Николай Карамзин
Мы привыкли отождествлять философию с мышлением. Словосочетание «философская мысль» представляется самоочевидным, почти тавтологичным: философия есть мысль в ее высшем развитии. Ни в одном словарном определении философии — а их десятки и сотни — нет упоминания о философских чувствах, эмоциях, переживаниях. В англоязычном интернете словосочетание «философская мысль» встречает в сто раз чаще, чем словосочетание «философское чувство"(соответственно 651 000 и 5 600), а в рунете — в пятьдесят раз (332 000 и 6 500), что говорит об огромной диспропорции в рациональных и эмоциональных составляющих философии, согласно общепринятым воззрениям.
Философия — не только мышление
Но мне представляется, что философскими могут быть не только мысли, но и чувства. Среди множества чувств выделяются такие, которые обращены к миру в целом, к законам бытия, к природе человека, времени и пространству и благодаря своей универсальности поднимаются до ранга философских. Да и вообще почему философия, как любовь к мудрости, должна проявляться только в мыслях, а не в чувствах? Ведь любовь — это чувство, да и мудрость — не обязательно мысль, а скорее мыслечувствие, сплав того и другого. Мудрость — это способность эмоционального наполнения мысли и интеллектуального наполнения чувства.
В «Притчах Соломона» Премудрость говорит о себе и о Боге: «…я была при Нем художницею, и была радостью всякий день, веселясь пред лицом Его во все время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими. (Притчи Соломона, 8:30, 31). Здесь Премудрость представлена прежде всего в полноте своих чувств, как радость и веселье перед лицом Бога, и она разделяет эту радость с людьми, ее любящими.
Так какое же право имеет философия как любовь к мудрости иссушать себя до рассудочных категорий и пропозиций, эмоционально опустошаться до аналитических суждений? Сила мыслителя определяется глубиной его философских чувств. Мысль сама по себе еще не образует софийной целостности. София-Хокма в Библии — это мудрость переживаний и переживание мудрости. Если мысль объемлет мир со стороны, то чувство наполняет его изнутри, и сам акт миротворения мира — это не чисто интеллектуальный, созерцательно-медитативный процесс, это чувство всенаполняющей радости, какой творец отзывается на все сотворенное им: «и увидел Бог, что это хорошо».
В свое время К. Маркс обозначил альтернативу: должна ли философия объяснять или изменять мир (11-й тезис о Фейербахе)? Но можно взглянуть на задачи философии более широко: не только объяснение или изменение мира, но и воспитание предельно емких чувств, относящихся к миру, к бытию, к человеку. Более того, именно развитие философских чувств может стать решающим звеном перехода от объяснения мира к его изменению, т. е. центральной, всесвязующей интенцией философии. Чувство исходит из понимания и переходит в действие, связуя теорию и практику.
Чем философские чувства отличаются от нефилософских?
Философская мысль отличается от нефилософской тем, что охватывает законы мироздания в целом. «Иван — дурак» — мысль не философская, а «род человеческий глуп» уже философична. Точно так же обида на грубого, надоедливого соседа не входит в диапазон философских чувств, а горькое чувство несовершенства мироздания или уязвленность человеческими страданиями — входят.
Философски чувствительный человек переживает свое отношение к миру в целом как эмоциональную драму. Его мучают, радуют, потрясают загадки мироздания. «Экклесиаст» — книга философических чувств и переживаний. «И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все — суета и томление духа!» (2:17) Это мысль или чувство? Очевидно, чувство, коль скоро оно выражается словами «возненавидел», «противны стали». Но предметом этого чувства является не сосед или прохожий, а «жизнь» как таковая и «все дела, которые делаются под солнцем». И разрешается это чувство обобщающей мыслью: «все — суета и томление духа!» Мысль и чувство переходят друг в друга, поэтому можно говорить о философском умо-настроении или философском мысле-чувствии.
Предмет философских чувств — бытие как таковое и такие универсалии, как единое и многое, свобода и необходимость, жизнь и разум, пространство и время. Чувство потерянного времени вследствие того, что не успеваешь выполнить намеченное, — это просто чувство. Но меланхолия времени, чувство всеобщей бренности и обреченности, неумолимого хода вещей, разрушающего все родное, любимое, — это философское чувство.
В пушкинской маленькой трагедии Сальери испытывает к Моцарту не обычную, но философскую зависть: зависть алгебры к гармонии, чувство величайшей несправедливости, доходящее даже до философского негодования. «Нет правды на земле… Но правды нет и выше!»
Еще одно важное философское чувство — удивление, которое Аристотель считал родоначальником философии как таковой, да и знания вообще. «Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим…» («Метафизика», гл. 2, 982, 12–18).
Аристотель показывает как житейское удивление переходит в философичное — в источник самой философии — по мере того, как оно распространяется на «более значительное», на основы бытия, на происхождение Вселенной и т. п. Удивление побуждает задавать вопросы о природе привычных вещей, а тем самым и углубляться в их причины и далее в причины причин, до самых глубинных оснований всего сущего, которые и исследуются метафизикой. Собственно, цель философии — не объяснять окончательно тот или иной предмет, а вести вглубь непознаваемого, от удивления к удивлению, от тайны к тайне.
Если удивление — начало философии, то оно же — и ее итог, как явствует из мысли Иммануила Канта: «Две вещи наполняют душу постоянно новым и возрастающим удивлением и благоговением, и тем больше, чем чаще и внимательнее занимается ими размышление: звездное небо надо мной и нравственный закон во мне». Не только удивление побуждает размышлять (Аристотель), но и размышление ведет к еще большему удивлению (Кант).
Философическими могут быть и боль, и скорбь, и скука, и веселье, и ликование, если они переживаются за все человечество. «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Это начало радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» стало началом и всей русской философии, которая замешана на чувстве страдания и сострадания, на карамазовском вопросе об оправданности детской слезинки.
Диапазон философских чувств чрезвычайно широк:
Философское презрение — презрение к тем мелким обстоятельствам, частностям, жизненной суете, которые отвлекают от главного, от поиска смысла жизни, от выполнения своего высшего предназначения.
Философский гнев — гнев против несправедливого мироустройства, которое одним дает все, другим ничего, праведных мучит, а нечестивых ублажает.
Философское беспокойство — это тревога об ускользающем смысле целого, о том, что мир лежит в осколках и мысль не может собрать его воедино.
Философский страх — страх перед бытием, потому что оно непознаваемо, или перед небытием, потому что оно опустошительно, страх за свое маленькое «я», несоизмеримое с бесконечностью мироздания.
Философская грусть — грусть о том, что все проходит, нет ничего вечного под Солнцем, даже великие дела и люди забываются, и живая собака лучше мертвого льва.
Философская мука описана в «Идиоте» Достоевского: «Мучило его то, что всему этому он совсем чужой. Что же это за пир, что ж это за всегдашний великий праздник, которому нет конца и к которому тянет его давно, всегда, с самого детства, и к которому он никак не может пристать. Каждое утро восходит такое же светлое солнце… каждая-то травка растет и счастлива! И у всего свой путь, и всё знает свой путь, с песнью отходит и с песнью приходит; один он ничего не знает, ничего не понимает, ни людей, ни звуков, всему чужой и выкидыш. О, он, конечно, не мог говорить тогда этими словами и высказать свой вопрос; он мучился глухо и немо…»
Любое чувство, достигающее универсальности, может стать философским, и здесь нужно поставить вопрос o природе самих универсалий, составляющих предмет философии. Под универсалией понимается общее понятие, общий признак многих явлений, например, «красивое», или «число», или «ум». Но универсалией может быть и то, что вызывает сходные чувства: радует или удивляет, вызывает страх или скуку. Такие универсалии, в отличие от рациональных, умопостигаемых, можно назвать эмоциональными, душепостигаемыми. И дело не в том, что чувство может стать предметом философского размышления, а в том, что чувство, обретая универсальность, само становится философическим. Философично не только мыслить о радости, но и испытывать радость, если эта радость обращена не к конкретным событиям или ситуациям, но ко множеству вещей, к построению мироздания в целом, к законам бытия. Можно назвать такие универсные чувства или философские сантименты «унисентименталиями» (unisentimentals).
Призвание философии
Я полагаю, что призвание философии — формировать не только наши мысли, но и чувства, способствовать их развитию и углублению. Не только интеллектуально объяснять мир, но делать нас чувствующими гражданами мироздания, т. е. восходить от чувств единичных, ситуативных, житейских к мирообъемлющим. Эту задачу можно описать стихами Уильяма Блейка, заменив в них «видеть» на «чуять» (в значении «чувствовать»):
В одном мгновенье чуять вечность,
Огромный мир — в зерне песка,
В единой горсти — бесконечность
И небо — в чашечке цветка.
Чувство более бытийно и событийно завладевает человеком, чем отвлеченная мысль, более сопряжена с его целостной личностью и поведением. Философия, которая ограничивается только мыслями, суждениями, силлогизмами, сочетанием понятий, не доходит до уровня мудрости, т. е. не выполняет своего дисциплинарного предназначения.
Великие философы: Платон, Кант, Шеллинг, Кьеркегор, Ницше, Соловьев, Хайдеггер, Ясперс, Сартр, Бердяев — проникнуты философскими чувствами и страстями, которые и определили масштаб их мысли. Мысль мелка и тавтологична, если в нее не входит волевой и эмоциональный импульс, опыт глубокого переживания. То, что отличает синтетические суждения от аналитических, есть, в частности, чувство, вложенное в понятия, но из них логически не выводимое, — эмоциональная связь концептов и терминов. Аналитическая философия лишена больших философских чувств, и напротив, синтетизм философского суждения может быть основан на «взлетах» и «прыжках» чувства.
Есть философии более тяготеющие к мысли или к чувству. Например, гегелевская философия умозрительна и ближе к логике (не случайно ее ядро — «Наука логики»), тогда как ницшевская философия — «веселая наука», и вообще не наука, а скорее мораль, причем имморальная. Она кипит чувствами, далеко не всегда добродетельными: там и гнев, и обида, и страдание, и восторг, и месть, и отвращение, и любовь, и злость. У Ницше чувства порой перехлёстывают мысль, подавляют ее, делают ее чрезмерно раздражительной, экстатической. Англо-американская аналитическая философия и континентальная экзистенциальная философия (в том числе русская, например, В. Розанов) — два крайних предела, за которыми мышление и чувство порой освобождаются друг от друга. Как их воссоединить? Опыт чувствующей мысли и мыслящего чувства раскрыт у Бл. Августина, Паскаля, С. Кьеркегора, Ф. Достоевского, Ф. Ницше… Вообще философски значимая граница проходит не между мыслями и чувствами, а между житейскими, эмпирическими мыслями и чувствами — и бытийными, универсными мыслями и чувствами.
Призвание философии в том, чтобы мыслями раздвигать область чувств. Чтобы любовь, и радость, и надежда, и боль, и скорбь переживались крупно, вселенски, не исчерпываясь житейскими ситуациями. И чтобы на вершине этих переживаний рождались новые чувства, для которых еще нет понятий в языке, потому что в обычных ситуациях эти чувства проявляются редко.
Например, «страдость» (joy–suffering), соединение радости и страдания — то чувство, которое охватывает нас при слушании классической музыки (в частности, Бетховена) и обращено к мирозданию в целом. В повседневной жизни это чувство нам практически незнакомо, а между тем оно поднимает нас до той мудрости, которая объемлет все переживаемое человеком в его трудах под солнцем, от томления до веселья, как сказано в Книге Экклесиаста: «И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая [их]: и вот, всё--суета и томление духа, и нет [от них] пользы под солнцем!» (2:9, 11). «И похвалил я веселье; потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его, которые дал ему Бог под солнцем» (8:15).
Философии необходимо пройти курс сентиментального воспитания, чтобы приобрести способность, по выражению византийских исихастов, «погружать ум в сердце», переживать то, что она мыслит. Воспитание философских чувств — важнейшая часть духовного воспитания, да и философского образования. На философских факультетах изучают школы, системы, категории, но важно не только изучать категории мысли, т. е. образовывать свой ум, но и развивать философские чувства, способы переживания мира, удивляться великому в малом, страдать от неразрешимых противоречий бытия, воодушевляться диалектикой и т. д. Если бытовые эмоции вызываются причинами локальными, житейскими, то философские — состоянием мира, устройством бытия, ходом истории. И они не просто вызываются состоянием мира, но и сами ведут к его изменению. Маркс писал, что когда идеи овладевают массами, они становятся материальной силой. Но массами овладевают не сами по себе идеи, а идеи-эмоции, т. е. сильные чувства, которые равнообъемны и равномощны идеям, т. е. относятся не к частному, а к коллективному опыту, охватывают жизнь общества или всего человечества. Эмоциональной мотивации частного поведения соответствует мотивация философскими эмоциями на уровне исторических процессов.
Сильнее всего на мир воздействуют именно эмоции, причем философского масштаба. Революцию совершает философская эмоция несправедливости мироустройства, озлобленности на существующий порядок вещей. Научные открытия совершаются философскими эмоциями удивления перед загадками мироздания. В основе художественных произведений и технических изобретений лежит радостное чувство свободы, позволяющей творчески преображать мир.
Лирическая философии: петь умом
Что же делать? Стану молиться духом, стану молиться и умом; буду петь духом, буду петь умом.
Первое послание к Коринфянам, 14:15
Бывают такие состояния ума, когда он воистину начинает петь. Мысль переполняется музыкальным ритмом и восторгом самовыражения — но при этом остается именно мыслью, выстраивается рядами понятий, предпосылок, заключений. Поясню хорошо узнаваемым примером:
«Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!
Сверхчеловек — смысл земли. Пусть же ваша воля говорит:
да будет сверхчеловек смыслом земли!
Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле
и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Они
отравители, все равно, знают ли они это или нет».
Ф. Ницше. Так говорил Заратустра
Что это — философская лирика? Или это философия, но только лирическая, требующая присутствия лирического «я» и выражения от первого лица прямых актов воли, обращенных к «вы»: «я учу», «я заклинаю», «пусть ваша воля…», «не верьте тем…» Эти философия не описательная, a выразительная.
Что такое философская лирика, понятно каждому: Омар Хайям, Дж. Донн, Гете, Тютчев… А вот у лирической философии пока что нет места в системе понятий. Даже если посмотреть по Гуглу: в русскоязычном интернете первое словосочетание встречается полтора миллиона раз, а второе — всего 3 600, т. е. в соотношении 416:1. В англоязычном интернете соотношение 2:1, но следует учесть, что здесь гораздо более популярно выражение «метафизическая поэзия» («metaphysical poetry»), которое встречается в 27 раз чаще, чем «поэтическая метафизика» («poetic metaphysics»), соответственно 209,000 и 7,800. Между тем очевидно, что в философии есть место лиризму не меньше, чем в лирике — философизму. Что такое Ницше (особенно «Заратустра») и Кьеркегор, в значительной своей части, как не лирическая философия? И однако в каталогах даже крупнейших библиотек, где присутствуют самые экзотические рубрики, от «философии спорта» до «философии чучхэ», — нет «лирической философии».
При этом лиризм как род философии нельзя отождествлять ни с одним ее направлением. Экзистенциальная философия может быть лирической, как у Кьеркегора, а может быть эпической, как у Хайдеггера в «Бытии и времени». Точно так же и идеализм может быть лиричным (например, у П. Флоренского в «Столпе и утверждении истины») или не-лиричным (Вл. Соловьев). Уж на что, кажется, нелиричен материализм — но у Л. Троцкого и В. Беньямина можно найти примеры лирического марксизма. Можно, очевидно, говорить и о лирической теологии, например, в «Исповеди» Августина — по контрасту с эпической теологией Фомы Аквинского.
Обсуждая разные философские направления, концептуальные системы, мы часто забываем о том, что философия, как всякая словесность, разделяется на роды и жанры, которые отчасти пересекаются с литературными. Лирическая философия вполне заслуживает рассмотрения как особый, малоизученный род философской словесности.
