Мало кто станет оспаривать суждение, что центральное значение в случае российской этнологии получила серия концептуализаций или теорий этнического, а само развитие дисциплины за последний век может быть описано и как смена представлений о сущности таких понятий как народность, народ, этнос, этничность, этническая идентичность и т. п. Ограничения объема статьи не позволяют анализировать начальные этапы дискуссий о народности, народе и этносе, предполагающей рассмотрение взглядов сторонников и противников теории официальной народности, споров между западниками и славянофилами, позиций либералов и демократов, евразийцев и западников. Более близкие нам по времени концепции этноса у В. И. Ламанского, Н. М. Могилянского и С. М. Широкогорова также не будут здесь рассматриваться, поскольку они имеют лишь косвенное отношение к той линии преемственности, которая прослеживается в построениях австро-марксистов и их критиков (прежде всего — Отто Бауэра и Карла Каутского), а затем И. В. Сталина, С. П. Толстова и, с определенными оговорками, Ю. В. Бромлея, каждый из которых, споря с предшественниками, предлагал свою концепцию этнического (или модификацию взглядов предшественников), иногда риторически оформляемую как радикальный разрыв с прежней. Здесь уместно отметить, что вопреки позитивистским установкам авторов этих концепций, «введение в научный оборот» описания еще одного народа или еще одной стороны его культуры (как и еще одного нового факта, характеризующего народ или культуру) никем из них не рассматривались как повод для пересмотра доминирующих подходов, и уж тем более — как революционный прорыв или особый прогресс, как и не использовались инструментально для оформления такого разрыва. Иными словами, новые концепции не строились как обобщения новых фактов, а выдвигаемые положения не носили пресловутого протокольного или эмпирического характера, казалось бы предполагаемого в индуктивно развиваемых теориях, «опирающихся на факты» или на «скромные обобщения на полях дневников». Все эти изменения, представляющие аналоги парадигм в естественных науках, происходили на иных основаниях, а эмоциональный накал разворачивавшихся вокруг них дискуссий свидетельствует скорее об идеологической, нежели логической или сугубо дисциплинарной мотивации этих концептуальных перестроек.
Работа О. Бауэра «Национальный вопрос и социалдемократия», лежащая в основании интересующей нас серии реконцептуализаций, представляла собой по признанию не только современников, но и ее позднейших комментаторов, как например, автора предисловия к ее современному американскому переизданию Эфроима Нимни — «богатый, сложный и полный идей теоретический анализ». 600-страничный труд молодого доктора права, написанный им вскоре после первой русской революции в течение 1906 г., стал объектом пристрастного рассмотрения в марксистских кругах Австро-Венгрии, Германии и России. Его комментировали такие видные лидеры социал-демократического движения как К. Реннер, К. Каутский, Р. Люксембург, В. И. Ленин, Н. И. Бухарин и И. В. Сталин. Основным вопросом в этих дискуссиях был вопрос о национально-культурной автономии и учете национального фактора в партийном и государственном строительстве. Однако для рассматриваемой здесь темы важнее то обстоятельство, что работа Бауэра содержала обширную главу о нации, использованную Сталиным при написании его известной статьи «Марксизм и национальный вопрос». Большую часть статьи Сталин написал, находясь в Вене в январе 1913 г. Первоначально она была напечатана в 1913 г. в журнале «Просвещение» (№ 3-5) под тем же названием, что и книга Бауэра «Национальный вопрос и социал-демократия» (лишь в слове «социал-демократия» появился дефис, которого не было в русской публикации книги Бауэра). Сталин пользовался русским переводом книги 1909 г., выполненным М. Паниным, о чем он упоминает, указывая на допущенную неточность при переводе фразы «nationalen Eigenart», намекая на хорошее владение немецким, которого в действительности он почти не знал.
Бауэр обобщает в своей монографии все достижения естественных и общественных наук того времени, включая концепции биологического наследования, роль брачных обменов (Wechselheiraten) и двойной идентичности у детей от смешанных браков. Он также использует работы предшественников по теории нации, например, обзор Фридриха Юлиуса Нойманна, в котором последний, полемизируя с определениями нации, сформулированными в работах политиков периода рисорджименто Паскуале Манчини (1817-1888) и Теренцио Мамиани делла Ровере (1799-1885), суммировал имевшие хождение во второй половине XIX в. взгляды на народ и нацию. Эти теоретики объединения итальянской нации перечисляли следующие конституирующие ее признаки, которые цитируются Нойманном, а затем воспроизводятся Бауэром: 1) общая территория обитания (elemento geografico), 2) общее происхождение (razza), 3) общий язык, 4) общие привычки и обычаи, 5) общий опыт, общее историческое прошлое, 6) общие законы и общая религия. Бауэр не приводит в этом перечне исходных итальянских терминов (их приводит в скобках Нойманн, ссылаясь на труды по международному праву упомянутых выше теоретиков рисорджименто). Национальная идея у теоретиков рисорджименто была весьма своеобразной: Франко Вальсекки в своей работе о рисорджименто в контексте европейского национализма усматривает в основе итальянского национализма набор различных исходных концепций: идеалистическую Мадзини, религиозную Джоберти, рационалистическую Каттанео, реалистическую Дурандо, использованные затем Романьози, предложившим свою концепцию этникархии, в которой национальная идея объединялась с принципом легитимности (нация для последнего — это население, которому самой природой задано географическое и духовное единство). Таким образом, вместе с Манчини, который в своих лекциях подчеркивал бессмертие национального государства, основывающегося на бессмертной идее нации, они сформировали представление о юридической раздробленности Италии как о явлении сугубо временном, в то время как в реальности настоящее государство должно быть национальным.
Бауэр анализирует значение этих признаков в процессах нациогенеза, а также возможности их использования для определения сущности нации, и приходит к выводу что «нация — это вся совокупность людей, связанных в общность характера на почве общности судьбы», определяя общность характера (Charaktergemeinschaft) как относительную и вырастающая на основе общности исторических судеб (Schicksalsgemeinschaft) и общности культуры и подчеркивая также значение общности территории как необходимого для существования нации признака. В своем рассмотрении он анализирует и отвергает метафизические теории нации (национального спиритуализма и национального материализма), затем переходит к признаковым концепциям, в которых нация выступает как совокупность необходимых и достаточных характеристик (к этому типу как раз и принадлежат концепции Мамиани и Манчини), а затем рассматривает психологические теории нации, к которым он относит сознание принадлежности к общности и желание или волю к ней принадлежать (Willen zur Zusammengehörigkeit). Он анализирует всю совокупность характеристик национальных сообществ, которые использовались впоследствии в разных комбинациях марксистскими политиками и обществоведами в их определениях наций, народов и этносов. Поскольку Бауэр претендовал на роль теоретика, ему важно было, помимо прикладных аспектов теории нации, предложить что-то новое, и в своем синтезе характеристик нации он критикует и поправляет предшественников, одновременно используя предложенные ими концептуализации, что что дает основания рассматривать его тактику как построенную на клинамене.
Большевиков не устраивала не столько теоретическая сторона концепции Бауэра, сколько подразумеваемая ею программа действий. Однако иная программа требовала теоретического обоснования: необходимо было увязать марксистский экономический анализ развития общества, подчеркивающий ведущую роль экономических факторов в нациогенезе, с историческим (иными словами, преходящим) характером национальных перегородок, что позволило бы бороться с попытками организации фракций и партий на этнической основе. Экономическая концепция в общих чертах была разработана Карлом Каутским. Каутский был первым из марксистов, попытавшимся дополнить теоретические построения Маркса и Энгельса соответствующей реалиям времени концепцией нации, которая, по его мнению, была продуктом развития капитализма, поскольку именно эта экономическая система требовала устранения феодальных перегородок и создания централизованных экономик в рамках тех территорий, который поддавались языковой унификации за счет слияния местных диалектов под влиянием устанавливаемой рынком и центральной властью единой языковой нормы. Таким образом, уже у Каутского нация рассматривалась как единство общности языка, территории и экономической жизни. Однако к тому времени, когда дискуссия о нации в российском социал-демократическом движении обрела особую остроту, сменилось целое поколение, и работы Каутского по национальному вопросу забылись, в то время как новые труды Бауэра и Реннера, предложивших не только критику прежних воззрений, но и синтез теоретических взглядов предшественников, набирали популярность.
Американский историк и политолог Роберт Такер, работавший в Москве в качестве атташе с 1944 по 1953 гг., в своей книге «Сталин: путь к власти» писал, что Сталин критиковал бауэровский подход с каутскианских позиций, и в своем определении нации воспроизвел не только содержание, но и форму определения Каутского, впрочем, без ссылки на источник, хотя к тому времени большая часть сочинений Каутского была переведена на русский, в том числе и вышедшая в 1905 г. статья по национальному вопросу. Об этом пишут также Рой Медведев и Ю. И. Семенов. Семенов замечает, что в первых двух разделах работы Сталин «даже стилистически „использовал“ работы К. Каутского…» Некоторые современники вообще сомневались в авторстве Сталина: например, Л. Троцкий писал, что статья была написана Сталиным по подсказке Ленина при содействии Бухарина и Трояновского. Напомню, что Сталин определял нацию как «исторически сложившуюся устойчивую общность людей, возникшую на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры», добавив, таким образом, к определению Каутского четвертый признак, заимствованный им из труда Бауэра. Таким образом, Сталин опирается на атрибутивный или признаковый подход к определению нации, не без оснований подвергнутый критике и отвергнутый Бауэром.
Читатель без труда заметит, что использованный Сталиным прием по отношению к работам предшественников, не соответствует ни одному из представленных выше и распространенных в научной полемике ограничительных тропов (включая и те три, описания которых как редко встречаемых в научных текстах здесь не приводится). Несмотря на то, что сталинская статья была формально выстроена как «текст-антитеза», предполагающий поэтику отрицания, отсутствие в нем следов «сильного прочтения» текстов предшественников делает очевидным тот факт, что в 1913 г. Сталин не претендовал на статус «великого теоретика», или не был, по выражению Блума — «сильным поэтом», способным порвать с традицией и предложить радикально новое решение проблемы. Троцкий в своей работе приводит весьма выразительные свидетельства того, что будущий вождь был, если еще раз воспользоваться классификацией Блума — «поэтом слабым», обреченным на воспроизводство идей предшественников и чужих взглядов. Троцкий не успел завершить свою книгу, которую намеревался закончить в августе 1940 г. Этому помешала серия покушений на его жизнь, организованных по распоряжению Сталина советским агентом Юзеком (он же Макс и Филипе — имена, которые использовал во время своего пребывания в Испании и Мексике И.Р. Григулевич). К 20 августа 1940 года, когда Троцкий был убит ножом для колки льда, (а не ледорубом, как часто пишут наши историки) на своей вилле в предместье Мехико Койоакане, он успел написать и выправить лишь семь глав рукописи и вычитать шесть глав английского перевода, опубликованного уже после его смерти в 1941 г. Введение, главы 8-12 и два приложения были собраны издателем из подготовительных материалов и черновых набросков. Цитируемые ниже выдержки взяты из пятой главы, английский перевод которой был вычитан и одобрен Троцким. В 1939–1940 годах он пишет:
«Марксизм и национальный вопрос» представляет, несомненно, самую значительную, вернее, единственную теоретическую работу Сталина. На основании этой единственной 40-страничной статьи ее автор был признан выдающимся теоретиком. Остается загадкой, почему ни до того, ни после он не написал ничего, сколько-нибудь даже отдаленно сравнимого по качеству. Ключ к разгадке таится в том, что работа была целиком вдохновлена Лениным, написана под его неусыпным руководством и отредактирована им строка за строкой.
Ленин дважды в своей жизни рвал с близкими сотрудниками, стоявшими на большой теоретической высоте. Сначала, в 1903–1904 гг. он разошелся со всеми прежними авторитетами российской социал-демократии — Плехановым, Аксельродом, Засулич и с выдающимися молодыми марксистами — Мартовым и Потресовым; второй раз, в годы реакции от него отошли Богданов, Луначарский, Покровский, Рожков, все — из авторов высокой квалификации. Зиновьев и Каменев, его ближайшие сотрудники, не были теоретиками. В этом смысле новый революционный подъем застиг Ленина в одиночестве. Естественно, что он с жадностью набрасывался на всякого молодого товарища, который мог в той или другой области принять участие в разработке вопросов партийной программы.
«На этот раз, — вспоминала Крупская, — Ильич много беседовал со Сталиным о национальном вопросе и был рад, что встретил человека, интересующегося этим вопросом всерьез, разбирающемся в нем. Перед этим Сталин месяца два прожил в Вене, занимаясь там национальным вопросом, близко познакомился там с нашей венской публикой, с Бухариным, с Трояновским». Здесь умалчивается о некоторых вещах. «Ильич много разговаривал со Сталиным» — это значит — давал руководящие идеи, освещал их с разных сторон, разъяснял недоразумения, указывал литературу, просматривал первые опыты и вносил поправки. «Я вспоминаю, — рассказывает та же Крупская, — отношение Ильича к малоопытным авторам. Смотрел на суть, на основное, обдумывал, как помочь, исправить. Но делал он это как-то очень бережно, так что иной автор и не заметит, что его поправляют. А помогать в работе Ильич здорово умел. Хочет, например, поручить кому-нибудь написать статью, но не уверен, так ли тот напишет, так сначала заведет с ним подробный разговор на эту тему, разовьет свои мысли, заинтересует человека, прозондирует его как следует, а потом предложит: „Не напишете ли на эту тему статью?“ И автор и не заметит даже, как помогла ему предварительная беседа с Ильичем, не заметит, что вставляет в статью Ильичевы словечки и обороты даже». Крупская не называет, конечно, Сталина. Но характеристика Ленина как наставника молодых авторов включена ею в ту главу «Воспоминаний», где рассказывается о работе Сталина над национальным вопросом: Крупская вынуждена была прибегать к окольным путям, чтобы хоть отчасти отстоять интеллектуальные права Ленина.
Троцкий продолжает:
Бухарин, как и Трояновский, имели от Ленина поручение помочь «чудесному», но малообразованному грузину. Им, очевидно, и принадлежит подбор важнейших цитат. На логическом построении статьи, не лишенном педантизма, сказалось, по всей вероятности, влияние Бухарина, который тяготел к профессорским приемам, в отличие от Ленина, для которого политический или полемический интерес определял структуру произведения. Дальше этого влияние Бухарина не шло, так как именно в национальном вопросе он стоял ближе к Розе Люксембург, чем к Ленину. Какова была доля участия Трояновского, мы не знаем. Но именно с этого времени ведет начало его связь со Сталиным, которая через ряд лет и переменчивых обстоятельств обеспечила незначительному и неустойчивому Трояновскому один из ответственных дипломатических постов.
Из Вены Сталин вернулся со своими материалами в Краков. Здесь опять наступила очередь Ленина, внимательного и неутомимого редактора. Печать его мысли и следы его пера можно без труда открыть на каждой странице. Некоторые фразы, механически включенные автором, или отдельные строки, явно вписанные редактором, кажутся неожиданными или непонятными вне соотнесения с соответствующими работами Ленина. «Не национальный, а аграрный вопрос решает судьбы прогресса в России, — пишет Сталин без объяснений, — национальный вопрос ему подчинен». Правильная и глубокая мысль об относительном удельном весе аграрного и национального вопросов в ходе русской революции полностью принадлежала Ленину и развивалась им неоднократно в течение годов реакции. … Такого рода сложные и серьезно взвешенные мысли действительный автор их никогда не высказал бы мимоходом, как общее место, без доказательств и комментариев.
Зиновьев и Каменев, долго жившие бок о бок с Лениным, усваивали не только его идеи, но и его обороты, даже почерк. Относительно Сталина этого сказать нельзя. … Он был слишком крепок, упрям, ограничен и органичен, чтоб усваивать литературные приемы учителя. Оттого ленинские поправки к его тексту выглядят, по слову поэта, «как яркие заплаты на ветхом рубище». Разоблачение австрийской школы как «утонченного вида национализма» принадлежит, несомненно, Ленину, как и ряд других простых, но метких формул. Сталин так не писал. По поводу данного Бауэром определения нации как «относительной общности характера» читаем в статье: «…чем же отличается тогда нация Бауэра от мистического и самодовлеющего „национального духа“ спиритуалистов?» Эта фраза написана Лениным. Ни раньше, ни позже Сталин так не выражался. И дальше, когда статья по поводу эклектических поправок Бауэра к его собственному определению нации отмечает: «…так сама себя опровергает сшитая идеалистическими нитками теория», то нельзя не распознать сразу перо Ленина. … С другой стороны, во всей работе, несмотря на ее многочисленные угловатости, мы не встречаем ни «хамелеонов, принимающих окраску зайцев», ни «подземных ласточек», ни «ширм, состоящих из слез»: Ленин вытравил все эти семинарские красоты. Рукопись с поправками можно, конечно, скрыть. Но никак нельзя скрыть и то обстоятельство, что за годы тюремных заключений и ссылок Сталин не создал ничего, хотя бы отдаленно похожего на ту работу, которая была написана в течение нескольких недель в Вене и Кракове.
Роль сталинского определения нации, однако, вовсе не в том, что он «обогатил» поэтику заимствований новым приемом — в отличие от поэтов-эпигонов, Сталин, оказавшись у власти, попытался устранить всех свидетелей плагиата. Эта ранняя сталинская работа однако сыграла свою роль в прививке эклектичной традиции размышлений о народе и нации, свойственной европейским мыслителям того времени, к уже существовавшей российской традиции размышлений о нации в ее марксистском варианте. Нидерландский историк и социолог Эрик Ван Рее полагает, что собственный вклад Сталина в эту традицию все же был существенным. Ленин, в отличие от Сталина, резче противопоставлял каутскианскую материалистическую Sprachgemeinschaft — идеалистической Kulturgemeinschaft Бауэра. Отмечая, что Сталин и впоследствии, вплоть до 1950 г., неоднократно обращался к рассмотрению национального вопроса, Ван Рее рассматривает сталинскую концепцию как вариацию русского органицизма. Справедливо отмечая строки, в которых нация у Сталина изображается как субъект истории — «живая и действующая, а не нечто мистическое, неуловимое и загробное», «действующая и двигающаяся, и потому заставляющая считаться с собой», он подчеркивает, что для Сталина нация выступала в качестве «масштабного индивида, для которого экономическое, территориальное и языковое единство образовывали „условия жизни“, а психосоциальные характеристики выступали как „духовный облик“», что сближает взгляд Сталина не столько с австромарксизмом (хотя Реннер писал об органическом единстве нации), сколько с работами русских философов — А. С. Хомякова, К. Н. Леонтьева и Н. Я. Данилевского. Ван Рее отмечает также сходство сталинской нации с культурно-историческими типами, как они представлены в книге Данилевского «Россия и Европа» (1871). Этот органицизм обнаруживается и в поздних работах Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» и «Относительно марксизма в языкознании», где в трактовке соотношения языка, базиса и надстройки просматривается влияние другого русского философа — А. А. Богданова, также обосновывавшего в своем труде «Эмпириомонизм» (1906) взгляд на общество как на живую систему.
У «последователей» Сталина идеи превзойти «теоретический гений» вождя вплоть до его кончины по понятным причинам возникнуть не могло: место «сильного поэта» было занято, и как оказалось, надолго — в отечественных исследованиях нации и национализма наследие Сталина не было преодолено вплоть до распада СССР. Это вполне объясняет то обстоятельство, что для тогдашнего лидера советской этнографии С. П. Толстова концептуализация «народа» как основного объекта этнографического изучения никогда не выходила на первый план. Главными для него были проблемы антропогенеза, происхождения экзогамии и рода и генезиса классового общества. Тем не менее, в своем определении этнографии он подчеркивал, что она является «исторической наукой, изучающей путем непосредственного наблюдения культурные и бытовые особенности различных народов мира, исследующей исторические изменения и развитие этих особенностей, проблемы происхождения (этногенез), расселения (этническая география) и культурно-исторических взаимоотношений народов» (курсив добавлен). В этнографическом отношении народ для него выступал, скорее, как носитель определенного комплекса элементов культуры, и он неоднократно выступал с критикой различных «буржуазных» объяснительных схем географического распространения культурных элементов. Известно также, что опасаясь репрессий, он с 1938 г. практически прекратил выступать с теоретическими работами и сосредоточился на раскопках Древнего Хорезма.
Возможность занять сильную позицию в теоретическом осмыслении культурных, языковых и политических сообществ появилась лишь в начале 1960-х гг.; этнографы ею воспользовались с приходом на пост директора головного этнографического учреждения более либерального, нежели Толстов, и в силу отсутствия собственного полевого опыта — более склонного к теоретизированию Ю. В. Бромлея. Концептуализация этнических феноменов Бромлеем и его коллегами, вопреки тому, что оно оставалось атрибутивным, а определение центрального для нее понятия почти буквально воспроизводило сталинское определение нации, дополняя довольно лишь весьма очевидными признаками самосознания и наличия самоназвания, было по своей роли и сути революционным. В этой концепции нашли свой отклик результаты различных направлений историко-эволюционистской мысли советских обществоведов — представления о нацио- и этногенезе, эволюции языка (в данном случае повторяющее «учение» Сталина об историческом развитии языка, сопряженном с историей экономических формаций, как оно было представлено в его работе 1950 г. «Марксизм и вопросы языкознания»), дискуссии о формационно-стадиальной схеме и азиатском способе производства в их связи с этнической типологией, типологии этнических процессов и так далее.
Степень преемственности новой концептуализации с прежними, включая австромарксистские, оставалась высокой: «исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности … территории» (Сталин) превратилась в «…исторически сложившуюся на определенной территории совокупность людей» (Бромлей); в обоих определениях почетное место занимают общность культуры, языка и психического склада (у Бромлея — «особенностей психики»). Сталин подчеркивал материалистическую основу возникновения этого комплекса сходств — общность людей у него возникает на основе общности экономической жизни; Бромлей дает в целом синхронную характеристику своей «совокупности людей», практически беря как данность то обстоятельство, что она «исторически сложилась» и не называя в определении причин и оснований этого складывания. Как это ни парадоксально — его определение выглядит менее научным, чем сталинское, поскольку не отвечает на вопросы «как» или «почему», то есть не предлагает каузального объяснения возникновения определяемого феномена; вместо него дана лишь ссылка на историю. Воспроизводя по форме сталинское определение, Бромлей опирается на иные источники — Могилянского, Широкогорова, Кушнера, в работах которых использовался термин «этнос», а также на советские исследования по этногенезу, этнической истории и современным этническим процессам. Термин «этнос» кладется им в основу новой обширной терминологической системы, в которой нация занимает довольно скромное место в качестве исторически конкретного типа реализации т. н. этносоциальных организмов. При обсуждении «психического склада» как отдельной характеристики этноса, Бромлей критикует Бауэра, опираясь, впрочем, на монографию Калтахчяна, в которой эта критика в ряде существенных моментов воспроизводит критику Сталина
В риторическом отношении работы Бромлея ближе из всех рассмотренных прежде к идеалу сильного прочтения предшествующей традиции, с использованием приемов клинамена и тессеры по отношению к разным предшественникам. Новые терминологические одежды позволили перевести прежнюю нагруженную острым политическим содержанием полемику в чисто академический контекст, исподволь наполняя прежние понятия новым, «очищенным от политики» содержанием. Этот маневр позволял участвовать в остававшихся идеологически опасными дискуссиях о нации, в которые были вовлечены марксистские историки и «научные коммунисты», с позиций не столько идеологического, сколько академического дискурса, к тому же облеченного в новую греко-латинскую терминологию, освоить которую партийные бонзы не успели. Новое прочтение этнической реальности имело все шансы на успех, если бы не слабость положенной в его основу и некритически заимствованной позитивистской социологической теории в ее марксистском варианте. Ее наиболее слабым местом оказался тот самый органицизм, на который так уповал Бромлей, поддерживая якобы новую идею Ю. И. Семенова о «самостоятельных единицах социального развития». Однако это сюжет представляет собой вполне самостоятельный случай интеллектуального трансфера или импорта социальных представлений, который заслуживает отдельного рассмотрения.
Если нация прежде ассоциировалась почти исключительно с борьбой за национальное освобождение, деколонизацией, политической мобилизацией и нациестроительством, то этнос, по крайней мере в начале его карьеры как научного понятия, еще не освоенного политической и прикладной антропологией, был встроен в тезаурусные связи совсем иного типа — рассматривалась его структура, соотношение с аналогичными категориями социальных наук, пространственно-временная динамика, проблемы устойчивости и изменений и т. п. Этот слой научного языка лежал в стороне от историко-политических дискуссий, разворачивающихся вокруг понятий нации и национализма, что позволило временно деполитизировать всю область этнографических исследований и придать ей характер фундаментального (далекого от практики, но, возможно, в будущем полезного) абстрактного академического знания. Польза эта усматривалась в разработке нового исторического нарратива, позволявшего представить картину исторического развития, альтернативную не принятой в марксизме картине борьбы цивилизаций, но учитывавшую не только классовую составляющую исторического развития, но и вклад в его динамику общностей, вырастающих на культурно-языковых различиях.
Читатель может остаться в недоумении — какой же вывод следует из изложенного? Поскольку риторика и поэтика в истории социальных наук остаются пока не слишком исследованными областями, выводы делать, пожалуй рано. Можно лишь отметить, что в тех дисциплинах, где новое создается дискурсивно, где его трудно «натурализовать» и «обналичить», озабоченность новизной рождает аффективное к ней отношение — страх повторения, отражающийся в риторике и поэтике текста, по сути, трансформирует текст-антитезу в текст-аффект. Это, как мне представляется, и лежит в основе той горячности и пристрастности критики, которая столь характерна для теоретизирующих гуманитариев в их спорах с конкурентами и предшественниками. Советская теория этноса лишь одна из иллюстраций этого аффекта, однако страх повторения предшественников явлен в этом случае вполне отчетливо — реальные источники идей авторами «новых» концепций не назывались, а следы их влияния тщательно маскировались. Такая по сути фрейдистская стратегия вытеснения и натолкнула меня на идею использования предложенного Блумом аналитического подхода, обнажающего риторику того специфического жанра, в котором были исполнены труды по теории этноса и нации в той части Европы и в те ее периоды, которые с оговорками (впрочем, различающимися в зависимости от региона и периода) можно назвать пост-имперской историей.
Литература:
Басилов 1992 — Басилов В. Н. Этнография: есть ли у нее будущее? // Этнографическое обозрение, 4, c. 3-17.
Бауэр 1909 — Бауэр, Отто. Национальный вопрос и социалдемократия. СПб.: Серп. lvi, 602 с.
Бромлей 1973 — Бромлей Ю. В. Этнос и этнография. М.: Наука. 283 с.
Бромлей 1981 — Бромлей Ю. В. Современные проблемы этнографии. М.: Наука. 390 с.
Бромлей 1983 — Бромлей Ю. В. Очерки теории этноса. М.: Наука. 412 с.
Каутский 1905 — Каутский, Карл. Национальность нашего времени. Спб.: Типография Альтшулера. 46 с.
Кузнецов 1972 — Кузнецов Б. Г. Разум и бытие. М.: Наука. 288 с.
Лукреций 1983 — Лукреций. О природе вещей (в переводе Ф. Петровского). М.: Художественная литература. 383 с.
Любищев 2000 — Любищев А. А. Линии Демокрита и Платона в истории культуры. Спб.: Алетейя. 256 с.
Маркс 1975 — Маркс К. Тетради по эпикурейской философии // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 40. М.: Политиздат, c. 21-146.
Мёйрс 2001 — Мёйрс, В. ван. Советская этнография: охотники или собиратели? // Ab Imperio, 3, с. 9–42.
Никифоров 1998 — Никифоров А. Л. Философия науки: история и методология. М.: Дом интеллектуальной книги. 280 с.
Рапопорт, Семенов 2004 — Рапопорт Ю.А., Семенов Ю.И. С. П. Толстов как теоретик этнологической и исторической науки // Выдающиеся отечественные этнологи и антропологи. М.: Наука, с. 184-232.
Семенов 1966 — Семенов Ю. И. Теоретическая разработка В. И. Лениным национального вопроса // Народы Азии и Африки, Вып. 4, с. 106-129.
Сталин 1913 — Сталин И. В. Марксизм и национальный вопрос // Сталин И. В. Сочинения. Т.2. М.: ОГИЗ, 1946. С. 290-367.
Такер 1991 — Такер Р. С. Сталин. Путь к власти. 1879-1929. М.: Прогресс. 728 с.
Тишков 1992 — Тишков В.А. Советская этнография: преодоление кризиса // Этнографическое обозрение, 1, с. 5-20.
Тишков 2008а — Тишков В. А. Наука и жизнь. Разговоры с этнографами. Спб.: Алетейя. 175 с.
Тишков 2008б — Тишков В. А. Реквием по этносу. М.: Наука. 543 с.
Толстов 1939 — Толстов С. П. Этнография // Большая советская энциклопедия. Т.48. М., с. 205.
Толстов 1950 — Толстов С. П. Значение трудов И. В. Сталина по вопросам языкознания для развития советской этнографии // СЭ, № 4, с. 3-23.
Толстов 1951 — Толстов С. П. Итоги перестройки работы Института этнографии в свете труда И. В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» // СЭ, № 3, с. 3-14.
Троцкий 1996 — Троцкий Л. Д. Сталин: В 2-х тт. / Ред. Ю. Г. Фельштинский, вступ. ст. В. Козлова, А. Ненарокова. М.: ТЕРРА. Т.1, 324 с.; Т.2, 286 с.
Шнирельман 1993 — Шнирельман В. А. Злоключения одной науки: этногенетические исследования и сталинская национальная политика // Этнографическое обозрение, 3, с. 52-67.
Ямпольский 2000 — Ямпольский М. Б. Наблюдатель. Очерки истории видения. М.: Ad Marginem. 287 с.
Andrew, 1999 — Andrew, Christopher. The Sword and the Shield. The Mitrokhin Archive and the Secret History of the KGB. N.Y.: Basic Books. xxxvi, 700 pp.
Bauer 1907 — Bauer, Otto. Die Nationalitätenfrage und die Sozialdemokratie. Wien: Verlag der Wiener Volksbuchhandlung Ignaz Brand. viii, 500 S.
Bloom 1970 — Bloom, Harold. Yeats. N. Y.: Oxford University Press. xii, 500 pp.
Bloom 1975a — Bloom, Harold. A Map of Misreading. N.Y.: Oxford University Press. xxiii, 206 pp.
Bloom 1975b — Bloom, Harold. Kabbalah and Criticism. N.Y.: Seabury Press. 126 pp.
Bloom 1976 — Bloom, Harold. Figures of Capable Imagination. N.Y.: Seabury Press. xii, 273 pp.
Bloom 1982 — Bloom, Harold. Agon: Towards a Theory of Revisionism. N.Y.: Oxford University Press. 336 pp.
Bloom 1994 — Bloom, Harold. The Western Canon: The Books and School of the Ages. N.Y.: Harcourt Brace. ix, 578 pp.
Bloom 1997 — Bloom, Harold. The Anxiety of Influence. N.Y.: Oxford University Press (1st ed. 1973). 157 pp.
Bloom 2011– Bloom, Harold. Anatomy of Influence: Literature as a Way of Life. New Haven: Yale University Press. 368 pp.
Bourdieu 1984 — Bourdieu, Pierre. Homo Academicus. P.: Les éditions de minuit. 302 pp.
Geertz 1988 — Geertz, Clifford. Works and Lives. Cambridge: Polity Press. vi, 157 pp.
Kautsky 1887 — Kautsky, Karl. Die moderne Nationalität // Die Neue Zeit. N. 1, Jan. 18.
Kautsky 1917 — Kautsky, Karl. Die Befreiung der Nationen. Stuttgart: Verlag von J.H.W. Dietz. 56 S.
Kossinna 1936 — Kossinna, Gustaf. Ursprung und Verbreitung der Germanen in vor- und frühgeschichtlicher Zeit. Leipzig (3. Auflage). xii, 238 S.
Kuper 2010 — Kuper, Adam. Social Anthropology // Backhouse R.E., Fontaine Ph. (eds.) The History of the Social Sciences since 1945. Cambridge: Cambridge University Press, p. 136-154.
Malefyt — Malefyt, Timothy De Waal. Understanding the Rise of Consumer Ethnography: Branding Technomethodologies in the New Economy // American Anthropologist. 2009. Vol. 111, No. 2, p. 201–210.
Medvedev 1971 — Medvedev, Roy A. Let History Judge: The Origins and Consequences of Stalinism. N.Y., 1971. 891 pp.
Nimni 2000 — Nimni, Ephraim J. Introduction for the English-Reading Audience // Bauer, Otto. The Question of Nationalities and Social Democracy. Minneapolis: University of Minnesota Press, p.xv-xlvi.
Neumann 1888 — Neumann, Friedrich Julius. Volk und Nation. Lepzig: Duncker & Humblot. 192 S.
Prigogine — Prigogine, Ilya. Bounded Rationality: From Dynamical Systems to Socio-Economic Models // Day R.H., Ping Chen (eds) Nonlinear Dynamics and Evolutionary Economics. N.Y.: Oxford University Press, 1993. P. 3–13.
Shelley — Shelley, Percy Bysshe. A Defence of Poetry // English Essays: Sidney to Macaulay. N.Y.: P.F. Collier & Son, 1910. P. 329-362 (The Harvard Classics. Vol. XXVII).
Simon — Simon, Herbert A. Rational Decision-Making in Business Organizations. Nobel Memorial Lecture, 1978. P. 343-371 (http://www.nobelprize.org/nobel_prizes/economics/laureates/ 1978/simon-lecture.pdf)
Trotsky 1941 — Trotsky, Leon. Stalin — An Appraisal of the Man and His Influence. N.Y.: Grosset & Dunlop. 516 pp.
Van Ree 1994 — Van Ree, Erik. Stalin and the National Question // Revolutionary Russia, Vol. 7, No.2, pp. 214-238.
