Письма — излюбленный материал исследователей, занятых изучением биографий, а в широком смысле — занятых восстановлением истории, которая суммируется из коллективного опыта ее индивидуальных проживаний. В 1980-х гг. теория и практика такого восстановления получила название микроисторических исследований, в контексте которых письма, и особенно личные письма, адресованные друзьям и близким, общение с кем подразумеваемо предполагает искренность и доверительность, правдивость эмоций и правдивость слов, заведомо наделялись особой информативной и эвристической значимостью. Естественно полагать, что история событий, открывающаяся за строчками такой корреспонденции, по меньшей мере осложняет, детализует, а то и опровергает дискурсы, связываемые с теми же событиями с опорой на тексты, изначально рассчитанные на официальное и/или широкое освещение.
Микроисторические исследования не избежали тех же методологических ловушек. Претендуя на определенного рода историографическую и антропологическую герменевтику — детальность и (в буквальном смысле слова) сложность создаваемого исследователем объяснительного нарратива, подобного тому, который вслед за этнологом Клиффордом Гирцем принято называть «плотным описанием» (thick description), — исследователь, прибегающий к анализу исторических «микроданных» — будь это дневники, письма, записи устного характера, — заведомо сталкивается с проблемой, некогда поставленной Фридрихом Шлейермахером как принцип «герменевтического круга»: оправданно думать, что понимание частностей ведет к пониманию целого, но не предопределяется ли само понимание частностей «предпониманием» этого целого? Итоги микроисторического исследования — если в них видится потенциальный фрагмент «целостной истории» — неминуемо вписываются в то, что остается за его собственными рамками, в то, что отсылает к Большой и Еще-более-большой Истории и т. д. Какова мера масштабируемости тех суждений, которые нарочито опираются на фрагментаризацию исторического опыта в качестве опыта частной «истории жизни», индивидуальных происшествий и субъективных переживаний? Для исторической науки — как, впрочем, и для любой науки, — по определению ориентирующейся на повторяемость и серийность, исключения из общего и закономерного попадают в категорию нетипичного и случайного, контрастирующего с подразумеваемо утвердившимися историческими нарративами.
Коллекция писем, вошедших в этот раздел, — писем, написанных на фронте и в ходе боевых операций, адресатам, находящимся в тылу, — искушает всеми преимуществами микроисторического анализа в тем большей степени, что они адресованы самым близким для их отправителей людям. Условно их можно было бы назвать «письмами любимым» и рассматривать их в качестве семейно-брачной эпистолографии, обнадеживающей исследователя тем, что именно такая переписка как никакая другая близка к «правде» исторического факта — из совокупности которых, по старому завету Леопольда Ранке, история слагается как наука о прошлом, каким оно было «на самом деле» (wie es eigentlich gewesen).[5 ]Ranke L. Geschichten der romanischen und germanischen Völker von 1494 bis 1535. Leipzig: Reimer, 1824. S. VI. Надежды, возлагаемые на микроисторический (и в частности биографический) подход к эпистолярным документам релевантны осознанию многоаспектности нашего пребывания в истории — поливалентности и, в оценочной ретроспективе, потенциальной иерахичности событий, суммирующих собой «историю жизни» индивидуума и/или коллектива. Но какова в этих случаях мера репрезентативности тех сведений, которые извлекаются из разнообразия исторических источников, чтобы судить об их соотносимости с некоторым общим для них эвристическим контекстом? И что считать в этих случаях таким контекстом — безличную «хронику событий», общие для них социальные, психологические или когнитивные обстоятельства (например, предполагаемо общие «фоновые знания» адресанта, адресанта и их окружения)?
Все эти вопросы небезразличны для сегодняшнего прочтения и возможной интерпретации писем, о которых приходится судить, волей-неволей отталкиваясь от предварительного знакомства с сопутствующими им «большими» историческими нарративами. Интерпретативные сложности, которые вызывает чтение любых писем в качестве исторического документа, предопределяются при этом и собственно нарративной — коммуникативно-диалогической — структурой эпистолярного жанра. Письменная переписка строится как общение, диалогически соотносящее голоса собеседников: текст отдельного письма относится к предыдущему письму и подразумевает последующее. В этом (структурно-семиотическом) отношении эпистолярный жанр интертекстуален и одновременно метатекстуален: его объединяет не столько повествование, сколько настоятельность самой коммуникации, связывающей собеседников (поэтому для писем столь важны имена — обращения и подписи).[6 ]Паперно И. А. Переписка как вид текста // Материалы Всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1974. Вып. I (5). С. 75—76. Коротко говоря: даже если тексты писем, публикуемых в этом разделе, и порождают новые исторические контексты, самим этим письмам предшествуют контексты различного — как интенционально-коммуникативного (событийного и психологически-мотивационного), так и рецептивного (в частности — исследовательского) характера.
Письма родным и близким, написанные в условиях военных действий, замечательны в разных отношениях, но сходны в одном: это коммуникация, осознаваемая адресатами и их адресантами в качестве экстраординарной. Даже для профессионального военного участие в боевых действиях предельно обостряет эмоциональную близость с родными ему людьми. Для тех же, кого война вырвала из привычных для них повседневных будней и разлучила с родными, письмо становится вынужденным эрзацем непосредственного общения. Опасности и трудности военного быта предельно усугубляют «ненормальность» такого общения, но вместе с тем высвечивают в нем то, что составляет его основу — эмоциональную, социальную, гендерную, бытовую.[7 ]См. статьи, частично затрагивающие социально-психологические особенности переписки между родными и близкими в годы войны: Моисеева И. Ю. Фронтовые письма 1941–1945 гг. в гендерном аспекте // Двинская земля. Третьи межрегиональные общественно-научные историко-краеведческие Стефановские чтения: материалы. Вельск, 2004. С. 110—119; Момотова Н. В. Ценностный мир военнослужащих в письмах с фронтов Великой Отечественной войны // Социология. 2005. № 2. С. 106—131; Козлов В. П. Фронтовые письма 1941–1945 гг. как молитвы. К 65-летию Победы // Вестник архивиста. 2010. № 2. С. 24—47; Тажидинова И.Г. «Ну вот я и на фронте, а ты боялась». Переписка военнослужащих Красной Армии с женами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. // Вестник архивиста. 2014. № 1. С. 104—113.
Письма, представленные в этом разделе, принадлежат несхожим между собой людям — несхожим по времени, в котором им довелось жить, несхожим по своему идейному воспитанию и социальному окружению, но тем интереснее в них прочитываются исторические сходства и различия угадываемых за ними судеб. Их авторы — кадровый офицер русского флота времен Русско-японской войны, поляк-призывник Первой мировой войны, рядовой новобранец в «войне с белофиннами» 1939–1940 гг., крестьянин-колхозник, поселковый рабочий, красноярский курсант, городской житель, командир партизанского отряда — участники Великой Отечественной войны, и, наконец, солдат «ограниченного контингента советских войск в Афганистане» середины 1980-х гг. — пишут своим женам, с которыми их разлучила война. Пишут очень по-разному — одни подробно и почти литературно, другие безграмотно и сумбурно (филолог мог бы задуматься здесь, насколько различными были дискурсивные правила, определявшие языковое мышление авторов всех этих писем).
За этими различиями легко увидеть социальные обстоятельства: офицер царской армии и бывшие советские школьники пишут грамотнее, чем сельские жители 1930-х гг. Другие, бросающиеся в глаза отличия касаются их событийных сюжетов: письма с фронта Великой Отечественной почти лишены информации обо всем том, что согласно приказам о военной цензуре могло быть сочтено «военной тайной» — а таковой объявлялись любые сведения военного, экономического и политического характера.[8 ]См. нормативные документы, определявшие цензурные правила в годы Великой Отечественной войны: Постановление ГКО от 6 июля 1941 года «О мерах по усилению политического контроля почтово-телеграфной корреспонденции» // Военно-исторический журнал. 1992. № 2. С. 35; Приказ НКО СССР № 72 от 18 сентября 1941 г. «О работе полевой почты»; Приказ НКО СССР от 15 февраля 1942 г. № 034 «О введении в действие «Правил по сохранению военной тайны в печати Красной Армии (на военное время)»; Приказ НКО СССР № 0679 от 5 сентября 1942 г. «О введении в действие «Инструкции по адресованию почтовой корреспонденции в Красной Армии в военное время»; Приказ НКО № 0105 от 6 февраля 1943 г. «О порядке адресования корреспонденции в Красной Армии и правилах сношения войсковых частей и соединений с гражданскими организациями и частными лицами»; Приказ НКО № 0451 от 16 декабря 1943 г. «О введении в действие Положения о военной цензуре в Красной Армии (на военное время) // Русский архив: Великая Отечественная: Приказы Народного комиссара обороны СССР (1943–1945 гг.). М., 1997. Т. 13 (2—3). С. 62—63, 85—88, 172—175, 234—236, 248—258. На фоне информативно детальных писем офицера царской армии и воина-«афганца» предперестроечного СССР письма солдат сталинской эпохи полны очевидных умолчаний — зато пестрят идеологически допустимыми или рекомендуемыми клише.
Можно гадать о том, какова степень искренности в выражаемых ими демонстративно победоносных настроений — иногда слишком контрастирующих с тем, что вычитывается в письмах первого месяца войны, когда военная цензура была еще не отлажена, — но очевидно и то, что такие клише не меняют главного: настоятельности письменного общения, стремления поддерживать — пусть виртуальный и почти условный — контакт с некогда любимыми и близкими, оставшимися в тылу и представимо мирной жизни. Читатель увидит, что в этих письмах есть место не только словам о любви, но также и о бытовой рутине, иногда в них прорываются обиды и раздражение, но так или иначе все они диктуются ожиданием встречи, возвращения в мирную и счастливую жизнь. Психолог был бы прав, назвав авторов этих писем людьми, испытывающими чувство депривации — всем им недостает семейного дома и семейного тепла, все они надеются, что однажды этот недостаток будет восполнен.
В определенном смысле — подобно тому, как мы вправе говорить об особенности текстов, которые больные рассказывают о своих болезнях, — можно говорить о том, что военные письма в своей совокупности предстают как особый тип травматического нарратива.[9 ]См. об этом: Frank A.W. fte Wounded Storyteller. Body, Ilness, and Ethics. Chicago, 1997. См. также статьи в сборнике: Stories and their Limits. Narrative Approaches to Bioethics / Ed. H.I. Nelson. London: Routledge, 1998. Если, вослед специалистам в области дискурсивного анализа, понимать под нарративом такой тип повествования, главной функцией которого является информация адресата о событиях (в отличие от описательного (дескриптивного) и объяснительного (экспозиторного) типа изложения и коммуникации), то «сюжетом», равно объединяющим фронтовые письма, адресуемые интимно близким людям, является сюжет надежды. Именно она связывает адресантов и адресатов, и то, что мы знаем о судьбе авторов этих и многих других подобных им военных писем, ошеломляет трагической правотой той старинной истины, что надежда умирает последней.
Василий Черкасов:
«Пусть Будет „шесть раз целую тебя“ означать, что шесть япошек уничтожено…» (1904)
Василий Нилович Черкасов родился 17 апреля 1878 г. в Нижнем Новгороде. В 1897 г. окончил Морской кадетский корпус. В качестве старшего артиллерийского офицера эскадренного броненосца «Пересвет» участвовал в неудачной попытке кораблей эскадры прорваться из Порт-Артура во Владивосток (бой в Желтом море 28 июля (10 августа) 1904 г.). Служил на нем вплоть до гибели корабля под японскими снарядами в осажденном Порт-Артуре в конце ноября 1904 г. За участие в Русско-японской войне награжден 3 орденами и золотым оружием «За храбрость». К периоду войны с Японией относится часть писем В. Н. Черкасова, которые он в начале кампании практически ежедневно посылал своей супруге Ольге Александровне Черкасовой — сначала с корабля на берег, затем (после отъезда ее из города в конце февраля 1904 г. и до возвращения в начале апреля) — из Порт-Артура в Харбин. Мемуары В. Н. Черкасова вышли в свет в 2000 г. [10 ]См.: Черкасов В. Н. Записки артиллерийского офицера броненосца «Пересвет» / Сост., вступ. ст., подготовка текста, коммент. и подбор илл. А. Ю. Емелина и К. Л. Козюренка. СПб.: ООО «Бахкра», 2000.
Подготовка текста к печати и примечания Игоря Ермаченко.
27—28 января 1904 г.
27 января 1904 г., 1 ч. 30 м. дня
[Эскадренный броненосец «Севастополь», на рейде Порт-Артура]
Милая, милая моя Лелинька!
Хотя мы все еще бродим в море, все же я решил, что можно написать письмо и постараться при первой же возможности отправить тебе его. О ходе событий ты, вероятно, многое уже знаешь, но все же расскажу тебе. Вчера вечером, после захода солнца, пробили атаку, как это делается каждый вечер, и со спокойной совестью легли спать. Я был очень утомлен и лег часов в 9. Вдруг в 11 ч. 45 мин. я был разбужен какими-то странными звуками, которые я слышал еще во сне, но только проснувшись сообразил, что это стрельба, а зная, что пушки заряжены настоящими снарядами, понял, что дело серьезное, надел сапоги и тужурку и выскочил наверх. Первое время ничего нельзя было разобрать, все корабли светили и многие стреляли. Мы стояли в задней линии, ничего не видели подозрительного, а потому не стреляли. Вскоре по рейду начали шнырять наши миноносцы, но ведь не по ним же стреляли? В полном недоумении стояли мы наверху и старались заметить хоть что-нибудь, и действительно, скоро заметили, что «Ретвизан» лежит на боку носом вперед, а «Цесаревич» стоит без электрического освещения и усиленно стреляет. Затем начались сигналы вроде «послать шлюпки на помощь гибнущим кораблям» и т. д.
Вскоре к «Ретвизану» и «Цесаревичу» подошли буксиры-чернушки и повели их в гавань, но в воротах они оба, кажется, сели на мель. Потом из телеграммы мы узнали, что «Паллада» тоже взорвана миной. Нас всех так поразило неописуемое нахальство япошек — без объявления войны явиться в Порт-Артур и произвести атаку, а главное, потеря двух сильнейших броненосцев нашего флота, что мы всю ночь беседовали об этом; раза три снова били атаку по неизвестным предметам, но, в сущности, все было тихо. Часов в семь утра я лег спать, но только что заснул, как меня разбудили — вызвали «всех наверх с якоря сниматься». Оказалось, что на горизонте появилось четыре японских крейсера 2-го ранга («Новики»). Только что мы снялись с якоря и пошли на них, как они повернули и полным ходом пустились удирать, а так как у них 23 узла, а у нас 14 — то догонять их не стоило. Послали «Боярина» посмотреть, куда они скроются, а сами стали на якорь. В 11 час. показался «Боярин» с сигналом: «Вижу 8 дымов позади себя». Мы сейчас же снялись с якоря, и не больше как через ¼ часа недалеко от нас у борта какого-то миноносца грохнулся в воду первый японский снаряд. «Петропавловск» сейчас же ответил ему, а затем и вся эскадра, и поднялся тот самый грохот, который, вероятно, разбудил и напугал тебя, моя милая деточка.
Я все время думал о тебе, а перед самым боем успел забежать в каюту и посмотреть на твою мордочку, хотя нужды в этом не было, так как не только твоя милая мордашка, но и ты вся стояла все время передо мной и помогала мне. Силы были далеко не равны: их было 15 — 6 эскадренных броненосцев, 5 броненосных крейсеров типа «Пересвет» и 4 «Новика», а у нас были 5 эскадренных броненосцев — «Петропавловск», «Полтава», «Севастополь», «Пересвет» и «Победа», 1 броненосный крейсер «Баян», 2 крейсера 1-го ранга «Аскольд» и «Диана» и 2 крейсера 2-го ранга «Новик» и «Боярин», и «Ангара». Бой продолжался не больше часа, а может быть, и меньше, не знаю, стреляли как мы, так и они довольно хорошо для такого большого расстояния, как 35—40 кабельтовых. Вскоре мы заметили, что один их броненосец наклонился на бок и сейчас же вслед за этим японцы повернулись к нам кормой и ушли. Мы отделались вполне благополучно, в нас попал всего только один снаряд — в заднюю трубу. Там он разорвался, сделал в трубе огромную дыру, и осколки его и трубы полетели в разные стороны, попортив много окружающих предметов и стекол, но не задев ни одного человека. На других судах повреждения больше, на «Аскольде» масса пробоин, 4 человека убиты и 10 ранено, на «Баяне» все трубы перебиты и есть раненые (4 убито и 24 ранено), то же самое на несчастной «Ангаре». Относительно японцев достоверно известно следующее: самый сильный броненосец «Микаса» утонул во время боя на Артурском рейде; три броненосных крейсера выбросились на берег в Чифу,[11 ]Чифу (современный Яньтай) — порт в Китае, на полуострове Шаньдун. и снять их не представляется возможным, взрывать их мы не имеем права, т. к. в 3 милях от чужой территории нельзя производить никаких военных действий; два японских миноносца утоплено на Артурском рейде во время атаки в ночь с 26 на 27 января огнем с крейсеров «Диана» и «Паллада». Таким образом, у них остается:
5 эскадренных броненосцев (у нас тоже 5), 2 броненосных крейсера и 4 крейсера 2-го ранга. Теперь мы, пожалуй, сильнее их.
мину, поставленную в 2 милях от берега, миноносец «Властный» (Петя2) подошел к нему и взял 180 человек, остальных на шлюпках перевезли еще на два миноносца. Наши силы теперь: 5 броненосцев, 1 броненосный крейсер «Баян», крейсера 1-го ранга «Аскольд» и «Диана». Если «Цесаревич» и «Ретвизан» исправят, то мы будем много сильнее, и тогда знай наших. Если Толя приехал, то тащите его на «Севастополь». Таким образом, милая моя Лелинька, ты видишь, что у нас все благополучно, и даст Бог — так и продолжится, не волнуйся, пожалуйста, обо мне, этим ты меня сильно успокоишь. Если тебе удастся переслать мне — напиши, деточка, небольшую записочку, все ли у вас благополучно, что думает Толя и как себя чувствует Катя. Петю я видел во время боя: он стоял на мостике миноносца «Властный». Будь здорова, моя милочка, крепко, страшно крепко обнимаю и целую тебя.
3 ч. дня.
«Ретвизан» и «Цесаревич» завтра будут исправлены.
6 ч. вечера.
Помнишь, Леля, я тебе говорил, что у меня нет помощников — ни артиллерийского офицера, ни кондуктора, который был в отпуску в России до 1 февраля — представь себе мою радость, когда за 5 часов до этой атаки, а именно в 7 час. вечера — он является. Он услыхал о войне и решил приехать раньше и попал как раз вовремя. Я очень рад и спокоен теперь оттого, что это вполне благонадежный человек, плавающий на «Севастополе» с постройки, хорошо знающий и т. д. Сегодня перед боем лишь было бы не разорваться, если бы не он.
Михаил Мороз:
«твой искренне любящий муж грустно смотрит на той чужой стороне…»
(1915—1916)
Биографическую информацию об авторе данного письма, к сожалению, установить не удалось.
29 июля 1915 г.
Любимая Жена, осведомляюсь о вас всех вместе, здоровы ли вы. Я с милости Господа Бога здоров, мне хорошо. Прошу тебя, любимая Жена, сделай мне просьбу в общине, я тогда получу увольнительное на 14 дней, то тебе помогу что сделать дома, но если не вышлешь просьбу в роту, то тогда ничего не будет. Адрес в роту KuK Ezenbani kompanyi 27 FeldPost 166 Komando. Засылаю поздравление целой родне, прошу ответ.
М. Мороз
30 августа 1915 г.
Первые слова моего письма пишутся к своему родному краю и к любимой родне, иди письмо чрез горы высокие, чрез леса темные и поля широкие, а как придешь к порогу — поклонись низко к пану Богу.
Слава Иисусу Христу.
Возлюбленная и искренне любимая Жена, отписываю к тебе с далекой и чужой стороны с России о своем милом здоровью. Я, спасибо богу, здоров на целом своем теле и тебя прошу не терзайся мною так как мне не есть очень плохо при войску, ведь ты знаешь, что я пошел к айзенбану[13 ]Железнодорожные войска. — это тот регимент, что не идет в бой, только должен работать на железнодорожных путях и мостах, только вот мне всех вас, всех, что еще живете жаль, что вы так бедствуете в такие досадные времена, но что ж делать, если это такая Божья воля. Не плачьте, а просите Господа Бога и пречистую матерь, чтобы умилосердилась над этим несчастливым народом. Так как это не только мы так бедствуем, но почти что целый мир. Куда я не приеду то же самое слышать, и болезнь, и голод, и крайняя нужда. Прошлой осенью я был сначала в Галичине, в Хирове, как Москаль [14 ]Русские. начал гнать, так мы поехали обратно за Вену, а потом мы опять приехали в Галичину в город, что называется Турка над Стрыем, а целую зиму так мы были на венграх и в горах карпатских, так я там виделся с деркачиком [15 ]Деркач, односельчанин Мороза. и он дал мне десять рыньских, [16 ]Гульденов. и только в мае выехали мы опять в Галичину. Так это я был в Самборе, в Стрыю, в Станиславове, [17 ]Теперь — Ивано-Франковск. в Ходорове, в Рогатине, а теперь 15 августа выехали в русскую польшу, а где мы находимся, того писать нельзя.
Теперь я тебя прошу любимая Настенька, напиши, кто тебе помогает что делать, есть ли еще какая добрая душа, чтоб тебя спасла, бедную сиротку, в этом мире, и что там делает мой любимый ребенок Олечка, вспоминает ли она меня и свою сестренку Васечку, которую Господь забрал к себе, и моего Дорогого Отца, которого она называла Черный Дедушка, и того маленького Ангелочка Стефана, которым недолго радовались, так как тоже пошел на службу к Господу Богу. Я пишу и слезами окропляю эту бумагу и нашу несчастную судьбинушку, потому что прошли хорошие времена, а пришли несчастные для рода людского и не должны мы держать за то зла, ведь все это божья воля, как на небеси так и на земле. И еще раз тебя прошу — попробуй сделать просьбу, мне поможет, чтобы меня отпустили домой хотя бы на пару дней. Это надо делать так, что у меня есть земля, так как тем, у которых нет земли, те жены не могут делать просьбу, пойди к какому-то умному человеку, чтоб тебе это сделал, и пусть пишет по-польски или по-немецки и надо прибить общинную печать, а адрес у роты k. u. k. Eisenbahn Kompanie 27. Капитан Тарбук.
Прошу вас, дорогая мамочка, не плачьте, только просите Бога, чтоб еще прожили и меня дождались как можно быстрее, и вы, старенький Папочка, что на старые лета так должны бедствовать в этом земном мире, что некому вас пожалеть. Прошу тебя, Дорогая Жена, напиши дома ли Бурский Стефан, дядя Василь, Петро, Дмитро Адмовычев, Степан. А как Данило, пошел ли в войско и было ли все поле засеяно, были ли зимой у нас москали, а остальное ты и сама знаешь что должна писать.
Поздравляю всех всех. Целую свою семью сто тысяч раз и Тебя, любимая и искренне милая, и много страдающая Настя. Твоя единственная потеха и надежда на будущую жизнь, твой дорогой Друг Михаил Мороз.
Моя рука пишет уже знает для кого, мое сердце тужит для Друга своего.
31 января 1916 г.
Возлюбленная Жена, отписываю тебе за то письмо, что ты писала 19/1, спасибо богу здоров, теперь я при лошадях, у меня два коня [те, что были] от лошадей пошли в увольнительное, а меня перевели.
Когда пишешь ко мне то [пиши] Peonir, а не Infan, потому что это пеониры, это не инфантерия, а телеграмму вышли, может что и поможет, а может и нет, того я не знаю и за то, что люди говорят не бойся, потому что отсюда меня никто не отдаст в инфантерию, тут у нас есть такие, что сами б пошли, а не пустят.
Твой дорогой муж Михаил Мороз
Eisenbahn Peonir Kompania 27. Krasnostaw w Ruski Polski
