Из участия ученых в публичной политике почти никогда не выходило ничего путного. Прежде всего потому, что нельзя быть и ученым и политиком одновременно — думать и делать. По крайней мере на время горячих парламентских дебатов, стояний в одиночных пикетах на Лубянке или на реке Калке наука приостанавливается.
Приверженцы идеи «практика как критерий истинности теории» перестают быть учеными именно в момент практической реализации своих «истин», которые в результате превращаются в ложь. Соответственно и политика, подчиненная предвзятым научным истинам, никогда не кончалась чем-то «научным», как правило оборачиваясь горами трупов и сломанными судьбами.
Принуждение к истине — это всегда насилие, а значит сугубо ненаучная установка, подменяющая свой предмет псевдоистинным методом. Но даже пресловутый марксистский тезис «Die Philosophen haben die Welt nur verschieden interpretirt, es kömmt drauf an sie zu verändern» не стоит понимать в смысле эксклюзивного выбора — или интерпретация или изменение. Мы нуждаемся в такой науке, которая способна изменять мир, не уничтожая и не калеча людей, науке, ориентированной на оспаривание его ложных интерпретаций, в которых человек предстает как жертва «истин» чьей-то политической воли.
Фундаментальное качество, отличительное свойство человека — заниматься наукой, то есть не обязательно утилитарной мыслительной деятельностью, имеющей целью ее саму. Отсюда и потребность бороться за это право — быть человеком, способным к такого рода непосредственно неполезной деятельности. Поэтому единственная, доступная ученому политика состоит в том, чтобы заниматься своим делом до конца и во чтобы то ни стало оставаться ученым.
Но при этом надо быть уверенным, что ты занимаешься именно наукой. А это уже задача философии — указать на условия возможности научной деятельности, в том числе и социально-политические. Это задача философская, но не обязательно профессиональных философов — естествоиспытатели, юристы, медики становятся философами, когда задаются вопросами об основаниях своих наук. Ибо самим фактом институциональной принадлежности к своим кафедрам и факультетам они учеными еще не становятся. Чтобы стать настоящими учеными, способными перманентно революционизировать свою науку (ну или хотя бы развивать ее), мы должны открыть имманентное измерение политического в собственных научных дисциплинах.
Это не означает участия или подключения к той колонизации публичной сферы порочным альянсом власти и медиа, которая по ошибке называется у нас «политикой». Подлинные ученые исходят из непризнания публичных политиков и политики в праве представлять интересы науки. Наука не делигирует свои интересы никому, так как сама способна репрезентировать себя и в политическом дискурсе, и в политическом поле. Ученый не может, не унижая самого себя, пользоваться готовыми понятими политического и политики, навязываемыми всевозможными партайгеноссе, парламентариями, политтехнологами и прочими дилетирующими «специалистами» от политики.
Начинать надо с переосмысления понимания политического. Необходимо вырабатывать собственно научное его понятие, несводимое к его правым (шмиттеанским) или либеральным (ханнаарендтовским) псевдоальтернативам. Воздержание от социально-политической реализации единственно верной (подобной «научкому») научной теории — его единственная пока (негативная) методология и этика. Это не означает аполитичности, эскапизма, безразличия к социальной и продолжающейся классовой борьбе. Скорее наоборот — это условие для создания ее подлинно научной программы. Это небывало повышает статус теоретической работы в современности — даже если ее результаты нереализуемы мгновенно в наличной политике, они могут быть контрреализуемы в альтернативном ей бытии самой науки. Наука в этом смысле — политика другими средствами. Ученый не должен только, ради самой научной истины, выдать свои политические идеи за оправдание «ложного» мира, на жизнь в котором мы возможно обречены. То есть политическую истину за научную — лучше наоборот. Именно в этом состоит имманентная политичность науки.
Как ученый (тем более лингвист), я люблю придираться к словам. Во-первых, что значит «должен»? Кому и зачем ученый что-то может быть должен? Если имеется в виду, так сказать, моральный императив (соответствие званию ученого), то, безусловно, тут единственный долг ученого — искать истину в своей области. Чем больше ученый от этой задачи отступает, тем меньше он ученый. Так что — нет, не должен. В лучшем случае — может, но не в качестве ученого, а в качестве обычного гражданина. Если ученый кому-то что-то и должен, то это только своей науке, которой он служит.
Но в этом смысле мне не очень понятно, почему в вопросе выделены именно ученые. А должен ли «принимать участие в политической жизни» врач, учитель, дворник, налоговый инспектор, бармен, инструктор по фитнесу? Для любого из нас, если мы не профессиональные политики, наша повседневная деятельность имеет очевидный приоритет над такими занятиями. Так что я не думаю, что положение ученого и любого другого человека тут существенно различается. Или подспудно считается, что если ученый вдруг займется политикой, это может нанести ущерб его профессиональной деятельности, а налоговый инспектор пусть занимается, его не жалко, хуже не будет? Тогда мы исходим из того, что политики — это такие никчемные люди, которые ни на что полезное всё равно не способны. Такая точка зрения, впрочем, существует, но вряд ли же авторы вопроса ее разделяют?
С другой стороны, что значит «принимать участие в политической жизни»? Участвовать в выборах? Но участие в выборах — конституционное право каждого гражданина России (замечу, пока еще не обязанность, так что Конституция дает мне право в выборах и не участвовать). Обсуждать вопрос о том, должен ли российский ученый (в отличие, опять же, от других категорий российских граждан) ходить на выборы, бессмысленно. Что тогда? Создавать политические партии? Агитировать за кандидатов? Критиковать действующую власть? Но почему именно ученый? Человек, у которого хорошо получается рассуждать о свойствах метамиктных минералов, или эмфатических согласных, или римановых поверхностей, совершенно не обязательно будет лучше других разбираться в политической ситуации и быть хорошим агитатором. И, главное, вряд ли захочет это делать, потому что учеными обычно становятся именно те люди, которым ничто другое, кроме их науки, в жизни не интересно.
Короче говоря, я бы предложил оставить ученых в покое. Им и так нелегко. И лично я хотел бы жить в таком государстве, где вопрос, подобный сформулированному выше, никому даже не пришло бы в голову задавать. Как законопослушные граждане, пусть ученые участвуют в политической жизни ровно столько же, сколько и все остальные. Не меньше — но и не больше. Помня, что каждую минуту, которую они тратят на что-то вне своей сферы интересов, они отрывают у своей и без того короткой профессиональной жизни.
Вопрос об участии ученого в политике может быть задан по-разному, в разной логической модальности, которые и задают основные способы обсуждения этого вопроса на протяжении последнего столетия.
Первая модальность — нормативная: может или не может? На него существует стандартный ответ, сформулированный Максом Вебером: конечно может, но не как ученый и, главное, должен придаваться своим занятиям политикой только и исключительно за пределами университетской аудитории (в западной традиции ученый — это обычно всегда еще и университетский преподаватель). Оснований для этого два: 1) политика руководствуется другими ценностями, чем наука, в политике главное — победить, в науке — установить истину, и нельзя, не вводя в заблуждение, подменять одну систему норм другой; 2) ученый в университетской аудитории занимает неравное положение по отношению к студентам, политика же требует равного состязания мнений, поэтому ученый-политик на кафедре ведет нечестную игру. «Иди на улицу и говори открыто», — так резюмируется эта норма политической деятельности для ученого.
Более изощренная формула участия ученого в политике сформирована в рамках марксистской критики идеологии, она была стандартной в советский период и, как ни странно, полностью воспроизвелась и в постсоветской интеллектуальной культуре в России. Она имеет другую модальность: ученый всегда и так занимается политикой, то есть это просто факт, а не норма. Эту формулу можно называть тезисом неизбежной идеологической ангажированности ученого. Этот тезис отрицает всякую возможность обсуждать проблему истины нейтрально по отношению к другим — политическим, экономическим и т. д. — ценностям. Именно в рамках этого тезиса формулировались, в частности, все советские и нацистские идеологемы «классово-» или «расово-чуждой науки». В рамках тезиса идеологической ангажированности вам вменяется обязанность занять какую-то политическую позицию — ты или с нами, или против нас, никакой нейтральности здесь быть не может. В рамках этой позиции принято отрицать позитивизм, отрицать возможность разумной аргументации, вообще враждебно относится к Логосу и рациональности.
Должен заметить, что эта позиция является внутренне противоречивой, несостоятельной, в конечном счете она ведет к упразднению науки как особой формы человеческой практики. Очень жаль, что тезис идеологической ангажированности — в разных формах и формулировках — до сих пор пользуется у нас необычайной популярностью. На мой взгляд, именно он является одной из главных причин того, почему у нас нет нормального научного сообщества. Он привлекателен, пока вы находитесь в угаре политической борьбы, но когда она заканчивается, то у ученого уже не остается пространства для свободного суждения — партийный функционер или просто чиновник будет иметь полное право решать, что является, а что не является научной истиной: раз наука всегда ангажирована, то остается только правильно ее ангажировать, выслушивать какие-то аргументы совершенно бессмысленно. Именно об этом и стоило бы не забывать всем сторонникам тезиса идеологической ангажированности научного знания.
Может ли ученый участвовать в политической жизни? А может ли врач участвовать в политической жизни? А учитель? А водопроводчик или водитель такси? Я считаю, что только политики не могут участвовать в политической жизни, а для всех остальных категорий граждан политическая жизнь — это их непосредственная гражданская обязанность. Что касается ученых, то у них есть еще и профессиональная обязанность, поскольку политические вопросы довольно часто имеют научную составляющую (например, экологические проблемы мирового или локального масштаба). Тут ученые выступают не как непосредственные участники политической жизни, но как эксперты, к которым общество и правительство обращаются за экспертизой. Кроме того, у ученых есть свои собственный интересы, а именно интересы развития науки. При этом ученые могут выступать как лоббисты либо науки в целом, либо каких-то отдельных направлений.
Ученый, когда он занимается политикой, не должен выходить за рамки своей компетенции. Он не должен использовать свой научный авторитет для высказываний по всем темам — при этом, разумеется, он может высказываться по любым темам как гражданин. Но если ученый это делает от имени науки, то он должен оставаться строго в рамках своей компетенции. Нельзя превращаться в телезвезд, которые на ток-шоу высказываются по всем вопросам. Меня часто зовут на программы с научной темой, и я довольно жестко отказываюсь говорить про ту науку, которую я не понимаю. Наука обладает некоторым ореолом, и тем, кто этим занимается, она дает некоторый авторитет просто, потому что это наука. Но от имени науки нужно высказываться только про то, что ты что-то понимаешь.
Есть канонический пример ученого, который занимался политикой — это Андрей Дмитриевич Сахаров. Ни у кого не возникает сомнений, что он действительно был одним из выдающихся, авторитетных и правильных людей. И если посмотреть на диссидентское движение или, наоборот, на политиков первых лет построения российского государства, довольно многие занимались наукой.
Однако я могу привести пример, когда ученый осознанно не принимает участие в политике или, точнее, из политических соображений регулирует свои занятия наукой. Многие немецкие физики воздерживались от работы над ядерной бомбой в гитлеровской Германии. В такой крайней ситуации, когда ученый живет в безобразной стране, он имеет моральную обязанность не участвовать в каких-то государственных проектах, и не способствовать тому, чтобы они развивались. Но это все-таки ситуация крайняя, и современная Россия при всех её чудесных свойствах все-таки не фашистская Германия.
Когда в 70-х годах только придумали технику генной инженерии, и были неясны потенциальные последствия, была созвана Асиломаровская конференция, которая объявила мораторий на эти исследования с тем, чтобы лучше понять, что от них может произойти. Потом все страхи оказались абсолютно беспочвенными и мораторий был снят.
Есть аналогичный современный пример такой большой публичной дискуссии. Биологи в лаборатории создали вирус птичьего гриппа, который мог передаваться между млекопитающими, и долго обсуждалась возможность публикации таких результатов. Был объявлен мораторий на время этого обсуждения, были созданы специальные комиссии, а потом научный консенсус решил, что, тем не менее, от этой научной публикации больше пользы, чем потенциального вреда, и все результаты исследований были опубликованы.
Время от времени возникают ситуации, когда в науке появляется что-то потенциально опасное. В таких случаях научное сообщество решает сначала с этим разобраться, а потом уже это публиковать, распространять и использовать. Для ученого понимать, что из его науки может последовать, — часть его профессиональной ответственности. Жизненный опыт показывает, что наука как сообщество, как система с этим довольно успешно справляется.
Для социолога нет «людей и их действий», есть только «действия и их люди». Вы — это то, что Вы делаете. В словосочетании «делать науку» (равно как и «делать политику») акцент всегда на первом слове.
Представьте физика, который ставит эксперимент, собирает данные, обсуждает их с коллегами, пишет статью. А теперь — того же самого физика, призывающего на митинге положить конец коррумпированной власти. Откуда мы знаем, что это «тот же самый» физик? Потому что у Субъекта-2 та же внешность, та же фамилия, и те же паспортные данные, что и у Субъекта-1. Подчиняясь наивной вере в непрерывность мира и цельность человеческой натуры, мы склонны заключить, что Субъект-2 тождественен Субъекту-1, а поскольку про Субъекта-1 достоверно известно, что он — «физик», то и на трибуну, очевидно, залез «физик». Но, даже сохраняя эту святую (доставшуюся нам в наследство от философии Просвещения) веру в то, что физик не перестает быть физиком и тогда, когда бичует пороки власти (курит марихуану, пилит бюджет, строит дачу, занимается сексом) мы угадываем принципиальное различие между «написанием научной статьи» и «выступлением на политическом собрании». Один класс действий мы обобщенно именуем «наукой», а другой — «политикой». Парадоксальным образом мы склонны отождествлять двух очень разных (хотя и похожих внешне) субъектов, но не классы совершаемых ими действий.
Получается, что субъект — это инерционный эффект. Сначала он совершает действия одного класса и получает Имя («физик»), которое — по инерции — сохраняется за ним и тогда, когда он совершает действия уже совсем иного класса. Есть ли у такого эффекта «сохранения имени» хоть какое-то иное основание, кроме инерции словоупотребления? Нет. Каждый раз, когда мы спрашиваем «должен ли ученый заниматься политикой?» (курить марихуану? пилить бюджет? строить дачу? заниматься сексом?) мы просто эксплуатируем этот инерционный эффект — намекая на то, что, переходя от анализа данных к борьбе за лучшую жизнь, он не перестает быть «ученым».
Перестает. Человек в лаборатории и человек на трибуне — это разные люди. Они совершают разные действия, руководствуются разными императивами, существуют в разных смысловых регионах. Даже когда ученый делает вид, что он все еще ученый — просто временно транспонированный из лаборатории на трибуну — он делает это из соображений, несовместимых с научными. В действительности же он перестает быть ученым всякий раз, когда перестает служить делу познания мира — по двадцать-тридцать раз на дню.
К сожалению, на физиках этот мысленный эксперимент работает куда лучше, чем на социологах. Физики периодически все же занимаются наукой. Ангажированным социальным ученым удалось убедить свою целевую аудиторию в том, что бороться с властью (или, напротив, всячески ее просвещать) — это и есть «делать науку». Физику все же придется вернуться с митинга в лабораторию. Социолог пишет статьи, не отходя от трибуны. Имя «социолог» — это инерция второго порядка, ощутимая инерция воображаемых действий.
Поэтому проблема не в том, что люди иногда «делающие науку», в свободное от нее время делают нечто принципиально иное. (В конце концов, автор самой фундаментальной социологической теории действия был лидером фракции либералов в немецком парламенте.) Главное помнить, что и они в этот момент становятся чем-то иным.
