История создания и публикации романа
Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» — один из самых знаменитых и значительных романов в русской (да, пожалуй, и в мировой) литературе XX века. Его громкая слава не в последнюю очередь обусловлена драматическими обстоятельствами его создания и публикации.
Роман, задуманный Булгаковым в конце 1920-х годов, писался, переписывался и редактировался автором до конца жизни. Еще в начале 1940 года Булгаков, уже тяжело больной (он умер 10 марта), вносил в текст все новые поправки, диктуя их жене, Елене Сергеевне Булгаковой. Незадолго до этого Булгаков составил завещание, в котором назначил жену душеприказчицей всех его рукописей и предоставил ей исключительное право на подготовку текста романа к печати. Елена Сергеевна пережила мужа ровно на 30 лет и успела увидеть «Мастера и Маргариту» опубликованным.
Впервые роман был напечатан в 1966–1967 годах в двух номерах не пользовавшегося на тот момент особой популярностью «толстого» литературного журнала «Москва». Важнейшую роль в публикации «Мастера и Маргариты», помимо, разумеется, Елены Сергеевны Булгаковой, сыграли знаменитый советский поэт Константин Симонов и литературовед Абрам Вулис: первый стал автором предисловия, второй — автором послесловия. Какие литературно-политические обстоятельства сделали эту публикацию возможной, по большому счету до сих пор остается загадкой (невольно вспоминается, что за сто лет до этого в трех номерах журнала «Современник» за 1863 год был напечатан роман «Что делать?» — сочинение «государственного преступника» Николая Гавриловича Чернышевского, написанное им в Петропавловской крепости). Одно из объяснений (трудно сказать, в какой мере оно соответствует действительности) принадлежит как раз Константину Симонову и не лишено подлинного трагизма. Главным редактором журнала «Москва» в то время был прозаик Евгений Ефимович Поповкин. Симонов, относившийся к Поповкину хорошо, говорил, что тот «очень болен, поэтому никого и ничего не боится». Евгений Ефимович умер через год с небольшим после выхода журнальной публикации «Мастера и Маргариты»…
Сегодняшним читателям, наверное, может показаться, что в романе «нет ничего такого антисоветского», но полвека назад восприятие было совсем иным. Достаточно сказать, что повесть «Собачье сердце» была впервые опубликована в СССР (в журнале «Знамя») только в 1987 году, после начала перестройки. Конечно, при публикации «Мастера…» не обошлось без вмешательства цензуры: в тексте было сделано множество купюр. Но, во-первых, эти купюры мало затрагивали основное содержание романа. Во-вторых, ждать появления полного текста книги пришлось сравнительно недолго. В 1969 году роман был издан в Германии в эмигрантском издательстве «Посев». А в 1973 году (увы, уже после смерти Елены Сергеевны) издательство «Художественная литература» выпустило три романа Булгакова — «Белая гвардия», «Театральный роман» и «Мастер и Маргарита» — под одной обложкой. Тираж в 30.000 экземпляров был не самым большим по тогдашним меркам, но вполне достаточным, чтобы с текстом книги мог познакомиться любой желающий.
Восприятие романа. «Философский или сатирический?»
Впечатление от романа было ошеломляющим. И в 70-е, и в 80-е, и даже в 90-е годы встречались читатели, считавшие своим долгом выучить роман если не наизусть (как, согласно некоторым свидетельствам, знала его Елена Сергеевна), то хотя бы близко к тексту. Разумеется, свою роль здесь играла и собственно художественная притягательность «Мастера и Маргариты», но главная причина была в другом: много ли вы знаете людей, которые пытались бы учить наизусть «Героя нашего времени», «Госпожу Бовари» или, скажем, «Белую гвардию», которую многие специалисты в литературном отношении ставят никак не ниже последнего булгаковского романа? Важнейшей особенностью «Мастера и Маргариты» для многих и многих его восторженных поклонников была его казавшаяся невероятной непохожесть на всю советскую (а по большому счету — и на ходившую в самиздате «антисоветскую») литературу.
Оказывается, персонажами романа, опубликованного в официальном советском журнале, могут быть Иисус Христос и сам дьявол! И не просто Иисус, а загадочный Иешуа Га-Ноцри. И не просто дьявол, не копия Мефистофеля Гете, а обаятельный, остроумный, великодушный… в общем, совершенно «положительный» дух зла. А что они говорят! Воланд убеждает Берлиоза и Бездомного, что «ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда». И ладно Воланд — пусть очаровательный, а все-таки дьявол. Но ведь с ним согласен и Иешуа. По его собственному заверению, заглянув в пергамент Левия Матвея (то есть в будущее Евангелие от Матфея), он обнаружил: «Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил». Если автор позволяет себе вкладывать в уста героев такие сентенции, очевидно, уж он-то знает что «происходило на самом деле» и что в действительности говорил Иисус! Одним словом, удивительно не то, что один из страстных почитателей романа, писатель-фантаст Александр Мирер, взявший себе псевдоним Александр Зеркалов, написал книгу «Евангелие Михаила Булгакова»; удивительно то, что книга с таким названием, кажется, существует только одна.
Между тем, если посмотреть на текст романа чуть более отстраненно, сразу же обнаруживается, что никакого «Евангелия от Михаила» в книге нет. Реплика Воланда — не более чем эффектное риторическое преувеличение: события последних дней жизни Иисуса в романе Мастера по большей части вполне соответствуют новозаветным рассказам. «На месте» и Понтий Пилат, и бывший сборщик налогов Левий Матвей, и предательство Иуды, и отпущенный на свободу в честь праздника Вар-Равван, и два других разбойника (а их имена — Дисмас и Гестас — Булгаков мог позаимствовать, например, из апокрифического Евангелия от Никодима). Безусловно, морально-этические вопросы играют в романе важную роль — но что же в этом удивительного? Безусловно, булгаковская трактовка взаимоотношений между «ведомствами» добра и зла очень своеобразна — но назвать ее уникальной нельзя. Так, нечто подобное обнаруживается уже в ветхозаветной Книге Иова: тамошний Сатана, конечно, куда менее симпатичен, чем Воланд, но это не мешает ему вполне миролюбиво беседовать с Богом и заключать с ним по поводу Иова что-то вроде пари.
…Один из главных инициаторов публикации романа, замечательный человек и талантливый литературовед Абрам Зиновьевич Вулис был специалистом по советской сатире 20-х — 30-х годов, автором интересной и увлекательной монографии о творчестве Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Изначально интерес Вулиса к Булгакову, возникший после чтения повести «Роковые яйца», определялся именно желанием узнать, не осталось ли среди его рукописей произведений сатирической направленности. Когда Вулис, набравшись храбрости, позвонил вдове писателя, Елена Сергеевна сказала:
На что Вулис ответил:
— Каждый философский роман — сатирический.
Трудно сказать, справедливо ли это поразительное утверждение вообще для всех философских романов, но в отношении «Мастера и Маргариты» (из которого он на тот момент не видел ни единой строчки!) Абрам Зиновьевич оказался поистине дьявольски проницателен. «Мастер и Маргарита» — блестящая, язвительнейшая сатира и одновременно тонкая и изощренная литературная игра, игра с внимательным и заинтересованным читателем. И, быть может, ярче всего игровое начало романа проявляется в его персонажах.
Персонажи «Мастера и Маргариты»
Некоторые персонажи романа имеют необычное происхождение: непосредственным импульсом для их появления послужил русский язык. Скажем, Максимилиан Андреевич Поплавский, дядя Берлиоза (не брат, не племянник, а почему-то непременно дядя уже не столь молодого председателя правления МАССОЛИТа), приезжающий в Москву из Киева, целиком и полностью обязан своим существованием поговорке «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Или Аннушка — та самая, которая «разлила подсолнечное масло». Мемуаристы и исследователи охотно обнаруживают в окружении Булгакова малоприятных женщин с таким именем. Однако трудно поверить, чтобы среди знакомых писателя не было ни одной несимпатичной ему Ольги, Ирины или Веры. Поскольку Аннушка стала невольной виновницей трагической встречи Берлиоза с трамваем, очень вероятно, что и имя ей дал… трамвай — знаменитый трамвай «А», который во времена Булгакова москвичи называли не иначе как «Аннушкой». Нельзя не вспомнить и такого «внесценического» персонажа романа, как бабушка Воланда. Пока Маргарита втирает в больное колено Воланда какое-то снадобье, князь тьмы поясняет: «Поразительные травы оставила в наследство поганая старушка, моя бабушка!» Не может быть никаких сомнений, что эта невероятная особа появилась на страницах романа исключительно благодаря склонности некоторых говорящих по-русски посылать друг друга «к чертовой бабушке».
Очень существенно для понимания булгаковского замысла то обстоятельство, что многие герои романа связаны друг с другом отношениями, которые можно назвать двойничеством. Булгаков не был первооткрывателем этого приема (так, мотив двойников занимает очень большое место в некоторых романах Достоевского), но ему принадлежит немало находок в этой области.
И московская, и ершалаимская линии романа начинаются с нескольких больших диалогов: Берлиоза и Бездомного между собой и с Воландом, Пилата с Иешуа и Пилата с первосвященником Каифой. Эти диалоги и все, что им сопутствует, позволяют провести прямые параллели между некоторыми «московскими» и «ершалаимскими» персонажами.
Несомненно сходство между Берлиозом и Пилатом. Оба они занимают начальственные посты и привыкли разговаривать с окружающими свысока. Оба (отчасти именно поэтому) убеждены, что человек располагает возможностями управлять собственной жизнью и даже жизнью других людей. Оба придерживаются «неправильных» относительно романной реальности философских взглядов: Пилат — язычник, Берлиоз — воинствующий атеист. Наконец, оба имеют проблемы с головой из-за растительного масла (такое определение отдает балаганным цинизмом, но, если не воспринимать всю историю Берлиоза как намеренную буффонаду, финал третьей главы романа не может не показаться отвратительным из-за своей натуралистической жестокости).
Еще более впечатляющим оказывается сходство между Иешуа и Воландом. Конечно, в значительной степени это сходство определяется сверхъестественной природой обоих персонажей: Иешуа и Воланд знают множество языков, умеют читать мысли и предсказывать будущее (хотя подлинным всеведением, по-видимому, не обладают). Но, по крайней мере, взгляды у основателя христианства и дьявола, казалось бы, должны быть противоположны. Ничуть не бывало: и тот, и другой темпераментно отстаивают монотеистическую картину мира (формулировка «верят в единого Бога», пожалуй, будет выглядеть неуместно — по крайней мере, по отношению к Воланду), подчеркивают, что судьба человека находится полностью в руках высших сил и, как и было сказано, отрицают достоверность канонических Евангелий.
Еще одним, в каком-то смысле не менее неожиданным двойником Воланда выступает в романе заведующий психиатрической клиникой Александр Николаевич Стравинский. Причины их сходства, очевидно, лежат в общности «профессиональных интересов»: и для дьявола, и для психиатра главный предмет изучения — человеческие души. Воланд и Стравинский напоминают друг друга внешне; они оба чрезвычайно умны и легко подчиняют собеседников своей воле. У них обоих есть свита (окружение Стравинского называет «свитой» сам Булгаков). Они оба носят звание профессора и знают латынь. Воланд упоминает о Стравинском с уважением: «Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения». Такое уважение понятно, ведь Александр Николаевич настолько могущественен, что способен даже противостоять дьявольским чарам: именно ему удается «путем каких-то впрыскиваний под кожу» остановить исполнение служащими филиала комиссии зрелищ и увеселений облегченного типа песни «Славное море — священный Байкал».
Сходство Воланда и Стравинского проявляется и в сценах, связанных со стихами Ивана Бездомного. К началу романа Бездомный очень доволен своим статусом известного поэта. Однако и в разговоре на Патриарших, и в разговоре в психиатрической клинике упоминание об этом вызывает у Ивана не гордость, а скорее огорчение и стыд:
«— Откуда вы знаете, как меня зовут?
— Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? — здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер «Литературной газеты», и Иван Николаевич увидел на первой же странице свое изображение, а под ним свои собственные стихи. Но вчера еще радовавшее доказательство славы и популярности на этот раз ничуть не обрадовало поэта».
«— Славно! — сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к Ивану: — Вы — поэт?
— Поэт, — мрачно ответил Иван и впервые вдруг почувствовал какое-то необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его стихи показались почему-то неприятными».
Эти два эпизода занимают важное место в цепи событий, приводящих Ивана к перерождению, символом которого становится клятва никогда больше не писать стихов, данная им Мастеру в ночь знакомства. Любопытно, что у Ивана в его роли советского поэта есть свой мини-двойник — герой шестой главы романа литератор Александр Рюхин. Возвращаясь из лечебницы, он признается себе, что пишет плохие стихи, сам не веря в то, о чем пишет, и все-таки будет продолжать писать их «до старости». Признается — и навсегда исчезает со страниц романа: Булгакову он неинтересен.
Но, разумеется, главный двойник Бездомного в романе — это Мастер. Оба они — авторы «произведений об Иисусе Христе», оба оказались в психиатрической больнице «из-за Понтия Пилата». Впрочем, это лишь внешние детали; по сути своей двойничество Мастера и Ивана — «зеркальное»: их биографии развиваются в противоположных направлениях. Мастер был историком, сотрудником музея, наверное, знающим и добросовестным, но ничем не примечательным, а стал выдающимся писателем. Иван был невозможно плохим поэтом, а стал историком. Хорошим? Судя по всему, блестящим, если в тридцать лет он уже профессор, и это несмотря на то, что предмет его исследований — не какое-нибудь «Обострение классовой борьбы в капиталистическом обществе», а что-то вроде «Возникновения христианства». Строго говоря, в реальности у Ивана Николаевича не было бы ни малейшего шанса за 7–8 лет сделать такую карьеру. «Подарив» ее своему герою, Булгаков, возможно, хотел подчеркнуть простую, но важную для него мысль: каждый должен заниматься своим делом. Став из историка писателем, возлюбленный Маргариты отказался от своего настоящего имени, заменив его титулом Мастер. Став из поэта историком, его ученик отказался от претенциозного псевдонима Бездомный и теперь называется своим настоящим именем — Иван Николаевич Понырев. Обоим героям пришлось немало пережить; конечно, страдания Мастера несравнимы со злоключениями Ивана, но это и понятно: Мастер — личность гораздо большего масштаба. Финал же обеих судеб схож. Мастер, как известно, «заслужил покой»; покой, хотя и не абсолютный («до следующего полнолуния профессора не потревожит никто»), обретает в эпилоге романа и Иван Николаевич Понырев.
Об именах булгаковских персонажей нужно говорить отдельно. Остановимся лишь на некоторых из них. Есть среди персонажей романа такие, чьи фамилии построены совершенно по законам классицистических комедий XVIII века, в которых для того, чтобы представить себе «расстановку сил», достаточно было посмотреть на список действующих лиц. Так обстоит дело, например, с фамилией Степана Богдановича Лиходеева. Очень вероятно к тому же, что свое имя директор театра Варьете позаимствовал у достопамятного российского лиходея, то есть разбойника, Стеньки Разина.
Странная фамилия Коровьев («корова» + «муравей»?) интересна не столько сама по себе, сколько потому, что очень похожую, но более прозрачно построенную фамилию Хворобьев («хвороба» + «воробей») носит персонаж романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок». Если учесть, что Ильф и Петров были большими любителями сочинения подобных «гибридов» («пьяница» + «пятница» — Пьятница, «мармелад» + «меламед» — Мармеламедов и так далее), а для Булгакова они, кажется, в целом несвойственны, не исключено, что фамилия Коровьев — одно из свидетельств влияния творчества Ильфа и Петрова на Булгакова (об этом влиянии пишут многие исследователи).
Псевдоним «Иван Бездомный» построен по модели «имя + прилагательное с „грустной“ семантикой». Создателем этой модели был, очевидно, Алексей Максимович Пешков, взявший себе псевдоним «Максим Горький». В 30-е годы в советской литературе работали такие поэты, как Иван Приблудный, Михаил Голодный и, конечно, Демьян Бедный. Если у Ивана Бездомного никакого единого прототипа нет, то «прототипом» его «большой антирелигиозной поэмы» можно со значительной долей уверенности считать по-своему яркий и небесталанный, хотя действительно невозможно длинный и отличающийся крайней развязностью «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», сочиненный Демьяном Бедным в 1925 году. Что касается фамилии Понырев, то в ней представляется важным как раз то, что она ничего не значит и не вызывает у читателя никаких ассоциаций.
По поводу происхождения титула «мастер», которым называет себя автор романа о Понтии Пилате, сломано бесчисленное количество копий. Один из наиболее известных комментаторов романа, Г. А. Лесскис, в связи с этим ядовито заметил, что «Булгаков достаточно хорошо и сам владел русским языком, чтобы обойтись без подсказок…» Вполне соглашаясь с этим суждением, мы тем не менее позволим себе обратить внимание на одну примечательную параллель. Значимость для булгаковского романа личности и творчества Гете очевидна. Среди важнейших образов, созданных Гете, наряду с Фаустом, Маргаритой и Мефистофелем есть и Вильгельм Мейстер, герой романов «Театральное призвание Вильгельма Мейстера», «Годы учения Вильгельма Мейстера» и «Годы странствий Вильгельма Мейстера». Немецкое слово Meister, которое Гете сделал фамилией своего героя, означает «мастер, творец»…
Булгаков =…Берлиоз?
И, наконец, заслуживает пристального внимания имя председателя МАССОЛИТа. Не столько даже его «композиторская» фамилия (по ее поводу также было высказано немало догадок), сколько имя как таковое. Имя самое обычное: Михаил. Вот только это имя совпадает с именем автора романа. Больше того, у Булгакова и Берлиоза одинаковые инициалы: М.А.Б. На первый взгляд, мысль о какой бы то ни было автобиографичности фигуры Берлиоза может показаться дикой. Однако просто отбросить ее нельзя: примеров, когда бы герой оказывался тезкой автора, в литературе, в том числе русской, известно довольно много, и практически всегда такое совпадение оказывается неслучайным. При этом имя автора совсем необязательно достается положительным персонажам, чаще даже наоборот: не лишенный некоторых недостатков, но благородный и умный Чацкий выглядит скорее исключением на фоне ревнивца и убийцы Алеко или Федора Павловича Карамазова. Но что же «берлиозовского» мог разглядеть в себе автор «Мастера и Маргариты»? Булгаков никогда не был литературным начальником, напротив — был гоним и травим. Однако советская действительность 30-х годов создавала такие сюжеты, которые, наверное, просто невозможно вполне оценить людям других эпох.
Да, Булгаков был гоним и травим, его пьесы запрещались к постановке, а само имя не особенно рекомендовалось упоминать в положительном или даже нейтральном контексте. Но одновременно писатель, судя по всему, находился под негласной защитой высшей власти и, как бы невероятно это ни звучало, пользовался определенными привилегиями. Вот только один пример. В настоящее время можно считать достоверно установленным, что некоторые детали великого бала у Сатаны появились в романе под впечатлением грандиозного приема в американском посольстве, устроенного 23 апреля 1935 года послом США в СССР Уильямом Буллитом. В числе 500 гостей — партийных деятелей, дипломатов, артистов, художников, литераторов… — на это неслыханное празднество были приглашены и Булгаков с женой. И не просто были приглашены, а с удовольствием этим приглашением воспользовались. И никто им в этом не помешал — никаких многозначительных «предупреждений» и «дружеских советов» со стороны компетентных органов не последовало. И никаких отрицательных последствий этот визит для четы Булгаковых не имел. При этом приглашение на прием, видимо, не было для писателя и его жены чем-то неожиданным: из дневников Елены Сергеевны известно, что в эти годы они много общались с иностранными дипломатами, бывали у них в гостях, принимали их у себя. И снова — никаких последствий. «В 1940 году Булгаков умер. Как ни странно, умер он естественной смертью, в своей квартире в Москве» — удивление выдающегося музыканта и историка театра Юрия Борисовича Елагина, автора вышедшей в 1952 году в Нью-Йорке книги «Укрощение искусств», вполне можно понять.
Михаил Булгаков был человеком мужественным и принципиальным. Но он не хотел быть изгоем, не хотел расставаться с надеждой на то, что не только знаменитые «Дни Турбиных», но и другие его пьесы могут идти на сцене московских театров. А значит, какие-то компромиссы с властью были неизбежны. Вполне возможно, что, думая об этом, писатель казался себе кем-то вроде Филиппа Филипповича Преображенского. У многих читателей герой «Собачьего сердца» вызывает горячую симпатию (еще бы: на фоне Шарикова и Швондера горячую симпатию будет вызывать кто угодно). Но ведь в действительности Преображенский — фигура по меньшей мере неоднозначная. Презирая и ненавидя власть большевиков, он с наслаждением пользуется всеми возможностями, которые она ему предоставляет. Не только гениальный ученый, но и гениальный практикующий хирург, он делает операции не тем, кто в них действительно нуждается, а высокопоставленным партийным начальникам, жаждущим любовных утех. За счет этого профессор приобретает и богатство, и, что еще важнее, политическое покровительство. Разумеется, полная невзгод жизнь Булгакова 30-х годов была совсем непохожа на роскошную жизнь профессора Преображенского в Москве эпохи нэпа. Тем не менее какая-то «советская ипостась» у писателя Булгакова была. Именно эту свою «советскую ипостась» Михаил Афанасьевич Булгаков и вывел в романе под именем Михаила Александровича Берлиоза. Вывел — и толкнул под трамвай.
Вопреки распространенному мнению, Булгаков и после своей смерти не был полностью запрещен. Существовала даже вполне официальная комиссия по его литературному наследию (опять-таки привилегия, на этот раз — привилегия, полагавшаяся почившим советским классикам). Собственно, председателем этой комиссии и состоял Константин Михайлович Симонов. Что было дальше, вы уже знаете.
