поле общественного внимания. И сравним ситуацию с нашей — у нас такой общенациональной газеты нет.

— В этом смысле создание единого учебника истории — это политика памяти?

— Безусловно. И неудачная. Здесь мы вступаем в поле, где речь идет не только о политике памяти, но еще и о школьном образовании. Что такое единый учебник истории? Вообще, что такое учебник? Помимо какого-то набора фактов это еще и методика преподавания. Если у нас разные школы и разные учителя, то методика не может быть одна и та же. Представьте себе хутор Счастливый в Ростовской области и школу в Центральном округе Москвы — ученики разные и учителя разные.

— При этом у государства есть определенные идеологические, мировоззренческие задачи, которые необходимо привить подрастающему поколению, определенный взгляд на исторические события.

— Пока что Российское историческое общество предложило проект нового стандарта по истории. Вот если они на этом остановятся, то есть займутся совершенствованием этого стандарта, в котором масса недостатков, то это вполне можно обсуждать. Если есть единый стандарт, то 5-6 коллективов создадут свои учебники с разной методикой, которые будут соответствовать этому стандарту. Нам ведь важно, чтобы учебник не находился в кричащем противоречии с историей как наукой, чтобы он решал какие-то позитивные задачи помимо сообщений набора фактов?

Дальше возникает вопрос: а кто-нибудь обсуждал, какие задачи он должен решать, то есть чего мы хотим? Например, мы хотим патриотизма, а в чем он? Если посмотреть на стандарт, который нам предложили, то оказывается, что патриотизм воспитывается только через военные победы, причем репертуар этих побед до смешного мал: это Великая Отечественная война и с недавних пор война 1812 года.

Очень характерный пример — коллективная память о войне 1812 года. Она основана на самом деле на романе Толстого «Война и мир» и на его концепции, которую потом еще дополнительно примитивизировали. Это транжирское отношение к собственной истории.

— Что мы теряем таким отношением к истории?

— Мы теряем 1813–1814 годы. Что тогда происходило? 500-тысячная русская армия вступила в Европу, в которой на тот момент было всего 4 города с численностью населения более полумиллиона человек. Эту армию надо было кормить, и это удалось сделать, не настроив против себя местное население. Русская армия действовала в коалиции с прусской и австрийской армиями. И тут нам приходится вернуть в историю Александра I, который эту коалицию создал и вообще принял решение начать эту тяжелую европейскую кампанию после изнурительных сражений 1812 г. Толстой Александра из нашего мифа войны с Наполеоном просто выкинул, у нас остались «дубина народной войны» и Кутузов. Главное событие в толстовском мифе 1812 г. — это Бородино, которое удобно тем, что русская армия в одиночку сражается с Наполеоном. Правда, до сих пор неясно, можно ли считать Бородино победой, если после сражения русской армии пришлось оставить Москву. А вот битва под Лейпцигом, в которой объединенная армия под командованием Шварценберга и Барклая-де-Толли разгромила Наполеона и пришла в Париж, в нашей исторической памяти практически отсутствует.

Русская армия в 1813–1814 годах сыграла колоссальную роль в освобождении Европы, а Александр I сумел так организовать послевоенное устройство, что Европа после этого имела несколько десятилетий мира в отличие, скажем, от того, как организовали послевоенное устройство после Первой мировой войны. Разве здесь мало героизма? Мало красивых историй? Очень много. Ничего об этом в романе Толстого нет.

— С чем связана такая диспропорция?

— Объяснить это какими-то рациональными причинами не получится, это просто неумение работать с историей. Все равно что рассказывать историю Второй мировой войны до 1943 года и сказать: а в сорок третьем году Жуков устал, заболел и умер. Дальше вся история про Берлин уже не интересна. К войне 1812 года примерно такое отношение.

Обратите внимание: Первая мировая война потеряна, у нас нет ее в памяти. У нас не сохранилось в Москве ни единого кладбища людей, погибших в Первой мировой войне. А это, кстати, политика памяти, потому что они были сознательно уничтожены.

— Каково соотношение в сфере политики памяти, с одной стороны, государственного планирования, с другой стороны, объективных процессов, которые протекают внутри культуры? Насколько государство вмешивается в этот процесс?

— Конечно, вмешивается. Но, скорее, не в области памяти о каких-то событиях, а в практике коммеморации. Это одна из очень важных тем политики памяти. Какие у нас памятные даты, кому мы ставим памятники? Пока весь репертуар наших памятников — это полководцы на лошадях. По результатам всех опросов выдающиеся россияне в 19 веке, в 20 веке — это либо первые лица государства, либо полководцы, либо, на худой конец, Пушкин и Чайковский. Ни одного предпринимателя или ученого в этом списке не будет.

— Если мы говорим о том, что государство — агент политики памяти, то каковы механизмы ее осуществления?

— Не только государство является этим агентом. Без государства не обойтись, особенно в условиях, когда государство намного сильнее общества, как у нас. Но государство не действует без общества. Важна синергия. У нас 800 памятников или мемориальных мест жертвам сталинского террора, среди них нет ни одного федерального. Кто-то эти 800 памятников поставил? Не государство. Так что это очень сложный вопрос. Вы не можете, скажем, регулировать политику памяти вопреки творческим элитам, вы должны с ними сотрудничать. Это значит не только, что вы должны дать заказ, но вы должны дать такой заказ, который творческие элиты смогут принять. Потому что если его будут исполнять поденщики от культуры только из жажды денег, продукт выйдет убогий.

Важна символическая политика. На наших глазах вдруг возник символ «георгиевская ленточка». Он решил некоторые проблемы, ведь вся символика победы в Великой отечественной войне была связана с красным знаменем, была коммунистической. Символ стал очень популярным. Но отчасти ценностью этого символа является то, что люди воспринимали его как свой. Если символ начинает огосударствляться, если начинает появляться отдельной строкой в бюджете распространение ленточки, возникает вопрос: чей это символ? Если депутат забирается на трибуну с бантом из «георгиевской ленточки» на полгруди и начинает топтать какую-нибудь другую, например белую ленточку, он не понимает, что нельзя приватизировать «георгиевскую ленточку», что она — для всех, в том числе и тех, кто ходит с белой ленточкой. А если ему все-таки удастся ее превратить в символ лояльности власти, то она в своем качестве общенационального символа умрет, как это случилось с коммунистической символикой победы в войне. Вот, как символ может работать и как непонимание, как он работает, может подрывать его эффективность.

— Какова опасность идеологизации истории?

— Зависит от того, как это делается. Если политика памяти искривляется вместе с линией партии, то в ней нет последовательности, и она не работает. Мы и сами наблюдаем это. Несколько лет назад пытались тихой сапой внедрить учебник Данилова-Филиппова как единый учебник для школы. Была попытка нормализации сталинизма («вообще-то все было правильно, только немножко переборщили в тридцать седьмом году»). И где же этот учебник? Администрация двигала его буквально пять лет назад. Произошла какая-то идеологическая подвижка. От нормализации сталинизма отказались. И учебник устарел моментально. Если идеи отражают слишком очевидным образом интересы каких-то узких групп, то это не будет работать, потому что другие группы себя в них не найдут.

— Можете ли вы привести позитивный пример политики памяти?

— Работа Германии над своим прошлым — очень хороший пример. Общеевропейская работа по осознанию того, что в Холокосте виноваты не только немцы, а практически вся Европа, — очень полезная вещь. Если вся наша память про то, какие мы хорошие, и в ней нет трагических страниц, то нам нечего стыдиться. Политика же памяти — это не только вопрос о том, чем мы гордимся, но и чего мы стыдимся. Если у ребенка нет умения стыдиться своих поступков, он не рефлектирует, ему кажется, что он самый лучший. О чем тогда разговаривать? У нас в стране ведь очень многие вещи изменились. Посмотрите, например, как у нас усложнилось представление о Второй мировой войне, в том числе о том, что наш солдат не всегда был, условно говоря, джентльменом. Откуда мы узнали об этом? Да в основном из наших телевизионных сериалов. Что, кстати, очень важный механизм политики памяти. Но теперь разным ретивым депутатам хочется законодательно закрепить разные запреты на интерпретацию прошлого. У нас первые увольнения профессоров за высказывания о прошлом уже случились. Мне представляется, что мы опять срываемся сегодня в непродуктивную, конфронтационную, построенную на логике гражданской войны политику памяти. Будет очень обидно, если эта тенденция возобладает.

Материал подготовлен на основе радиопередачи «ПостНаука» на  Русской Службе Новостей.