У истоков данной истории находится самый известный из всех внутренних голосов, сократовский голос, демон, сопровождающий Сократа на протяжении всей его жизни. В прославленном пассаже «Апологии» Сократ перед лицом суда говорит в свою защиту:
.
Голос, этот демон, представляет своего рода тень Сократа или его ангела-хранителя (и кажется, что сама фигура ангела-хранителя в христианстве исходит от прочтения Сократа Святым Августином). Несмотря на короткий характер цитаты, мы можем выделить в ней пять полезных для нас моментов.
Происхождение этого голоса предположительно является божественным и сверхъестественным, он приходит свыше, хотя и обитает в самой глубине сознания Сократа, являясь одновременно наиболее интимным и наиболее трансцендентным. Это «атопический голос», пересечение внутреннего и внешнего.
Речь не идет о голосе, дающем предписания, говорящем Сократу, что ему делать, — он сам должен это решить для себя. Он просто отговаривает его от некоторых действий, предотвращая от неправильного поступка, не советуя при этом, как следует сделать правильно. Голос имеет отрицательную, апотрептическую функцию и тем самым находится в тесной связи с позицией Сократа в философии: это именно та позиция, которую Сократ занимает по отношению к своим многочисленным собеседникам, он относится к ним, по крайней мере в принципе, так же, как демон относится к нему. Он не предлагает ни советов, ни положительных теорий, он лишь отворачивает их от неправильного хода мыслей, общепринятых мнений, не навязывая им своих собственных идей, не предоставляя готовых ответов (хотя эта основная поведенческая тактика имеет склонность становиться расплывчатой, как только начинается ее применение на практике). Его собственная функция в отношении других является апотрептической, он лишь хочет открыть пути философии для других, так, как демон это сделал для него, и для этого он перенимает позицию демона и имитирует его стратегию. Он становится поборником голоса, который был ему дан независимо от его желания или намерений, и его роль — стать его агентом [2 ]«Подумайте о Сократе. Его безукоризненная чистота и его atopia коррелятивны. Недаром вмешивается всякий раз в дело демонический голос. Вы станете возражать, говоря, что голос, который Сократом руководит, — это не сам Сократ?» (Лакан Ж. Семинары. Книга 11. С. 275)..
Это голос, с которым невозможно вести дискуссию, суть заключается не в том, чтобы взвешивать «за» и «против». Голос всегда прав, но не на основе логических аргументов, в конечном счете речь здесь идет вовсе не о логосе.
Демон — это не универсальная функция, которая должна принадлежать всем, человеку как таковому; он принадлежит Сократу в качестве его отличительного знака, это особенная связь с божественным, которая в то же время определяет его миссию в философии: сделать ее широко доступной, преобразить ее в призыв, в тягу к философии, в первый шаг к обобщению.
В тексте, следующем после процитированного нами, проясняется, что этот голос на самом деле отговаривает Сократа от участия в активной политической жизни: голос принадлежит нравственному закону как оппозиции по отношению к положительно утвержденным законам общины, поддерживаясь таким образом «неписаным законом». (Это различение широко применяется в «Антигоне» при разделении на божественные неписаные законы и человеческие законы полиса.) Здесь мы могли бы очень схематично выделить то, что Кант несколько тысячелетий спустя назовет оппозицией между моралью и законностью. Это деление зависит от определенного понимания разделения на голос и букву, согласно которому нравственность представляется как область голоса, а легальность — как сфера буквы.
Сократ — это творение голоса. Он не только не создал никаких письменных сочинений, но и совершенная им революция мысли основывалась исключительно на голосе, улетучивающемся, не оставляя следов, как и все голоса, который, однако, продолжает звучать через историю философии; его мыслительный акт опирался только на голос, отделенный от буквы; и эта опора на голос со своей стороны также находит поддержку во внутреннем голосе, в его демоне, агентом которого он был.
Данная сократовская тема будет заимствована целой традицией, часто далеко уходя от своего источника: голос совести начал функционировать как верный проводник в вопросах этики, носитель моральных наставлений и указаний, повелительный внутренний голос, неотвратимый и властный в своей непосредственности и подавляющем присутствии, голос, который мы не можем заставить замолчать или воспрепятствовать ему — случись это, катастрофа неизбежна. Это голос, который подрывает все дискурсивные аргументы и предоставляет прочную основу для морального суждения за пределами дискурсивности, тонких расчетов, оправданий и обдумывания. Свой будто бы непогрешимый авторитет он черпает вне логоса.
Мы могли бы проследить этот механизм, возможно, в его самом чистом виде, в той части «Эмиля», которую Руссо назвал «Исповедание веры савойского викария» («La profession de foi du Vicaire savoyard») и которая представляет в его глазах здравую, крепкую и проницательную основу морали. В лице савойского викария Руссо находит своего собственного Сократа, человека, который ничего не написал, который опирается лишь на простой голос и следует своему собственному внутреннему голосу. Ядро истинной природы в этом предполагаемом воплощении естественной причины — не что иное, как «бессмертный и небесный голос», «святой голос природы», «внутренний голос», который «непогрешим»:
О совесть, совесть! божественный инстинкт, бессмертный и небесный голос, верный путеводитель существа темного и ограниченного, разумного и свободного, непогрешимый ценитель добра и зла, уподобляющий человека Богу! это ты создаешь превосходство его природы и придаешь нравственный смысл его действиям; без тебя я не чувствую в себе ничего такого, что поднимало бы меня над уровнем зверей, кроме печальной привилегии блуждать от ошибок к ошибкам при помощи мышления, лишенного руководства, и разума, лишенного основ [3 ]Руссо Ж.-Ж. Эмиль, или О воспитании / Пер. П. Д. Первова // Руссо Ж.-Ж. Педагогические сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1981. С. 347. Совесть совпадает с голосом, хотя несколькими страницами раньше Руссо делает следующую посылку: «…я извлекаю эти правила не из принципов высшей философии, но нахожу их начертанными природой в глубине своего сердца неизгладимыми буквами» // Там же. С. 341. Однако невидимые буквы природы бессильны без голоса как его единственного истинного выражения..
Человеческое достоинство не может быть обусловлено только разумом и пониманием, поскольку оно ведет нас от ошибки к ошибке, если оно не закреплено в голосе как в его проводнике и принципе, печати божественного в человеческом существе. Голос — это связь с Богом, тогда как разум и понимание сами по себе лишены божественной искры, они всего лишь плачевная сторона нашего преимущества над животными. Другие голоса могут постараться изменить этот божественный голос — «шумный голос» предрассудков, «голос тела» («Совесть есть голос души, страсти — голос тела») [4 ]Руссо Ж.-Ж. Эмиль, или О воспитании. С. 341..
Кажется, что человеческая совесть — это дело голоса, она представляется борьбой голосов (мы, возможно, могли бы ее рассматривать как оперу, которую Руссо очень ценил), хотя в этой борьбе божественный голос в результате оказывается сильнее, он одерживает верх, будучи истинным голосом, нацеленным против ложных голосов [5 ]Это осуждение «голосов страстей» («les voix des passions») может показаться противоречащим ведущей идее аргумента, представленного Руссо в «Эссе о происхождении языков» (1761), учитывая тот факт, что голос страстей являлся первоначальной материей языка, исходным блаженным состоянием, в котором язык совпадал с пением и которое было утеряно, когда страсти были отделены от языка, и последний, будучи оторванным от своей природной почвы, смог стать орудием развращения. Однако противоречие лишь внешнее: первоначальные страсти, составляющие единое с языком, были также неотделимы от естественной склонности к морали; и союз страстей и нравственности в естественном голосе — то, что этика и музыка должны постараться найти заново. Это объясняет глубокий интерес Руссо к музыке (здесь же можно упомянуть его очаровательную оперу «Деревенский колдун», которую все еще продолжают ставить). Таким образом, для Руссо музыка обладает этической миссией — заставлять петь страсти и мораль одним и тем же голосом; мы можем также утверждать обратное: у этики есть музыкальное призвание.. Этот голос обязательно наделен непосредственным моральным авторитетом: но сколько бы ни было гипотез и споров о нравственности, все это не имеет основания без солидной опоры в голосе, его непосредственной интуиции и производимого им чувства.
Позиция Руссо может показаться ужасно наивной и упрощенной, но она уходила глубокими корнями в борьбу, которая велась между поколением Просвещения и Церковью, носителями традиционного авторитета, с одной стороны, а с другой — в борьбу в самом сердце Просвещения, для которого фигура Руссо скорее представляла исключение. Он находился в строгой оппозиции по отношению к самому радикальному материализму и атеизму, особенно к Гельвецию и его труду «Об уме» («De l’esprit», 1758), книга в феврале 1759 года была сожжена на костре по парламентскому указу, осуждающему ее за чистый материализм и нападки на христианство (пример эмблематической связи между духом и огнем, о которой Деррида говорит в своей собственной работе «О духе» («De l’esprit»), заимствовав название у Гельвеция).
Руссо занимает противоположную позицию, решительно защищая религию, для него не могли существовать добродетели без религии, но речь, конечно, шла о «естественной религии», которая, в свою очередь, предусматривала такую же энергичную критику института Церкви, ее догм и практики. Но вопреки всем предпринимаемым усилиям несколько лет спустя, в 1762 году, «Эмиль» также окажется в огне, и Руссо удастся уйти от ареста, лишь сбежав в Женеву.
Естественная религия была внутренним оракулом, чистым источником внутренней правды, тогда как Церковь основывалась на идее первородного греха, человека как грешника, нуждающегося в постоянном надзоре и защите, как постоянного субъекта подозрений — первородный грех был доктриной христианства, дающей Церкви право на ведение перманентного террора. Религия Руссо, исповедуемая савойским викарием, была верой во внутреннего бога, в его интимное и чистое присутствие, воплощенное в голосе. Однако из этого следует парадокс, пронизывающий весь текст «Эмиля»: чтобы этот внутренний голос вышел на свет, необходимо избавиться от всех наслоений развращенных социальных голосов, от плохих привычек, унаследованных у плохой истории.
Эмиль, будучи сиротой, должен был воспитываться Воспитателем, и главная функция последнего являлась апотрептической: защитить бедного Эмиля от всех порочных влияний, отвратить его от всех укорененных вредных привычек таким образом, чтобы он мог открыть внутренний голос для себя самого. Вера во внутренний и чистый голос дает Воспитателю абсолютное право терроризировать бедного ребенка гораздо хуже любой Церкви, так что первородная чистота и первородный грех приводят к одному и тому же результату. Несчастный ребенок подвергается постоянной слежке и контролю, его жизнь зависит от милости Воспитателя.
Эмиль должен таким образом дорасти до того, чтобы быть способным разрешить себе действовать независимо от какого-либо внешнего авторитета, основываясь лишь на своей истинной внутренней природе, но лишь Воспитатель может решить, в чем заключается эта истинная природа, он единственный способен различить в шуме голосов хорошие голоса от бесчисленного количества ложных претендентов. Чистый внутренний голос становится неразрывно связан с подавляющим присутствием Другого.
