В советской историографии, особенно созданной в послевоенные годы, нередко можно встретить восторженные отзывы о молодежных коммунах 1920-х годов. При этом сам факт образования этих отнюдь не новых социальных «общностей» обычно преподносился в идеологическом свете — как осознанная и целенаправленная попытка перехода к новым формам общественной жизнедеятельности, как практический шаг к построению коммунизма из этих «ростков нового». Возможно, в этом и была некая доля правды, хотя налицо явная идеализация социальной реальности. Изученные нами источники и синхронные издания тех лет свидетельствуют о другой, более прозаической причине появления всевозможных форм студенческой кооперации в вузах — естественной потребности выжить. Как метко выразился один из корреспондентов студенческого журнала, именно «ужин зачал коммуну». Столкнувшись с непомерной нуждой, видя слабую поддержку со стороны государства, студенты были вынуждены решать свои бытовые проблемы самостоятельно. Феномен студенческих коммун заслуживает детального рассмотрения, поскольку дает любопытнейшие примеры повседневных практик корпоративного выживания и общественного обихода этой высшей формы самоуправления студенческим бытом.
Всплеск создания студенческих коммун пришелся на 1923/24 учебный год. Во многих вузах страны стали стихийно организовываться очаги коммунистического быта. Коммуны были разные по количеству членов в них — от нескольких человек до нескольких десятков и даже сотен. «Не хотим жить по-старому!» — основной лозунг студенческой молодежи тех дней. Однако совместный быт очень быстро приходил в противоречие с эгоистическими устремлениями отдельных членов, и коммуны так же быстро распадались, как и образовывались. Как правило, выживали те коммуны, где социальным поведением студентов двигала вполне прагматичная цель — объединить свои скудные бюджеты, чтобы не умереть с голоду.
«Когда мы приступили к организации нашей коммуны, то большинство из нас мечтало о совместной товарищеской жизни, рисуя ее, как гладкий путь коллективного самоусовершенствования и коммунистического самовоспитания. Тут были мечты об общей одежде, коллективном заработке, коллективных занятиях. <…> Если при создании коммуны некоторые идеалистически подходили к ее задачам, то руководители организации все время твердили: „меньше идеализма. Давайте подойдем с грубым расчетом, расчетом жратвы, экономии времени и самоусовершенствования“».
Если эта цель артикулировалась изначально и ни у кого из студентов не было иллюзий насчет ускоренного приближения через коммуну к «светлому будущему», то у коммуны появлялся шанс выжить. Но это было только начальным условием долголетия новой формы общежития.
Коммуна оказалась такой социальной конструкцией, где человек добровольно шел на практически полное ограничение личной свободы, на полное подавление своего «я». Там было очень строгое, жесткое нормирование повседневности, но эти правила принимались по общей договоренности. Создается впечатление, что в этом микрокосме могли выжить только люди с ограниченным чувством собственного достоинства, самозабвенные альтруисты и неунывающие оптимисты. Коммуна становилась вожделенной гаванью только для тех студентов, кто был готов ради незначительной экономической выгоды пожертвовать собственной свободой, либо для тех, кому жизнь сообща, на виду у всех была желаннее медленного истощения в одиночном плавании по бушующему океану нэпа. Следует также учитывать, что в основном коммуны состояли из коммунистов, комсомольцев и других лояльных к власти категорий студентов, имевших право на получение жилплощади в общежитии и госстипендию. Это обстоятельство теоретически создавало благоприятные условия для нормального общежития. Однако и в этой социально гомогенной группе повседневные интерактивные практики вовсе не зависели от партийной принадлежности или коммунистической идеологии. Рассмотрим некоторые наиболее важные аспекты повседневного коммунарского обихода.
Обобществление быта
Оно начиналось с обобществления пространства. Несмотря на то что многие коммунары жили в отдельных комнатах, социальных перегородок между ними не было. Все члены коммуны именовались братьями и сестрами. Дружить с кем-то отдельно не полагалось — признавалась только любовь к коллективу в целом. В любую комнату (за исключением, пожалуй, комнат девушек и женатых коммунаров) можно было входить без стука. Во время учебных занятий комнаты закрывались, но каждый член коммуны мог взять ключи от любой комнаты. Внутри коммуны запирание дверей на ключ было недопустимым явлением. Замками коммуна отгораживалась от «чужих», но не от «своих». Между тем порой происходили и непредвиденные казусы. В коммуне Ленинградского электротехнического института (ЛЭТИ) на двери одной из комнат однажды появилось такое объявление:
«Настоящим доводим до сведения правления коммуны, что вследствие пропажи из шкафа и из столов книг, взятых без отметки на вывешенном в комнате листе фамилий взявших, вследствие самовольных исправлений стенгазет редколлегии ЭТИ (газета изготовлялась в этой комнате. — А.Р.), похищения карточек со стен и вообще неаккуратного отношения со стороны посетителей к украшениям комнаты, а также вследствие засорения комнаты в момент нашего отсутствия неведомо кем, мы с такого-то числа при уходе в институт свою учебную комнату будем запирать и держать ее запертой на время нашего пребывания в институте. Староста комнаты № 1».
С точки зрения логики коммунарского движения реакция правления коммуны была вполне предсказуемой и закономерной. Сторонникам вынужденного сепаратизма было отказано в запирании дверей. Мотивировка отказа состояла в том, что если каждый коммунар будет отгораживаться в своем углу, замыкаться в рамках микрогруппы на том лишь основании, что кто-то недостаточно воспитан коммуной, то коммуна будет не вправе считать свой быт поистине коммунальным. Конкретным членам коммуны предлагалось смириться и терпеть материальные и моральные неудобства общежития во имя торжества самой идеи общежития.
При вступлении студента в коммуну обычно проводилась полная «национализация» его имущества. «Все общее: и пальто, и стакан, и даже нижнее белье, — делился опытом обобществления один коммунар. — Если ты носил только свое пальто или белье, то на языке коммунаров это называлось „отрыжкой капиталистического строя“, или „предрассудками мелкобуржуазной идеологии“». В Уставе другой коммуны было прописано: «Коммунары вносят в общий котел все до единой копейки, все вещи, белье, платье и все последующие заработки». Неслучайно в одном из общежитий, где только намечалось создание коммуны, было замечено, что каждый студент заранее стал потихоньку прятать свои вещи, а на корзинах и сундучках появлялись замки.
Максималистская «национализация» имущества в любой, даже самой дружной, коммуне не могла не привести к внутренним конфликтам. Личный интерес подсознательно все-таки преобладал над коллективной необходимостью, и нередко в коммуне звучали возгласы: «Отдавайте, черти, мои кальсоны! На них синяя метка, и одной пуговицы не хватает!» «Национализация» сферы личной гигиены в одной из коммун была осуществлена также в форме обобществления стирки белья путем образования коммунального прачечного фонда. В результате юноши увидели в этом ущемление своих мужских «прав»: «У девчат слишком много белья, и они меняют его слишком часто, этак все на стирку проедим». В конечном счете, рациональное мнение о том, что каждый коммунар имеет право на стирку белья в неограниченном количестве за счет общего бюджета коммуны, возобладало. Вместе с тем была создана комиссия под названием «бельевой трест», в функции которой входили учет белья и постановка меток с именем владельца. Регулирование этого вопроса временно сняло напряжение, но такая ситуация не могла продолжаться долго. В коммуне всегда находились студенты, предпочитавшие иметь личные предметы обихода. Симптоматичным в этой связи выглядит следующее заявление коммунара:
«Ввиду того, что я, начиная с января 1926 года, не стираю белья за счет коммунальных средств, прошу принять это в расчет и засчитать сумму, которая была на меня истрачена, за мной.
Краткий расчет еженедельно:
одна пара нижнего белья
14 к.
одна наволочка
5 к.
одна простыня
7 к.
носки
5 к.
одно полотенце
5 к.
один платок
5 к.
итого в неделю
41 к.
Краткий расчет ежемесячно:
две верхних рубашки и одни брюки
50 к.
итого в месяц
91 к.
всего за 54 недели
33 р
Разумеется, единоличнику было отказано. Ему объяснили, что коммуна — не гостиница, где учитывается, кто и сколько выпил чаю и съел хлеба, и что принципы коммуны строятся в интересах подавляющего большинства, но не одиночек, пытавшихся переводить на деньги всякую «любезность», оказанную ими коммуне. Ему дали понять, что в коммуне не позволялось репрезентировать свою избранность. Положено тебе стирать белье и мыться в бане за счет коммунальных средств — мойся и стирай, как это делают все, не «высовывайся» и не пытайся быть чище других или иметь более свежее белье.
Борьба с личной собственностью затронула и сферу учебной литературы. Многие коммунары приносили в коммуну свои собственные учебники или же покупали их на свои деньги во время пребывания в коммуне. Не меньшая часть студентов-коммунаров между тем оставалась без учебников. На первых порах возникало много мелких инцидентов, потому что по коммунарскому принципу: «все вокруг общее», любой член коммуны мог зайти в комнату к владельцу учебника и без спроса взять его, оставив записку: «Такую-то книгу взял такойто, для занятий. Книга находится в такой-то комнате». Для борьбы с подобными конфликтами между личностью и коллективом было решено подвергать обязательной регистрации все приобретенные «для себя» коммунарами книги, чтобы каждый знал о «библиотечном» фонде. Однако этот шаг был предварительным. Вскоре, когда все смирились с этим правилом, была осуществлена полная «национализация» всех личных учебников, которые были объявлены собственностью коммуны. С единственной оговоркой — на время пребывания студента в коммуне. В одной коммуне 128 студентов пединститута таким способом собрали библиотеку, состоявшую из 2000 томов.
Поскольку нормально прожить на студенческие стипендии, даже объединенные в единый коммунарский бюджет, было очень трудно, в коммунах нередко происходило обобществление всех продуктов, присылаемых коммунарам из дома. В коммуне ЛЭТИ с этой целью была даже создана специальная «таможенная комиссия». При направлении студентов на каникулы, этой комиссией давалось поручение каждому из них привезти из дома какие-либо продукты, которыми богат данный регион. Коммунарам из Саратовской губернии поручалось привезти сало, из Астраханской губернии — селедку, из Ташкента — яблоки и т. д. К моменту возвращения студентов с каникул «таможенники» занимали комнату, выходившую в коридор, и пройти мимо них без «досмотра» багажа и «экспертизы» пищевых продуктов было невозможно. Иногда после такой проверки качества привезенной продукции варенья в банке оставалось наполовину меньше. Любопытно, что к новичкам в коммуне «таможенники» относились очень деликатно, чтобы грубостью не развеять у них иллюзию о коммунарском братстве. Если при обнаружении у старожила коммуны домашнего пирога в посылке продукт безоговорочно изымался в пользу общего стола, то новичку в подобной ситуации предлагалась видимость выбора: «Белье — на вот, бери, а с пирогом — как хочешь. Хочешь, ешь сам, хочешь — поможем». Разумеется, новичок не хотел получить ярлык жадного индивидуалиста, и пирог перекочевывал на общий стол.
Самым главным и сложным вопросом было обобществление бюджета. Как правило, единственным источником его наполнения были индивидуальные стипендии, которые при образовании коммуны становились коллективными. Обычно из состава коммунаров выбирался казначей, который по коллективной доверенности получал все стипендии студентов. Проблема была в том, что не все студенты были стипендиатами, и размеры стипендий были неодинаковые. «Стипендии разные: у кого 75 руб., у кого 50, а у кого и 30, — сообщал один корреспондент. — Никаких затруднений на этой почве не возникает. „Все до единой копейки“ — и это уже вошло в кровь и в плоть. Это перестало удивлять. Товарищ, не получающий стипендии, работает и отдает весь свой заработок в общий котел». Этот оптимистичный тон был нужен для пропаганды нового быта в прессе. На деле зачастую не все получалось так гладко.
В каждой коммуне были свои порядки, поэтому техник составления бюджетов великое множество. Рассмотрим в качестве примера бюджет коммуны ЛЭТИ. До 1928 года, когда государственная стипендия составляла 27 рублей, с каждого студента автоматически удерживалось ежемесячно 3 рубля 80 копеек на оплату аренды помещения. Таким образом, в бюджет коммуны попадали деньги в сумме 21 рубль 20 копеек. Полный набор остальных удержаний выглядел следующим образом:
Питание
16 р. 43 к.
Стирка белья
1 р. 20 к.
Хозрасходы (баня, мыло и т. д.)
80 к.
Газеты и журналы
10 к.
Учебники
23 к.
Культпросвет (игры и т. д.)
08 к.
Итого:
18 р. 84 к.
Совокупный расходный бюджет (с учетом оплаты аренды) составлял, таким образом, 22 рубля 64 копейки. Получалось, что у студента еще оставались деньги в сумме 2 рубля 36 копеек на индивидуальные расходы. Однако это была слишком маленькая сумма, чтобы удовлетворить даже минимальные потребности. Обычно даже самые скромные личные расходы студентов были больше:
Парикмахерская
84 к.
Кино и театр
1 р. 50 к.
Единовременные расходы
1 р. 20 к.
Членские взносы
70 к.
Пользование лавкой
2 р. 00 к.
Итого:
6 р. 24 к.
Таким образом, вместо небольшого излишка коммунар оставался с дефицитом бюджета перед коммуной размером минимум в 3 рубля 88 копеек. За год сумма значительно возрастала. Этот долг коммунары покрывали так. Летом, когда они разъезжались на практику, их стипендии полностью шли на покрытие задолженности коммуне. Если этого не хватало, студент погашал долг за счет заработанных на практике средств. Однако возникает вопрос: за счет чего жила коммуна в течение учебного года, покрывая дефицит индивидуальных бюджетов? Оказывается, у коммунаров был свой резервный фонд. Он состоял из базовой суммы в 150 рублей, заработанной студентами при разгрузке баржи. Кроме того, существовал вступительный взнос в коммуну размером 10 рублей, а также обязательный 25-процентный вычет из остатка стипендии. Цель этого вычета — максимальное сокращение индивидуального бюджета коммунара, и стремление к полной коллективизации студенческого быта.
Разумеется, такая цель не могла устроить всех коммунаров. Основной категорией пострадавших от такой системы были студенты, получавшие хозяйственную стипендию, составлявшую 35 рублей и более. Получалось, что при большей сумме вычетов из повышенной стипендии они получали такую же отдачу, что и остальные коммунары. Некоторые из них были готовы смириться с этим порядком и подавляли в себе чувство обиды на несправедливое распределение общих благ. Другие протестовали и покидали коммуну. Один из недовольных так обосновал свой протест:
«Я получаю больше, чем все остальные коммунары, но коммуна тратит на меня столько же, как и на остальных. Почему же я должен давать больше? Я хозстипендиат, моя стипендия больше ваших, но ведь меня выделили, наверное, не случайно. От меня ждут большего и, наконец, у меня большие потребности».
В ответ он услышал гневное возмущение товарищей, не согласных с тезисом о его «повышенных потребностях»: «Разве в коммуне не все равны? Разве в коммуне могут быть разделения на „массу“ и „привилегированных“? Наш принцип: от каждого — по возможности, каждому — по потребностям. А никаких особых потребностей мы признать не можем!»
Масла в огонь подлили попытки некоторых членов коммуны перераспределить средства, накопленные с обязательных вычетов, в сторону увеличения расходов на питание. Поскольку речь шла о фактическом улучшении питания одних за счет других, страсти накалились до предела: «Значит, нас дополнительно обкладывают не ради строительства коммуны, а ради того, что „надо лучше зажить“?»; «мои деньги, на которые я хочу купить штаны, Пашка проедать будет?», — недоумевали студенты с повышенными стипендиями. Эта ситуация тождественна процессу насильственной коллективизации деревни, когда с зажиточного крестьянина брали больший взнос по сравнению с бедняком, при этом поставив их обоих в равный статус колхозника, претендующего на одинаковую долю дохода. Разница только в том, что крестьян коллективизировали в момент их пребывания в положении свободных товаропроизводителей, а коммунаров поставили перед фактом удержания неодинаковых взносов во время их нахождения в коммуне. В результате коммуна раскололась на две «фракции». Одна считала, что нужно каждому коммунару предоставить наилучшие возможные условия и полную свободу в расходовании излишков стипендии, направляя их на учебу. Поэтому максимальный вычет из излишков не должен превышать 25%. Вторая «фракция» полагала, что коммуна образовалась для создания коммунистического быта, соответственно, для улучшения жизни всех коммунаров, и во имя этого следовало жертвовать каждому 80% излишков стипендии. Нетрудно догадаться, что победила вторая «фракция», как более многочисленная и «коммунистическая».
Взаимоотношения в коммуне
Идеологи коммунарского движения делали в его пропаганде акцент на высокое чувство коллективизма и товарищества, якобы регулирующее взаимоотношения в коммунах. Документы, которыми мы располагаем, позволяют усомниться в таком утверждении. Выше мы уже имели возможность наблюдать очаги конфликтов в быту коммунаров. Чтобы еще вернее убедиться в существовании напряженной атмосферы в коммунальном обиходе, целесообразно ознакомиться с дневниками коммун. Кстати, этот феномен ведения общего дневника любопытен сам по себе, поскольку демонстрирует крайнюю степень опубличения приватного в коммунальной повседневности. Складывается впечатление, что коммунары писали в этот дневник свои мысли с целью продемонстрировать перед товарищами свою позицию по какому-либо вопросу, будто они хотели доказать всем свою полезность или продемонстрировать свою приверженность принципам общежития. В этом смысле дневник практически ничем не отличался от публичного обмена записками или граффити. В дневнике Красноворотской коммуны обнаружены такие записи:
«9/Х-29 г. …Ребята играют в шахматы. Тишина: Маруся, довольная, кончает занавески. Тишина нарушена: Андрей Петросьян проиграл в шахматы две партии, отчего заорал, как иерихонская труба, и набросился на победительницу Иру Соболевскую… Собрались ребята, и началась беседа о завтрашнем дне. Ася Т.»; «10/Х. Наконец, окончилось мое мучение, и я переселилась по-настоящему в коммуну… Начинается новая жизнь, к которой я давно стремилась — жизнь в коллективе. Ира Соболевская»; «11/Х. …С момента моего вступления в коммуну я почувствовал себя в другом свете. Организация коммуны захлестнула меня до ушей. Я готов день и ночь беспрерывно работать, и все для коммуны… В этой среде меня покинуло одиночество, и покинуло всерьез и надолго, а можно осмелиться думать, и навсегда. В.»
Если первая запись представляет собой заурядный краткий отчет о локальном событии, то две вторые — своеобразная клятва в верности коммуне. У нас нет ни малейшего основания подозревать этих молодых людей в неискренности, и все же их признания носили публичный, а не интимный, характер, что может быть интерпретировано как скрытая репрезентация своей пригодности для коммуны, безграничной преданности коллективистской идеологии. Однако встречались в дневниках и записи другого рода, напоминающие менторские записки родителей провинившимся детям. В частности, Вильгельм Райх приводит любопытную выписку из дневника:
«28 октября. Дежурный по комнате проспал. Завтрака не было. Помещение коммуны оказалось не убрано. После ужина посуда не вымыта (кстати, не было воды)»; «29 октября. Опять без завтрака. Ужина тоже нет. Посуда все еще не вымыта. Ни столовая, ни туалет не убраны (да и вообще туалет почти никогда не убирается). Везде толстый слой пыли. Когда мы ложились спать, дверь оставалась незапертой. В двух комнатах остался свет (обычное явление). Вопреки всем правилам, наш фотолюбитель принялся в два часа ночи проявлять снимки»; «30 октября. Мы начали уборку. Все разбросано по полу, на подоконниках, на стульях, на кроватях и под ними. Газеты, чернильницы, письма, ручки раскиданы по всему клубу. На столе хаос. В кухне все еще стоит невымытая посуда, чистой больше нет. Кухонный стол заставлен до предела. Водосток забит грязным жиром. Столовая превратилась в ад. Коммунары спокойны, апатичны, а некоторые даже довольны. Построим ли мы так новую жизнь?»
Здесь обнаруживается, с одной стороны, искреннее переживание анонимного коммунара за состояние внутреннего порядка в коммуне, но, с другой стороны, молодой человек потратил три дня на детальную фиксацию недостатков, вместо того чтобы самому попытаться навести порядок, подав тем самым пример остальным. В этом любопытном факте наглядно проявилась общая проблема для всех корпоративных объединений такого рода — надежда на других, на коллективное Я, пассивное ожидание вовлечения всей коммуны в общее дело. В социальной психологии этот феномен обозначается термином «социальная леность» (в отличие от социальной фасилитации, когда присутствие других людей мотивирует работать лучше). Вместе с тем коммуна нередко вмешивалась в приватную жизнь коммунаров. В одной коммуне была даже создана специальная комиссия, функцией которой являлось «учитывать личные недостатки коммунаров и устранять их». Все эти обстоятельства, вместе взятые, а также неустроенность быта нередко приводили к протестам коммунаров и выходам из коммуны. Об этом красноречиво говорят заявления разочаровавшихся коммунаров:
«Прошу не считать меня членом УБК, так как я не согласен с его правилами»; «прошу не считать меня членом УБК, так как я не доволен обедами»; «прошу не считать меня членом УБК, так как я не доволен, когда мне делают замечания».
Коммуну, описанную В. Райхом, в течение года покинули четыре коммунара: одна девушка заявила, что в коммуне она подрывает здоровье; другая мотивировала уход вредным характером одного из коммунаров; третья вышла замуж и переехала к мужу; четвертый коммунар утаил от товарищей часть своего заработка — 160 рублей — и был за это исключен. На первый взгляд, это небольшая потеря для коллектива — четыре человека за год. Однако для данной коммуны, насчитывавшей всего 10 членов, это составляло 40% всего коллектива. Весьма симптоматичны слова одного студента, которому предложили вступить в коммуну: «Отцы коммунары, я восемь лет прожил в коммунах, начиная с детдома и кончая рабфаком и, наконец, дайте мне возможность пожить как-нибудь иначе». Коммунары ЛЭТИ также высказывали довольно сильное недовольство тем, что в коммуне «нет ответственности перед коллективом», «мало спайки, сплоченности, недостаточно товарищеское отношение», «мало чуткости», «нет коллективности», отмечали «наличие группировок».
О жизни студентов-коммунаров в 20-е годы Н. Рудин написал роман «Содружество». Он получил резкую критику со стороны коммунистического студенчества за «упадочничество» и «искажение действительности». Эта книга была названа «вредной», поскольку в ней автор не создал практически ни одного положительного образа коммунара. Автора упрекали, что его персонажи представляют собой пеструю смесь неврастеников, психопатов, сексуальных извращенцев. Герои романа постоянно ссорятся между собой из-за девушек, дерутся, обыскивают сундуки и чемоданы друг у друга. Вероятно, автор книги действительно сгустил краски и сосредоточил свое внимание на негативных сторонах коммунарского быта. Однако все-таки представляется, что вряд ли описанное в книге являлось полным вымыслом автора. Скорее всего, он задался целью показать реальную повседневность коммуны и показал ее без лоска, игнорируя положительные стороны быта коммунаров. В результате портрет получился односторонним. Но сам факт описания патологии в повседневной жизни коммуны свидетельствует о том, что в таком живом организме, каким являлись коммуны, было очень сложно установить товарищеские взаимоотношения между всеми членами коммунарского сообщества. Чем настойчивее правление коммуны стремилось проводить политику «всеобщего братства», тем вероятнее были распад коммуны на микрогруппы или полная ликвидация коллектива.
Смена имен
Революционное время вызвало потребность в смене знаков, выражавшейся, в том числе, в присвоении новых имен взамен собственных. Антропонимические эксперименты 20-х нуждаются в отдельном глубоком изучении. Я остановлюсь лишь на внешних проявлениях этого феномена в студенческом коммунарском обиходе. Если рассматривать коммуну как полутотальный социальный институт нового быта, то смена собственных имен на новые прозвища может интерпретироваться как символический акт избавления от воображаемой «пуповины», связывавшей коммунара с прежней «светской» жизнью, и превращения его в полноправного члена нового закрытого клуба. Коммунарам как бы предлагалось совершить таинство инициации, принеся в «жертву» свои имя и отчество, данные от рождения. Рассмотрим этот ритуал перехода на примере «коммуны водников» Ленинградского политехнического института им. Калинина. В своих мемуарах член этой коммуны Б. Я. Усачев упоминает о создании особой «крестильной» комиссии:
«Идея организации этой комиссии была продиктована фантазией и побуждением молодежи придумать в быту коммуны что-то новое, не особенно утруждая себя размышлениями, хорошо это или плохо. Комиссия подбирала и присуждала каждому члену коммуны новое короткое имя, отражавшее совокупность индивидуальных черт и наклонностей вместо общепринятого обращения по имени и отчеству. <…> На традиционных вечерах зачитывалось постановление „крестильной“ комиссии и давалась „новорожденному“ исчерпывающая характеристика, послужившая выбору именно этого имени со ссылкой на литературные, исторические, энциклопедические и другие источники, причем сам рассказ изобиловал всегда остротами, процедура „крещения“ проходила весело, „новорожденным“ дружно аплодировали».
Процедура переименования была обставлена довольно интересно и внешне воспринималась коммунарами как веселая игра. Необходимо также отметить, что в любой молодежной среде — школьном классе, студенческой группе, армейском взводе, шайке беспризорников или дворовой ватаге ребят — существовали и до сих пор существуют традиции присвоения шутливых прозвищ, как правило, производных от фамилии молодого человека, его особых примет и т. д. В этом смысле поведение коммунаров вроде бы ничем не отличалось от традиций молодежной субкультуры. Однако отличие было, и оно было знаковым. Если в обычной, некриминальной среде клички возникают как бы сами собой, спонтанно, и существуют параллельно с собственным именем молодого человека, то в ситуации с коммунарами (как и в других типах закрытых молодежных сообществ, описанных в «Очерках бурсы», «Республике ШКИД» и т. д.) мы видим ритуальный характер наречения новым именем и попытку полной замены собственного имени на придуманное прозвище. Кроме того, право присвоения нового имени брала на себя комиссия, давая тем самым понять, что с наречением новым именем студент проходил своеобразный обряд посвящения в члены коммуны, предполагавший полное отречение от предыдущей жизни, включая и имя.
Примечательны имена, которыми вновь нарекались коммунары-водники. Председатель «крестильной комиссии» Иван получил прозвище Мэнни в честь героя романа А. Богданова «Красная звезда». Фотокорреспондент Борис стал называться Прибоем, казначей Николай — Граником, другой Николай, председатель ЖАКТа коммуны — Эргом, коммунарка Мария — Волной. Сам Усачев получил прозвище Вагнер за склонность к игре на рояле. Усачев признает, что большинство выдуманных имен оказались неудачными и не прижились. В качестве примера точно подобранного имени, он приводит текст объявления об организации кассы взаимопомощи, вывешенного в здании института: «Запись производится тов. Буяном по понедельникам и средам с 12 до 14 час. дня» (Буян — прозвище в рамках коммуны. — А.Р.). Только несколько самых удачных прозвищ сохранились на протяжении десятилетий и еще долго употреблялись в переписке состарившихся коммунаров.
В коммунах, хотя и не часто, рождались дети, и проблема их наречения решалась также коллегиально. В «коммуне водников», например, подбор имени младенцу входил в функции «крестильной», а в коммуне ЛЭТИ — «октябринной» комиссий. Родители принимали участие в выборе имени новорожденного, но на общих правах членов коммуны*. В коммуне ЛЭТИ объявлялся конкурс на лучшее имя новорожденному. Наиболее подходившие с точки зрения комиссии имена утверждались затем на общем собрании коммуны. Ритуал наречения предполагал выборы президиума собрания, в состав которого обязательно избирались родители новорожденного и сам младенец. В изученных мною источниках встречаются упоминания об именах уроженцев новой формации: Афродита, Марсиан, Май, Июнь, Роальд, Феликс, Нинель, Эра, Рэм, Рэд, Гелий и т. д. Упоминавшаяся выше коммунарка Волна рассказывала о ритуале «крещения» ее сына:
«Когда родился сын, „крестильная комиссия“ приняла участие в выборе имени, и с нашего родительского согласия назвали новорожденного Рэд, что в переводе с английского означало Красный. На плетенной кроватке младенца повесили пионерский галстук и красную звездочку».
В отличие от переименованных молодых коммунаров, их дети не знали другого имени. Оно записывалось им в свидетельство о рождении и оставалось на всю жизнь. Между тем в акте наречения нетрадиционными, новоявленными именами присутствовал тот же идеальный смысл, что и в переименовании взрослых членов коммуны, — отречение «от старого мира». Это вряд ли можно рассматривать как конформизм, стремление проявить лояльность к советской власти. Скорее это было проявление искренних чувств людей, жаждущих революционного обновления, противопоставляющих новый быт старому. Попутно замечу, что в новых именах, образованных тогда путем сокращения нескольких слов (Вилен, Замвил, Вилор, Люблен, Лунио, Леундеж, Тролезин, Ясленик, Статор, Лагшмивара, Даздраперма, Динэра, Дотнара и т. д.), проявилась характерная черта советского новояза. Всплеск этих новых словообразований, зачастую связанных с именами коммунистических вождей, пришелся на период 1924–1932 годов. Пытаясь противопоставить «буржуазной» вычурности свой новый язык, революционная молодежь, вместо его упрощения, создавала имена не менее замысловатые, но более понятные для представителей своей субкультуры:
И та октябрьская година
Ребенку именем дана, —
В огне возникло: ОКТЯБРИНА,
В нем пламень, ветер и весна.
РЭМ — революции мятежность
И электрическую дрожь,
И миром чаемую нежность
Замкнуло в звуковой чертеж.
Бег дней крылатых неизменен,
Но, чу, сквозь топот толп — свирель:
В столетье врезанное Ленин —
В напевном имени НИНЕЛЬ.
Нормирование повседневности
Коммуна навязывала своим членам жесткую регламентацию быта. В строго установленных фреймах общественного обихода личная свобода каждого коммунара максимально ограничивалась. Отдавая себя добровольно во власть выбранного правления, многие коммунары отрешенно воспринимали все решения руководящего органа. Действовал принцип подчинения меньшинства большинству, индивидуума — коллективу. В свою очередь, выборные органы коммуны, стремясь самоутвердиться и одним наскоком решить все проблемы совместного бытия, порой принимали решения, являвшиеся крайней формой принуждения. Особенно часто это наблюдалось в попытках правлений коммун установить строгий распорядок дня, которому неуклонно должны были следовать все коммунары.
В коммуне ЛЭТИ после 23 часов было строго запрещено шуметь. Курение было разрешено только в специально отведенной для этого комнате; за нарушение следовало наказание в виде внеочередного наряда на работу или дежурства по коммуне. В коммуне ЖБК при Ленинградском пединституте им. Герцена регламент дня включал такие позиции: подъем — в 8 часов «по звонку», до 10 часов — чай, с 12 до 18 часов — обед, с 18 до 21 часов — ужин, с 21 до 23 часов — чай. В час ночи гасился свет в комнатах; в читальне свет горел до двух часов ночи. По-видимому, расписание занятий в институте или отдаленность учебных корпусов от общежития диктовали сравнительно мягкий режим дня коммуны, с большими интервалами на обед и ужин. Между тем в распорядке дня коммуны Горной академии в Москве, обнаруженном Клаусом Менертом и воспроизведенном затем В. Райхом, заложено значительно большее ограничение свободы:
Подъем
7.30 — 8.45
Одевание, завтрак, уборка
8.45 — 14.00
Лекции
14.00 — 15.30
Обед и отдых
15.30 — 21.00
Лекции и самостоятельная работа
21.00 — 21.30
Ужин
21.30 — 23.00
Отдых, чтение
23.00 — 24.00
Чтение газет
Всего:
24 часа 00 мин.
Как видим, здесь даже чтение регламентировалось вплоть до разделения на чтение литературы и периодики. «Люфт» между позициями распорядка дня вообще отсутствовал, одни действия резко переходили в другие. Трудно предположить, что такой распорядок дня не вызывал возражений со стороны коммунаров, тем более неуклонно соблюдался ими. Значит, этот строжайший регламент, по всей видимости, был не более чем очередной фикцией коммунистического быта, неуклюжей попыткой тотального нормирования повседневности, заранее обреченной на неудачу.
Можно предположить, что на такую регламентацию жизнедеятельности студентов подтолкнуло модное тогда движение НОТ — научная организация труда. Очевидно, разработчики подобных распорядков дня искренне хотели организовать «нового человека», предназначенного для революционных свершений. У этого «мессии» не могло быть праздного времяпрепровождения; он должен был детально планировать свою жизнь, чтобы успеть многое. Однако коммунары-мечтатели явно не учитывали того, что новый человек замышлялся идеологами революции как человек свободный. Такой человек не мог появиться в атмосфере тотального принуждения и контроля.
Тем не менее нормирование повседневности набирало обороты, и в коммуне ЛЭТИ оно было возведено в абсолют, воплотившись в расчет часов на каждую учебную дисциплину. Коммунар Чебан эмпирическим путем определил, что среднее количество времени в неделю, отводимое на учебу и самообразование, составляет 60–65 часов. Он рассчитал с точностью до часа время, затраченное им на изучение отдельных предметов. В результате им был разработан «часоводитель» по различным дисциплинам, устанавливавший примерный интервал между началом изучения предмета и получением зачета по нему. Эти нормативы выглядели следующим образом:
Магнетизм
требует 172 ч.
Котлы
40 ч.
Прикладная математика
61 ч.
Термодинамика
80 ч.
Электромеханика постоянного тока
289 ч.
Переменные токи
94 ч.
Можно только приветствовать искреннее стремление коммунара передать свой передовой опыт товарищам. Однако индивидуальный опыт не мог стать нормой для всех. Между тем у Чебана нашлись последователи. Коммунар Мухин решил составить методическое пособие по изучению дисциплины «Переменные токи», в котором детально отразил свой опыт овладения этой наукой. Суть пособия сводилась к прагматичному достижению цели с наименьшими потерями: лекции дают мало, надо посещать практические занятия; конспектировать материал учебника с математическими формулами не нужно, важно записать только главные выводы и формулы. В этом также нет ничего необычного, однако эти прецеденты постепенно конституировали превращение учебы из персонального занятия в коллективное. Подобные «нормативы» и «методички», при всей их оригинальности, не могли не стимулировать потребительское отношение к учебе у других студентов. Состязательность в данном случае была палкой о двух концах: она и подгоняла отстающих, и в то же время приучала их к тому, что за них переживают товарищи, которые всегда помогут.
В. Райх точно подметил основную проблему, мешавшую развитию коммун, — противоречие между самоуправлением и насаждением авторитарной дисциплины, которое коренилось в противоречии между стремлением студентов к коллективной жизни и психической структурой коммунаров, непригодной для нее. Действительно, группы равных сверстников a priori предполагают горизонтальные интеракции, полное равноправие и самоуправление на началах уважения прав и личных свобод каждого члена корпорации. У студентов 1920-х годов повторялась ситуация с ученическим самоуправлением в школе, когда ребята добровольно создавали органы контроля и применения негативных санкций. По сути, это мало отличалось от принципов взаимодействия в родительской семье на микроуровне и от государственного патернализма — на макроуровне. Наглядным примером такого авторитаризма является применение дисциплинарных процедур к коллективу одной из учебных комнат в коммуне ЛЭТИ. В этой комнате вместо занятий студенты постоянно развлекались, громко шутили, пели песни. Комната притягивала к себе всех желавших расслабиться и отдохнуть. Понятно, что соседям это не нравилось и они потребовали от правления коммуны «принять меры». Несмотря на то что одним из нарушителей спокойствия оказался секретарь институтского коллектива ВЛКСМ, правление издало приказ (!), по которому комната объявлялась на военном положении и власть над ней передавалась диктатору. Всем обитателям комнаты предлагалось не курить, убирать столы после занятий и разговаривать в комнате только шепотом. В случае невыполнения этого ультиматума нарушителям грозило исключение из коммуны. Этот случай показывает, что степень ригоризма у правления коммуны была чрезмерно высока и большинство коммунаров искренне поддерживало такой порядок взаимоотношений.
Оригинальной попыткой нормирования коммунарского образа жизни стали конструкторские проекты жилых домов для коммунаров, получившие распространение во второй половине 1920-х годов. Коммунарское движение в России имплицитно предъявляло социальный заказ на проектирование этих домов-коммун (а в перспективе — соцгородов) с полным обобществлением быта. Особенность данных проектов состояла в том, что все общественные помещения, где должна была протекать основная жизнь студентов в нерабочее время (столовые, читальни, клубные и спортивные залы), планировались с необычайным размахом. В то же время жилые ячейки-спальни проектировались в виде небольших кабин. Такая конфигурация, где за счет экономии кубатуры жилых комнат расширялись объемы помещений для общественного быта, явно демонстрировала приоритет публичной жизни над приватной. Некоторые проекты студенческих домов-коммун были осуществлены на практике, в частности проект И. Николаева.
Исходя из того, что студенты имеют одинаковый режим дня, Николаев специализировал все помещения для бытовых процессов, предназначив жилую кабину на двух человек только для сна. В этом проекте были просторные, хорошо освещенные читальные залы, кабинки для бригадной проработки занятий, столовая, коридоры для гимнастики, комнаты для различных кружков. Спальные кабины, по выражению корреспондента одной московской газеты, были «очищены от бытовых потрохов»: письменные принадлежности и книги каждый студент хранил в индивидуальном шкафчике возле комнаты для занятий, а туалетные принадлежности, обувь и белье — в шкафу в туалетной комнате. В спальной кабине были предусмотрены только кровати. Существовали двухъярусный и одноуровневый варианты размещения коек. Площадь комнат была соответственно 4 и 6,2 кв. м. Сам Николаев так описывал жизненный распорядок в спроектированном им доме-коммуне:
«После пробуждающего всех звонка студент, одетый в простую холщовую пижаму (трусики или иной простой костюм), спускается для принятия гимнастической зарядки в зал физкультуры или поднимается на плоскую кровлю для упражнений на воздухе, в зависимости от сезона. Закрытая ночная кабина подвергается, начиная с этого времени, энергичному продуванию в течение всего дня. Вход в нее до наступления ночи запрещен. Студент, получив зарядку, направляется в гардеробную к шкафу, где размещена его одежда. Здесь же поблизости имеется ряд душевых кабин, где можно принять душ и переодеться. В парикмахерской он доканчивает свой туалет. Приведя себя в порядок, студент идет в столовую. <…> Вечерний звонок, собирающий всех на прогулку, заканчивает день. По возвращении с прогулки студент идет в гардеробную, берет из шкафа ночной костюм, умывается, переодевается в ночной костюм, оставляет свое платье вместе с нижним бельем в шкафу и направляется в свою ночную кабину. Спальная кабина в течение ночи вентилируется при помощи центральной системы. Применяется озонирование воздуха и не исключена возможность усыпляющих добавок».
Бесспорно, этот проект, прообраз современного европейского хостела и японского «капсульного» отеля, выгодно отличался от реальной жизни многих студентов, в том числе и проживавших в коммунах. Обратим внимание хотя бы на усиленную заботу конструктора о свежем воздухе как основном факторе гигиены и здоровья. Это действительно было крупным шагом вперед в достижении прогрессивных перемен в бытовой сфере, в закладывании высоких жизненных стандартов и новой ментальности. Разумеется, в реальной повседневной жизни в этой коммуне мало кто из студентов пунктуально придерживался всех замыслов проектировщика. В своих ячейках-спальнях они и отдыхали, и готовились к занятиям, и хранили личные вещи. Вместе с тем жесткое нормирование площади спальных комнат в проекте свидетельствует о том, что вся повседневная жизнь студента, за исключением сна, изначально планировалась как зона тотального социального контроля. Только сон оставался единственной приватной сферой коммунара, пока еще неподконтрольной вторжению извне.
