В другой раз 
Инструмент или символ?
Сегодня интерес к игрушкам в социальных науках связан с двумя исследовательскими мотивами: психологическим и культурологическим. Для психолога-марксиста игрушка — это «орудие освоения социального опыта» и «инструмент социализации». Для культуролога она — проекция смысловых кодов и социальных отношений, «символ эпохи» и «объективация представлений о детстве». Два этих языка описаний предлагают два разных способа осмысления игрушки. Психологов, прежде всего, интересуют вопросы психического развития, опосредованного игровыми действиями: Чему учат ребенка те или иные игрушки? Что такое развивающие игры? Какие игрушки следует давать ребенку, а какие не следует? Неслучайно, Надежда Константиновна Крупская одной из первых стала писать о том, с какими игрушками должен играть советский ребенок, «предвосхитив» тем самым многие достижения отечественной психологической науки. Такой способ мышления об игровых объектах по сей день продолжает жить, например, в культурно-исторической теории деятельности. Рупором этого подхода (изначально зародившегося в советской психологии) сейчас выступает журнал «Mind, Culture and Activity».
Работы по дешифровке культурных кодов игрушек не менее многочисленны. В их основе лежит иная исследовательская метафора: «игрушка как символ». Исследователи культуры стремятся разглядеть предельно абстрактное в предельно конкретном: стиль эпохи — в кукольных нарядах, структуру сообществ — в игровых наборах, мужские и женские роли — в культурных запретах («Зачем тебе автомат? Ты же девочка!»). Культурологов больше занимает, почему те или иные вещи становятся предметом для игр, как в них воплощается социальное неравенство, а заодно — ожидания, нормы, ценности и т. п.
Две этих логики столь сильны, а порождаемые ими утверждения столь убедительны, что социологи, как правило, примыкают к одному из лагерей или пытаются совместить их теоретические наработки (такова, например, «имплицитная педагогика игрушек» Пьера Бурдье). Однако здесь-то и начинаются проблемы! Что ускользает из поля зрения исследователей, если игрушка для них — это только инструмент социализации или пассивный отпечаток культуры?
Микросоциология коляски
Приведу пример. Как-то мы с коллегами оказались в израильском кибуце, где, по старой социалистической традиции, большинство игрушек все еще были общими. И одна такая игрушка особенно привлекла наше внимание. Это была детская коляска, сделанная в форме игрушечного автомобиля со всеми необходимыми атрибутами (включая руль и педали).
Единственное, что в ней было от коляски — ручка; то есть, матери оставалось только толкать коляску, ребенок же сам должен был выбирать направление, вращая руль. Психологи в этой коляске немедленно распознали инструмент воспитания ответственности, любители поговорить о политической культуре — метафору социальной демократии. Но вскоре выяснилось, что руль у коляски не соединен с колесами; ребенок мог вращать его сколько угодно, однако управлял движущимся средством он исключительно в своем воображении. «Так у детей формируется базовое недоверие к миру», подвели итог психологи. «Так проявляется кризис социалистической культуры», согласились культурологи.
Что осталось за скобками двух этих взаимодополняющих объяснений, так это свойства игрушки как конкретного материального объекта в конкретной ситуации взаимодействия. Как игрушка «работает»? Как она направляет действия ребенка и взрослого? Какие формы взаимодействия поддерживает, а какие — блокирует? Что происходит при поломке игрового объекта? Как игрушки управляют нашим вниманием и воображением? Игрушка как материальный объект в ситуации здесь-и-сейчас — предмет специального интереса микросоциологии. Еще в 1967-м году социолог Дональд Болл, представитель школы символического интеракционизма, написал статью «К социологии игрушек: неодушевленные объекты, социализация и демография кукольного мира». Он попытался сформулировать микросоциологический подход к игрушкам с акцентом на ситуацию взаимодействия и материальность игрового объекта. Однако Болл не сумел создать по-настоящему убедительную и работающую исследовательскую схему: материальность игрушки все время ускользала от внимания, растворялась в ситуации игры. Следующий шаг в этом направлении социологи сделали уже в конце ХХ века.
Значение vs. Сценарий
Чтобы последовать за ними, нам понадобится провести одно важное теоретическое различение: между смыслами, приписанными объектам (ascriptions), и вписанными в них смыслами (inscriptions). Первые суть значения вещей, их культурные коды. С игрушками связано множество культурных значений: фигурка космонавта с надписью «СССР» на скафандре — это и символ ушедшей эпохи, и символ былого величия исчезнувшей страны, и символ неудержимого научного прогресса. Какое именно значение приписывается этой материальной фигурке, и какое «прочитывается» ребенком — предмет интереса исследователей культуры. Микросоциолога интересуют «inscriptions»: вписанные в материальный объект сценарии его использования. На курок игрушечного пистолета (по сценарию) нужно нажимать, руль — крутить. В один и тот же объект может быть вписано несколько сценариев. Это смыслы имплицитные, материализованные, встроенные. В отличие от значений, они не нуждаются в интерпретации. Мы «прочитываем» их нерефлексивно, так же, как открываем дверь (сценарий двери, которому мы подчиняемся каждый раз, пересекая границу помещения), садимся на стул или заводим автомобиль. Любой используемый в коммуникации материальный объект можно анализировать в терминах предлагаемых им сценариев. Именно так предлагает анализировать мир вещей социолог и семиотик Мадлен Акриш.
Совокупность «inscriptions» любой игрушки представляет собой набор действий, которые с ней по сценарию следует (prescription) или не следует (restriction) совершать. В коляске-автомобиле «следует» сидеть, вращать руль, «бибикать», имитировать звук работы двигателя и скрип тормозов. Это первичный сценарный ряд — сценарий игры в вождение автомобиля. «Не следует»: наряжать кукол, разводить костер или танцевать.
В силу того, что сценарии обращения с игрушечными объектами зачастую чрезвычайно близки сценариям обращения с их прототипами, возникают ситуации переноса. Так, в мае 2009 г., после нескольких случаев стрельбы в немецких школах, немецкий парламент начал обсуждать возможность законодательного запрещения пейнтбола. Один из разработчиков законопроекта о запрете пейнтбола, депутат бундестага от социал-демократической партии Дитер Вифельшпюц обосновывает свое предложение ссылками на минимальные изменения «стрельбы по живым людям» при его переносе в игровую ситуацию: «Пейнтбол имитирует убийство человека с применением огнестрельного оружия. Эту игру следует запретить! Пейнтбола в Германии быть не должно». С ним согласны и многие комментаторы в российской блогосфере: «Пейнтбол и ему подобные игры приучают к насилию, так как делают его банальным», «Во время игры в пейнтбол мишенями служат люди, и в этом заключается проблема. Потому что можно заиграться, может возникнуть желание перенести игру в жизнь», «Будучи регулярным, такое занятие снижает порог агрессии и приводит к преступлениям». Стоит заметить, что в этом случае пейнтбол рассматривается не как переключение некоторого насильственного действия в игровое, а, скорее, как тренировка, генеральная репетиция. Сама возможность такого переноса кроется в сходстве двух наборов «inscriptions»: сценария огнестрельного оружия и сценария пейнтбольного маркера.
Сценарий vs. Афорданс
Если «inscriptions» — это действия, которые (по сценарию) следует совершать с игровым объектом, то «affordance» — действия, которые с ним потенциально можно совершить. К примеру, игрушечную лопатку можно использовать не только по сценарию, в песочнице — она с легкостью становится трамплином для игрушечного автомобиля, оружием, позволяющим дать сдачи обидчику, или открывалкой для пива (правда, в последнем случае она уже не является игрушкой, поскольку встраивается в иной тип коммуникации). Одна из теорем микросоциологии: у материальных игрушек «мера возможности» всегда больше «меры сообразности» — игрушка позволяет сделать с собой больше предусмотренного сценарием. (Это не так в случае компьютерных игр, где сценарий и афорданс практически совпадают.) Однако соотношение двух этих показателей различается от игрушки к игрушке: например, конструктор «Лего», из которого сложно собрать что-то непредусмотренное инструкцией, сильно отличается от советских конструкторов, представляющих собой набор деталей и скрепляющих их гаек.
Своего рода, «формулой» игрушки является отношение двух этих показателей: сценарных и потенциально допустимых действий. Старые пластмассовые кегли (почему-то столь распространенные в арсенале советских детей, не имевших представления о боулинге) позволяют с собой сделать гораздо больше, чем заложено в сценарии — просто потому что сценарий их крайне слабо «прописан». Водяной пистолет заметно «тоталитарнее»: действия с ним сильно детерминированы сценарием.
Важно помнить, что сценарии и афордансы не различаются как «символическое» и «материальное» в игровом объекте. Нет двух объектов — материального и символического (такую ошибку совершает Дональд Болл, предлагая отделить «простой материальный объект» от «сложного смыслового конструкта») — есть только один водный пистолет, существующий в разных модальностях взаимодействия. «Inscriptions» и «affordances» — это две модальности одного и того же объекта.
Оснастка, среда, партнер
Очень условно можно разделить игрушки по типу взаимодействия с ними на три класса. Первый — «игрушка-оснастка» (equipment): тот же водяной пистолет довольно жестко задает ситуацию (фрейм) игры благодаря тому, что в него уже вписан некоторый набор символических кодов. Но игрушка-оснастка не обязательно технически сложна, ее материальный аспект менее значим, чем символический. Ребенок может играть в больницу, повязав на рукав красную тряпку, и играющим будет понятно, что он — доктор. Но красная тряпка как «игрушка-оснастка» встроена в ситуацию данной игры, в другой ситуации ее смысл радикально изменится. Второй класс игрушек — «игрушка-сеттинг» (setting), т. е. непосредственная физическая «среда» игровой коммуникации. Пример — песочница или бассейн (дети играют в песочнице или в бассейне, а не с песочницей или с бассейном). Материальность игрового объекта здесь более значима. Третий класс игрушек — «игрушка-актант» (actant), которая выступает, не столько средством, сколько партнером по взаимодействию. Пример — кукла, которую девочка может воспитывать, кормить печеньем и укладывать спать.
Игрушки-актанты, «замещающие» людей, обладают особым положением в социальном мире. Прошлой зимой в России сразу же после выборов возникла новая форма политического протеста — так называемые наномитинги. Протестующие выставили на главной площади Барнаула (и нескольких других городов) два десятка игрушек, вооруженных оппозиционными лозунгами. Однако заявка на проведение игрушечного митинга была отклонена. Как заявил представитель барнаульской администрации Андрей Ляпунов: «У городской власти нет никакой возможности согласовать данное мероприятие, так как участниками митинга по закону могут быть только граждане России. Как вы понимаете, игрушки, особенно импортные, — не только не являются гражданами России, но и не являются людьми. Возможно, подавшие заявление люди одушевляют свои игрушки, как это делают обычно дети, и считают их своими друзьями, — но у законодательства, к сожалению, на это другой взгляд. Отсюда ни игрушки, ни, например, флаги, ни посуда или бытовая техника, предметы одежды не могут быть участниками митинга». Впрочем, это не помешало представителям местного МВД объявить наномитинг «несанкционированным публичным мероприятием» («либо пикетом, либо собранием»), проведенным с использованием «новых технологий».
Здесь тот же пример «переноса» как и в случае с запретом пейнтбола, но объектом переноса становится не игрушка-оснастка, а игрушка-актант.
От социологии игрушек — к социологии вещей
Наибольший интерес для микросоциолога представляет игра со сломанной игрушкой. Потому что поломка — яркий пример пересмотра границы между сценарными и физически допустимыми действиями. Сломанная машинка становится лодочкой, сломанный арбалет — луком, сломанный домик — гаражом. Ребенок переписывает сценарий, создавая новый набор «inscriptions» на базе новых — появившихся после физической поломки объекта — афордансов. Впрочем, почему только ребенок? Социология игрушек принципиально не различает детей и взрослых. Игровое взаимодействие с объектами отнюдь не является эксклюзивной частью мира детей. В повседневной жизни мы видим множество переписанных, переигранных (фрейм-аналитики сказали бы «транспонированных») объектов: толстый словарь на стуле позволяет точнее «подогнать» тело несчастного ученика и высокое пианино, в несколько раз сложенный лист бумаги между косяком и дверью заменяет щеколду.
Мадлен Акриш описывает то, как мы перепрограммируем повседневные вещи, наделяя их новыми сценариями использования. К примеру, презерватив (несколько необычный объект в сюжете о социологии игрушек), натянутый на детектор дыма в моем университетском кабинете, надежно избавляет меня от неожиданного срабатывания пожарной тревоги. Что, конечно, чудовищно с точки зрения политики пожарной безопасности, но оправданно с точки зрения политики защиты прав курильщиков. Для Акриш мир вещей — мир политический. И, добавим, постоянное переписывание и перепрограммирование вещей повседневного обихода в нем — скорее норма, нежели исключение. Опыт трансформации игрушек (например, превращение в игрушку того, что ею изначально не являлось) становится фундаментом «игры с вещами» в более зрелом возрасте.
Именно поэтому основной тренд развития социологии игрушек в последние годы связан с таким стремительно «раскрутившимся» направлением как социология вещей (Брюно Латур, Джон Ло, Мишель Каллон). Сторонники объект-центричного подхода предлагают видеть в игрушке не «продолжение ситуации», а самостоятельное действующее лицо. И тогда игра девочки с куклой — это полноценное социальное взаимодействие, а наномитинг — полноценное политическое событие.
Обращение социологии вещей к теме игрушек неслучайно. Объект-центричный подход пытается вернуть в социологическое рассуждение казалось бы очевидную аксиому: мы живем в мире материальных объектов. А, следовательно, социальное можно помыслить только «вместе с вещами». Брюно Латур и Мишель Каллон в свое время предложили тезис генерализованной симметрии — методологическое требование рассматривать субъект и объект, человека и вещь как равнозначных действующих лиц. (Наиболее радикальное требование Латура: наделение объектов правом голоса и создание «Парламента вещей» — но это, конечно, ироничное требование.) В социологии вещей сегодня мы обнаруживаем старые сюжеты Айзека Азимова, Станислава Лема и Филиппа Дика о возможности социальной жизни неодушевленных объектов. Само это направление вырастает из социологии технологий и попытки определить социальный статус техники (робота, компьютера, «умного жилища» и т. п.). Как замечают в своей программной статье немецкие социологи Карин Кнорр-Центина и Урс Брюггер: «Впервые (по крайней мере, в новейшей истории) возник вопрос о том, а действительно ли наибольший интерес для людей представляют другие люди. Как показывают многочисленные исследования, возникающие риски — неотъемлемая часть современных человеческих отношений — связаны с объектами в не меньшей мере, чем с самими людьми». Технологии мыслятся в социологии вещей как своего рода «привилегированные объекты» — уже потому что сегодня именно технологии являются источником невиданных ранее рисков.
Социологи распространили на все объекты те свойства (например, способность поддерживать коммуникацию с человеком), которые ранее были жестко закреплены за сложными технологическими творениями. В результате, технологические объекты стали чем-то вроде метонимии всего материального мира в его отношении с миром социальным.
От социологии технологий — к социологии игрушек
Что упущено в этом теоретическом ходе? Понимание того факта, что способность коммуницировать с вещами — не просто «продукт ко-эволюции человека и техники», а фундаментальное свойство социального мира (особенно мира детей). Играющая в куклы девочка знает о сосуществовании с неодушевленными объектами несколько больше, чем современный социолог. Использовав анализ технологий как матрицу для понимания социальности вещей в целом, социологи упустили из виду «игровой» характер таких взаимодействий. А вместе с ним — все, что связано с эмоциональной составляющей отношений с вещами.
Подавая в этом году на американскую визу, я протянул молодому сотруднику посольства приглашение на конференцию «Объекты привязанности» в Принстоне. «Что Вы изучаете?» спросил он, читая письмо приглашающей стороны. «Игрушки», признался я. «А! — понимающе воскликнул молодой человек — Айфоны и Айпэды!». Метафора «технология как игрушка» показалась ему более очевидным ответом, чем игрушка в прямом смысле, без кавычек. И это неслучайно. Дело в том что «игрушка» и «технология» становятся конкурентами за привилегированный статус в мире объектов.
Привилегированным статусом (или как еще говорят: «принудительной релевантностью») для социолога обладают далеко не все объекты, а только те, которые входят в «ядро» всей конструкции социальной жизни и для описания которых у него есть подходящий словарь. Например, тело. Тело — это экзистенциальный объект. Социология открыла для себя телесность сравнительно недавно, классики нашей дисциплины (за исключением Г. Зиммеля) относились к телу с подозрением, лишив его постоянной прописки в регионе социологической теории. Другой пример: средства производства и производимые продукты. Благодаря раннему Марксу — даже испытывая недоверие к его способу философствования — мы понимаем экзистенциальное значение этих объектов (а вместе с ним и феномена отчуждения). Третий пример: оружие. Но, видимо, этот объект еще ждет своего описания.
Игрушка тоже экзистенциальный объект sui generis. Это ваша первая собственность, первый объект, находящийся в вашей власти. Одежда малыша ему не принадлежит. (Достаточно проанализировать реакцию родителей на ребенка, перепачкавшего нарядный выходной костюм.) Даже его тело не принадлежит ему полностью, поскольку является предметом постоянных медицинских, гигиенических и педагогических интервенций. Но за сломанную игрушку не наказывают. Более распространенная реакция: «Ну вот! У тебя была замечательная вещь! А теперь ее больше нет. Другую мы тебе уже не купим». Благодаря взаимодействию с игрушками мы постигаем такое свойство материального мира как «перформативность», способность вещи становиться чем-то иным.
Технология казалась самым значимым объектом в конце ХХ века — следствие не только бурного технологического развития, но и гонки вооружений, техногенных катастроф, миниатюризации изобретений etc. И чем сильнее технологии проникают в повседневную жизнь, тем очевиднее становится тезис об объект-центричной социальности, но тем менее удовлетворителен техноцентризм в самой социологии вещей. Нам нужен иной теоретический язык для описания материального объекта в социальном мире; язык, который не переносил бы скрытым образом на все материальные объекты те свойства, которые социологи зафиксировали при изучении лабораторного оборудования, оружия массового поражения, транспортных средств и иных достижений техники. Вопреки утверждению создателей гениального фильма, атомную бомбу довольно сложно полюбить, равно как трудно играть с португальским галеоном или переживать родство с помповым насосом (оба примера — из исследований Джона Ло). Исследования технологий обратили наш взгляд на вездесущие материальные объекты, не только поддерживающие стабильность социальных взаимодействий, но и участвующие в них; исследования игрушек могут стать источником новых теоретических инсайтов в этом поле. Так же как социология вещей помогла увидеть в игрушках активных субъектов социального мира, сегодня социология игрушек помогает увидеть перформативную, игровую природу нашего взаимодействия с вещами. В том числе и с технологиями.
