Дисциплины и междисциплинарность
Взаимопроникновение и взаимообогащение социальных наук, так называемая междисциплинарность, — явление в принципе характерное для прошлого столетия, и обусловлено оно результатами активно идущего с XIX века процесса с обратным знаком — дисциплинаризации, размежевания социальных наук, их выделения в самостоятельные области знания. Поскольку разделение труда и специализация применительно к такому сложному объекту, как социальная реальность, не могут существовать в условиях когнитивной изоляции, теории, объяснительные модели, методы и понятия одних наук о человеке стали все более активно использоваться в других, нередко модифицируя и их собственную дисциплинарную оптику.
Проблема междисциплинарности применительно к изучению прошлого отличается явно выраженной спецификой. Утверждение позитивного метода и во многом, но далеко не во всех случаях связанное с ним формирование таких социальных наук, как социология, социальная психология, антропология, представители которых в большей мере, чем историки, стремились к использованию строгих моделей и теорий, дали очень неоднозначную картину взаимовлияния истории и социальных наук. Хотя междисциплинарность как теоретическая проблема истории вышла на первый план лишь во второй половине XX века, сам междисциплинарный подход стал отличительной чертой научной истории по существу с момента ее оформления как академической науки. Достаточно обратить взгляд в XIX век, будь то утверждающаяся марксистская школа, геоистория или социально-культурная история, чтобы понять, что научное историческое знание уже в период самоопределения опиралось на теоретический инструментарий разных дисциплин, что, конечно, оказывалось плодотворным лишь при сохранении за историей собственных способов конструирования прошлой социальной реальности. На этом долгом этапе в отношениях гуманитарных наук в силу общности объекта и проницаемости границ господствовала модель синтеза, часто декларировавшая даже наддисциплинарную роль истории (от Анри Берра до Мишеля Фуко с его представлением об истории как «царице наук»).
Начиная с 1970-х годов активный процесс образования междисциплинарных отношений, формирования многочисленных субдисциплин в поле социальных наук сопровождался постоянной рефлексией, в том числе в историко-социологическом сегменте. Историки облекали свои раздумья преимущественно в дискурс о «поворотах» [1], социологи размышляли о стратегиях и результатах собственных интервенций на территорию историков [2].
При этом отношения между историками и социологами на протяжении всего периода преимущественно сводились к взаимной поучающей критике и даже обоюдным обвинениям. Еще Марк Блок уверял, что представители дюркгеймовской школы отводят историку «определенное место — только подальше, в жалком уголке наук о человеке; что-то вроде подвала, куда социологи, резервируя за своей наукой все, поддающееся, по их мнению, рациональному анализу, сбрасывают факты человеческой жизни, которые им кажутся наиболее поверхностными и произвольными» [3].
Но и историки не всегда жалуют социологов, несмотря на то, что многое у них заимствуют. По меньшей мере, в Великобритании, — замечает Питер Берк,
«многие историки до сих пор рассматривают социологов как людей, которые выражают очевидные вещи на варварском и абстрактном жаргоне, у которых отсутствует чувство места и времени, которые без всякой жалости распределяют индивидов по жестко определенным группам, и еще называют все эти действия „научными“» [4].
Фернан Бродель назвал диалог историков и социологов «диалогом глухих» [5]. Но вот историк Кристофер Ллойд полвека спустя, напротив, поставил в заслугу социологам то, что большинство попыток навести мосты между противостоящими сторонами предпринимались… со стороны «социальной науки/теории» [6].
Заключение, прямо скажем, спорное, но предмет обсуждения необычайно важен применительно к исторической социологии и социальной истории. В разное время, усилиями как той, так и другой дисциплины производились интервенции и совершались заимствования. Если представлять сторону социологов, сегодня мы имеем дело с полуторавековой кросс-дисциплинарной традицией, которая закладывается с начала становления этих наук — от Алексиса де Токвиля и Огюста Конта до интересующего нас нового направления в американской исторической социологии [7].
В 1987 году одна из ведущих ученых когорты, утвердившей историческую социологию в США в 1970-е годы, Тедда Скокпол на ежегодном симпозиуме Американской социологической ассоциации (American Sociological Association, ASA) призвала историков и социологов к «наведению мостов». При этом первые должны были двинуться в сторону теории (предложенной социологами), стать более «каузальными», менее «дискриптивными», а вторые — сделать теорию более привязанной к месту и времени…» [8]. Скокпол и ее единомышленники призывали историков типологизировать, сравнивать и генерализовать.
Двадцать лет спустя историк Уильям Сьюэлл, казалось бы, вторил ей, утверждая, что обе науки страдают от неадекватного понимания теоретических оснований: социальные науки чрезвычайно обделены и даже обессилены аисторичностью, а история сильно обеднена ненаучными представлениями и отсутствием понимания, что, собственно, значит объяснять. На самом деле констатация аисторичности социологов теперь означала обращенный к ним призыв экспериментировать с иными подходами, в основе которых лежал решительный пересмотр отношения к фактуре и структурам прошлого, ибо «мир историчен в самых разнообразных смыслах: он изменчив, непредсказуем и специфичен» [9]. Как мы покажем далее, речь шла уже не просто о привязке к «месту и времени», но о радикально ином понимании исторического времени через анализ сложно переплетенных последовательностей исторических событий.
Смена социологических поколений
Составители книги Remaking Modernity: Politics, History, and Sociology Джулия Адамс, Элизабет Клеменс и Энн Орлофф, давшие интересующему нас направлению определение «третья волна», опирались во многом на поколенческую интерпретацию трансформации исторической социологии, предложенную в работах Эндрю Эббота [10]. В целом эволюция исторической социологии в персональном, поколенческом и проблемном контекстах может быть представлена следующим образом.
. Эти же классики разработали механизмы глобальной социальной трансформации, описанные такими концептами, как классовая борьба, революции, секуляризация, бюрократизация, солидарность и пр. Маркс создал модель последовательной смены социальных формаций, основанных на сменяющих друг друга экономических системах (способах производства), движущей силой изменений в которой выступают противоречия между постоянно развивающимися производительными силами и производственными отношениями, разрешаемые в антагонистическом обществе путем социальной революции. Вебер предложил теорию возникновения современного мира, главными характеристиками которого были процессы секуляризации («расколдовывание мира») и становления рациональных форм организации («бюрократизация мира»), с протестантским чувством «призвания» и аскезой в качестве необходимого условия этих процессов. Дюркгейм главной силой, создающей общественное целое, цементирующей и сплачивающей общество, считал социальную солидарность, которая возникает как логическое следствие общественного разделения труда, то есть социализации и распределения людей по профессиям.
Заметим, что названные выдающиеся мыслители репрезентируют не одну только историческую социологию, они являются классиками социологии в целом. Маркс, Дюркгейм и Вебер, соединявшие высокую теорию с интересом к большому историческому исследованию, представляли собой явление исключительное. Однако их историчность не мешала притягательности и необыкновенно длительному влиянию их социальных доктрин.
Социологи, выдвинувшиеся на волне антипарсонианской революции 1970-х годов и поворота к академическому марксизму (Баррингтон Мур, Ричард Бендикс, Сеймур Липсет, Тедда Скокпол, Иммануэль Валлерстайн, Шмуэль Айзенштадт, Майкл Манн, Чарльз Тилли и др.) [12], создавали уже не общие панорамы развития общества, а теории, интерпретирующие устройство важных, но все же отдельных социальных феноменов, таких как революция, насилие, власть, экспансия, идентичность и др., предлагая их типологии и используя преимущественно методы сравнительного анализа. В качестве самых известных примеров разработки исторической проблематики и создания на этой базе обобщенных моделей власти, социальных революций, коллективных действий и т. д. можно назвать исследования Манна о происхождении власти в обществе начиная с доисторических времен, оригинальную теорию предпосылок диктатуры и демократии Мура, анализ политического механизма революций, предложенный Скокпол, теорию коллективного действия, разработанную Тилли, миросистемный анализ Валлерстайна и многие другие. В результате в социологии утвердилось историческое объяснение в форме теории модернизации в дихотомиях: традиционное — модерное, сельское — городское, западное — не западное, стагнирующее — динамичное и т. д. [13].
Большая часть аналитических объяснений этого поколения социологов представляли собой компаративы, обобщения, не темпоральные по своей логике, а основанные или на логических сравнениях нескольких синхронных или диахронных кейсов, или на анализе статистических регулярностей, или на логическом отнесении конкретных случаев к широким историческим типологиям и «всеобщим законам» [14]. Историческая социология в этом изводе отличалась как раз отсутствием историчности. Пренебрежение великих гуру «второй волны» исторической социологии событийностью и историчностью отметил социолог Артур Стинчкомб, сказав, что принятая исследовательская стратегия ведет к созданию «мифов», иллюстрированных лишь подходящими историческими событиями, и, чтобы добраться до «каузальной структуры» или «исторических преобразований, все остальные (факты) должны быть выброшены, подобно «мусору» [15].
Общее для конца прошлого века разочарование в объяснительной силе «больших нарративов» и, как одно из следствий, в эффективности европоцентристского, по сути, модернизационного подхода имело разные последствия. Одно из них — «ренессанс исторического мышления» в социальных науках [16], «широко распространяющееся использование серии концепций и принципов, способствующих реисторизации социальных исследований — зависимость от предшествующего пути развития, историчность, анализ долговременных последовательностей, континуальность и изменение, структуризация, конструктивизм, эволюция и т. д.» [17].
Как писал Лэрри Гриффин, оценивая роль исторической социологии на исходе прошлого века:
«Хотя дискуссия еще в разгаре, уже сейчас ясно, что в значительном сегменте дисциплины произошло осознание истинной важности истории для социологического исследования. Об этом свидетельствует (1) возрастающее число статей по исторической социологии во влиятельных социологических журналах общего профиля; (2) возрастающее число и значение журналов, специально предназначенных для интеграции истории и социальных наук, напр.: Comparative Studies in Society and History, The Journal of Historical Sociology, Social Science History; (3) произошедшее недавно методологическое заимствование таких аналитических инструментов, как нарратив, событие и биография, которые когда-то рассматривались исключительно как ресурс историков и других гуманитариев…; и (4) большое количество прекрасных и даже получивших награды книг, эффективно совмещающих историю и социологию в интеллектуально содержательном и захватывающем повествовании» [18].
Гриффин не преувеличил, отметив, что историзирующее направление в американской социологии стало заметным и довольно влиятельным. В наступившем столетии статьи исторических социологов с завидной регулярностью печатаются в ведущих социологических журналах, а обзоры написанных ими книг можно найти практически в любом номере Annual Review of Sociology. Институциональный аспект, свидетельствующий об успехах новой тенденции, несомненно, важен, но в приведенной цитате ключевым мне представляется пункт 3, признающий заимствование аналитических инструментов у историков. В этом, кажется, социологи не признавались никогда и имели к тому основания.
Историзирующее направление в социологии
Начиная с 1990-х годов группа ученых, представляющая новое поколение (Рональд Аминзаде, Элизабет Клеменс, Брайан Дилл, Лэрри Гриффин, Джеффри Хайду, Джон Мэйер, Уильям Сьюэлл и др.) [19], предложила радикально изменить угол зрения, реисторизировать социологию и сфокусироваться на динамике, изменчивости, неустойчивости, мутациях. В центре их исследований оказалось «единичное», индивидуальное, уникальное в перспективе времени.
.
Сложность исторического анализа в такой трактовке состоит как раз в том, что социальные процессы не линейны, а развиваются одновременно на разных уровнях, и именно нарратив (повествование о событиях, а не модель или схема) — это способ решать проблему множественности процессов [22]. Такие нарративы не могут быть универсальными, они не формально, а сущностно темпоральны, то есть историчны, и по способу конструирования, и по объяснительной логике. Напомним, что анализ — это метод научного исследования действительности, состоящий в расчленении целого на составные элементы. Так вот социологи «третьей волны» предлагают совершенно другой способ «расчленения целого», нежели тот, который практиковали их учителя. В их исследованиях взаимодействуют не переменные, а люди и события, поэтому используются нарративные (а не типологические, серийные или структурные) модели объяснения, которые получают форму развертывающегося открытого рассказа, богатого стечением обстоятельств и случайностями, где происходящее — это множество отслеженных во времени действий-воздействий. Здесь тоже мы наблюдаем сближение с историческим подходом, в котором рассказ несет сегодня иную, чем прежде, нагрузку: он не претендует на единственно верную репрезентацию истории, а служит средством показать вариативность и самого прошлого, и его интерпретации.
Исследования новых исторических социологов сфокусированы на последовательностях (событий), вероятности и непредсказуемости, поворотных точках, «исторических ловушках», потому что их интересует именно вопрос о том, какими последствиями свершения и итоги одного периода оборачиваются на следующем этапе. Разрабатываемые ими объяснительные модели существенно повышают статус исторических акторов и отдельных событий и, соответственно, концентрируются на непредвиденных долговременных последствиях человеческих действий в развертывании исторических траекторий. Результатом исследований, столь радикально переключивших внимание на отслеживание множественных последовательных действий во времени, становится не создание типологий и сравнительных моделей, а выковывание индивидуальных для каждой исторической тенденции цепей событий и чуть ли не пошаговое воспроизведение достаточно сложно устроенных причинно-следственных связей. Сегодня американская историческая социология поражает именно пристальным разглядыванием прошлого, столь важным для историка стремлением объяснить сложные переплетения самых разных факторов, тенденций, событий, порой непредсказуемых по своим последствиям даже ретроспективно. А предшественники критикуются даже, например, за то, что, «отфильтровывая непредсказуемые события и причины действий людей, основываясь на анализе переменных», они недооценивали роль serendipity (важный термин, означающий и счастливую способность к внезапным открытиям, и счастливую случайность — И.С.) в области исторических последствий» [23].
Взамен целевой модели (goal models), вариации которой представлены в предшествующей исторической социологии, предлагается модель решения задач (problem solving model). Речь идет о том, что у всех теорий, основанных на целевой модели (таковы, в частности, теории Маркса, Вебера, Парсонса), общая объясняющая логика, разнятся только цели действия. В утилитарных теориях цели предполагают экономическое или политическое вознаграждение для класса или индивида, в культурологических цели имеют своим условием воплощение ценностей и нормативных мировоззрений.
Напротив, по условиям модели решения задач, общество не «предзадано»; оно ситуативно конструируется, типологизируется, изобретается индивидами каждый раз в качестве предпосылки решения проблемы. Естественно, ситуативность требует конструирования многочисленных событийных констелляций и множества последовательностей, что делает практически невозможными «большие нарративы» и предполагает совсем иные техники исследования, модифицируя механизмы каузального и сравнительного анализа.
Тем самым можно говорить о том, что в последние десятилетия в исторической социологии состоялся свой «поворот», который можно назвать «историческим». В данном случае речь идет не о привычной для историков модели поворотов в смысле заимствования какой-то определенной теории, а о повороте, в контексте устройства дисциплины более глубинном, — к историческому восприятию хода событий как множественных, переплетающихся процессов и обращения к базовым исследовательским установкам историков.
В пользу «исторического поворота» свидетельствуют и типичные исследовательские вопросы. Вот, к примеру, некоторые из них:
— Как можем мы теоретизировать, то есть предписывать каузальность тому, что ненаблюдаемо, будь то механизмы ценообразования, максимизация предпочтений, классовое сознание, ценностные мотивации или господство [24]?
— Как можем мы одновременно противопоставлять последовательные периоды и объединять их в более протяженные траектории, предполагая, что прошлое влияет на настоящее и даже предопределяет его через механизмы причинной последовательности?
— Как зависимости от предшествующего пути определяют формирование устойчивых и долговременных структур, которые впоследствии могут измениться или разрушиться под напором следующей волны исторически случайных событий?
Такие вопросы всегда занимали и историков, и, по крайней мере, в этом смысле они «исторические».
Конечно, в интересующем нас направлении присутствуют и вопросы, отличающие социологов от историков. Они определяются интересом социологов к классификации, поиску устойчивых связей, эндогенных и экзогенных факторов. Для социолога характерны вопросы: «К какому типу относится то или иное событие?», «Должно ли одно действие повлечь за собой определенное (предсказуемое) действие? Если нет, то почему?», «Как соотносятся демократия и неравенство?», «Почему происходят войны?». Наконец, в нашем случае: как действия с непредсказуемыми последствиями приводят к формированию устойчивых социальных структур? Или: как возникают критические констелляции событий, разрушающие стабильность общества? Это не вполне вопросы историка, но ведь ответы на них важны для историка.
Если обратиться к языку современных исследований по исторической социологии, то, казалось бы, популярные в них метафоры — «поворотный пункт», «путь», «развилка», «обратный ход», «ловушка» — тоже напоминают лексикон исторических трудов и наводят на мысль о привычных для нас рассуждениях историка. Но это не совсем так, точнее совсем не так. Эти два способа анализа исторических последовательностей и разрывов разделяет не столько способ описания изменений, сколько способ их объяснения. В результате мы наблюдаем поразительный симбиоз поэтичного и формализованного языка. Привычными для историка метафорами поименованы модели, которые требуют знакомства с достаточно сложными теориями, используемыми сегодня в экономике, социологии и политологии: теория рационального выбора (rational choice) [25]; новый институционализм (new institutionalism) [26], сетевой анализ (network analysis); «зависимость от предшествующего пути развития» (path dependency) с двумя разновидностями: критические перекрестки (critical junctures) и ретроспективные последовательности (reactive sequences) [27]; «модель решения проблем» (problem solving model) [28]; событийно-структурный анализ (ССА) [29] сети доверия (trust networks) [30]; качественный компаративный анализ (qualitative comparative analysis, QCA) [31].
.
Более того, если рассуждение историка о зависимости от предшествующего пути, скорее всего, ведет к построению линейной каузальности, в исполнении интересующего нас социолога этот подход, напротив, позволяет смоделировать каузальную гетерогенность и «перебои», что убедительно показано, например, в работе Хайду, который анализировал историю борьбы между предпринимателями и профсоюзами в Сан-Франциско в 1880-х — 1920-х годах, распадающуюся на два последовательных, но противоречащих друг другу (реверсивных) периода. Хайду, собственно, показывает, как, с одной стороны, сравнение двух периодов дает возможность идентифицировать причины образования разных исторических траекторий, а с другой — рассматривает эти последовательные периоды в нераздельной исторической проекции, где характеристики первого периода просматриваются во втором, что позволяет выстроить события двух различных периодов в перспективе единой последовательности. Достижение первой цели требует анализировать два этапа как независимые друг от друга, для достижения второй нужно высветить связующие звенья. How can we have it both ways? [34]
Здесь нет возможности остановиться на решении этой задачи, но во всех отношениях работа Хайду, как и ряд других, блестяще сочетает теорию и эмпирику новой исторической социологии. В целом же кажется, что пока программные работы этой группы социологов представляются более интересными, чем «применяющая практика».
Возвращаясь к тезису об «историческом повороте» в социологии, заключу, что представленное направление социологии, как кажется, радикально приблизилось к истории, обратившись к единичному, индивидуальному, уникальному в пространстве времени и поставив в центр своих исследований три ключевые для историка понятия: событие, время и рассказ. Внимание к событийности (eventful history) радикально изменило понимание каузальности, заставив переключить внимание с анализа взаимодействия переменных на анализ процессуальности, последовательности человеческих действий и тем самым с моделирования систем на изучение практик.
В связи с таким пониманием событийности, когда ключевыми являются связи между событиями (действиями людей) в достаточно долгой темпоральной перспективе, возникло другое осмысление времени. В результате в американской исторической социологии мы сегодня наблюдаем «историческое время», то есть не «фрагменты времени», не время как способ локализации объекта, а каузально-эффективное, гетерогенное время — «время событий». И наконец, «время событий», создающее эффект исторического времени, вернуло в социологический дискурс рассказ о прошлом. Если предшествующие социологические способы анализа прошлого противопоставляли нарративу моделирование (кстати, очень многие труды по новой научной истории следовали в этом социологии), то в данном случае применение сложных моделей для изучения событийности не формализует исследование, а, напротив, значительно повышает роль повествования. Новая историческая социология предлагает нам не модель или схему исторических практик и процессов и даже не «портрет» прошлого, а именно рассказ о ходе событий, нарратив исторический и отчетливо социологический одновременно.
Примечания
1. См. напр: Clark E. History, Theory, Text. Historians and the Linguistic Turn. Cambridge, 2004; Pomian K. Sur l’histoire. Paris, 1999; Тош Дж. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М., 2000; Hobsbawm E. On History. London, 1997; Windschuttle K. The Killing of History: How Literary Critics and Social Theorists are Murdering Our Past. San Francisco, 1996; L’Histoire et le métier d’historien en France 1945–1995. Ed. F. Bédarida. Paris, 1995; Iggers G.G. Historiography in the Twentieth Century. From Scientific Objectivity to the Postmodern Challenge. Hanover, 1993; New Perspectives on Historical Writing. Ed. by P. Burke. Cambridge, 1991; Novick P. That Noble Dream: The «Objectivity Question» and the American Historical Profession. Cambridge, 1988; The New History: The 1980’s and Beyond. Studies in Interdisciplinary history. Ed. by Th.K. Rabb, R. Rothberg. Princeton, 1982; Wehler H.-U. Historische Sozialwissenschaft und Geschichtsschreibung. Studien zu Aufgabe und Traditionen der deutschen Geschichtswissenschaft. Göttingen, 1980; International Handbook of Historical Studies: Contemporary Research and Theory. Ed. by G.G. Iggers, H.T. Parker. Westport, 1979; Faire de l’histoire. Eds. J. Le Goff, P. Nora, t. 1–3. Paris, 1974.
2. Steinmetz G. The Relations between Sociology and History in the United States: The Current State of Affairs // Journal of Historical Sociology. March/June 2007, Vol. 20, Issue 1–2. P. 1–12; Quadagno J., Knapp S. J. Have Historical Sociologists Forsaken Theory? Thoughts on the History/Theory Relationship // Sociological Methods and Research, 20(4), 1992. P. 481–507; Abbott A. History and Sociology: The Lost Synthesis // Social Science History. 1991. V. 15, p. 201–238; Skocpol T. Emerging Agendas and Recurrent Strategies in Historical Sociology // Vision and Method in Historical Sociology / Ed. by T. Skocpol. NY: Cambridge Univ.Press, 1984, p. 356–391; Abrams Ph. Historical Sociology. Ithaca: Cornell Univ. Press. 1982; Stinchcombe A. Theoretical Methods in Social History. NY: Academic Press. 1978; Tilly Ch. As Sociology Meets History. NY: Academic Press. 1981.
3. Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. Пер. с фр. 2-е изд. М.: Наука, 1986 [1942/1949 посм.]. С. 16.
4. Burke P. History and Social Theory. Ithaca (NY): Cornell Univ. Press, 1993. P. 3.
5. Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность [1958]. В: И. С. Кон (ред.). Философия и методология истории. Сборник переводов. М.: Прогресс, 1977, с. 115–142.
6. Lloyd Ch. Toward Unification: Beyond The Antinomies Of Knowledge In Historical Social Science // History and Theory 47, October 2008. Pp. 396–412. P. 401.
7. Об этом направлении см.: Abbott A. Conceptions of Time and Events in Social Science Methods: Causal and Narrative Approaches // Historical Methods. 1990. V. 23, p. 140–150; Abbott A. From Causes to Events: Notes on Narrative Positivism // Sociological Research and Methods. 1992. V. 20, p. 428–455; Abbott A. Time matters: On theory and method. Chicago: University of Chicago Press, 2001; Clemen0s E. S. Sociology as a Historical Science // The American Sociologist. Summer 2006, Vol. 37, Iss. 32. Pp. 30–40; Griffin L.J. Temporality, Events, and Explanation in Historical Sociology: An Introduction // Sociological Research and Methods. 1992. V. 20, p. 403–427; Griffin L.J. Temporality, Events, and Explanation in Historical Sociology: An Introduction // Sociological Research and Methods. 1992. Vol. 20, Iss. 4. Pp. 403–427; Griffin L.J. Narrative, Event-Structure Analysis and Causal Interpretation in Historical Sociology // Amer. J. of Sociology. 1993. No. 98. Pp. 1094–1133; Kiser E., Hechter M. The Role of General Theory in Comparative-Historical Sociology // Amer. J. of Sociology. 1991, Vol. 97, Iss. 1. P. 1–30; Sewell Jr. W. H. Logics and History: Social Theory and Social Transformation. Chicago: University of Chicago Press. 2005.
8. Skockpol T. Social History and Historical Sociology. Social Science History II: I7–30. 1987.
9. Sewell W. H. Jr. The Logics of History: Social Theory and Social Transformation. By Chicago and London: University of Chicago Press, 2005. p. 12.
10. Abbott. 1991; Abbott A. Chaos of Disciplines. Chicago: University of Chicago Press, 2001.
11. Wittrock B. History and Sociology: Transmutations of Historical Reasoning in the Social Sciences // Frontiers of Sociology. The Annals of the International Institute of Sociology. Volume 11 Ed. by: Peter Hedström; Bjorn Wittrock P. Leiden: Brill, 2009. Pp. 77–112. P. 77, 79.
12. Bendix R. Kings or People: Power and the Mandate to Rule. Berkeley: University of California Press. 1978; Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ: сравнительное изучение цивилизаций. Пер. с англ. М.: Аспект Пресс, 1999 [1978]; Mann M. The Sources of Social Power. 2 vols. V. 1: A History of Power from the Beginning to AD 1780. V. 2: The Rise of Classes and Nation States. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1986–1993. Moore W. B. Social Origins of Dictatorship and Democracy. Boston: Beacon Press, 1966; Skocpol T. States and Social Revolutions. Cambridge: Cambridge Univ.Press. 1979; Smelser N. Social Change in the Industrial Revolution: An Application of Theory to the British Cotton Industry. Chicago: Univ. of Chicago Press, 1959; Tilly Ch. Big Structures, Large Processes, Huge Comparisons. NY: Russell Sage Foundatrion. 1984; Tilly Ch. The Vendée: A Sociological Analysis of the Counterrevolution of 1793. Cambridge (MA): Harvard University Press, 1964; Wallerstein I. The Modern World-System. 3 vol. N. Y.: Academic Press, 1974–1989.
13. Wittrock. 2009. P. 89.
14. Griffin. 1992. P. 403–427.
15. Stinchcombe. 1978. P. 10, 12–13.
16. Wittrock B. 2009. P. 90.
17. Lloyd Ch. Toward Unification: Beyond the Antinomies of Knowledge in Historical Social Science // History and Theory 47, October 2008. Pp. 396–412. P. 412.
18. Griffin L. J. How Is Sociology Informed by History? // Social Forces, Vol. 73, No. 4, June 1995. Pp. 1245–1254.
19. Haydu J. Reversals of Fortune: Path Dependency, Problem Solving, and Temporal Cases // Theory and Society. Jan. 2010, Vol. 39 Iss. 1, p. 25–48; Einolf C. J. The Fall and Rise of Torture: a Comparative and Historical Analysis // Sociological Theory. 2007. 25(2), 101–121; Sewell Jr. W. H. Logics and History: Social Theory and Social Transformation. Chicago: University of Chicago Press. 2005; Mahoney J. Comparative-Historical Methodology // Annual Review of Sociology. 2004, Vol. 30. P. 81–101; Mahoney J. Path Dependence in Historical Sociology // Theory and Society. 2000. Vol. 29, Issue 4. Pp. 507–548; Clemens E. S. Afterword: Logics of History? Agency, Multiplicity, and Incoherence in the Explanation of Change / Remaking Modernity… Pp. 493–515; Somers M. R. ‘We’re no Angels’: Realism, Rational Choice, and Relationality in Social Science // Am. J. of Sociology. 1998, Vol. 104, Issue 3. Pp. 722–784; Griffin L.J., Clark P., Sandberg J. Narrative and Event: Lynching and Historical Sociology//Under Sentence of Death: Lynching in the South. Ed. by F. Brundage. Chapel Hills, NC: Univ. of North Carolina Press, 1997; Griffin L.J. Narrative, Event-Structure Analysis and Causal Interpretation in Historical Sociology // Am. J. of Sociology. 1993. N. 98. p. 1094–1133; Haydu J. Making Use of the Past: Time Periods as Cases to Compare and as Sequences of Problem Solving // Amer. J. of Sociology. Vol. 104, No. 2. 1998. Pp. 339–371; Isaac L. W., Griffin L. J. Ahistoricism in time-series analysis of historical process: critique, redirection, and illustrations from U.S. labor history. American Sociological Review, 54(6), 1989. P. 873–890; Somers M. R. ‘We’re no Angels’: Realism, Rational Choice, and Relationality in Social Science // Am. J. of Sociology. 1998, Vol. 104, Issue 3. Pp. 722–784.
20. Aminzade R. Historical Sociology and Time // Sociological Methods and Research. 1992. V. 20, p. 456—480.
21. О характеристиках исторического времени см.: Савельева И.М., Полетаев А.В. Знание о прошлом: теория и история. В 2-х тт. Т. 1: Конструирование прошлого. СПб.: Наука, 2003. C. 201—209.
22. Abbott 1991, 226.
23. Подр. о ‘Serendipity’ см. Увлекательную работу: Merton R. K, Barber E. The Travels and Adventures of Serendipity. A Study in Sociological Semantics and the Sociology of Science., Princeton NJ: Princeton University Press. 2004.
24. Somers M. R. 1998. Р. 725.
25. Kiser E., Hechter M. The Debate on Historical Sociology: Rational Choice Theory and Its Critics // Amю J. of Sociology, Nov 1998, Vol. 104 Issue 3, p. 785–816.
26. Powell W.& DiMaggio P. (Eds.). The New Institutionalism in Organizational Analysis. Chicago: University of Chicago Press.1991.
27. Mahoney J. 2000. Pp. 507–548; Goldstone, J. A. Initial Conditions, General Laws, Path Dependence, and Explanation in Historical Sociology // Amer. J. of Sociology, 104(3), 1998. P. 829–845.
28. Biernacki R. The Action Turn? Comparative Historical Inquiry beyond the Classical Models of Conduct // Remaking Modernity… Pp. 75–91.
29. Гриффин Л. Историческая социология, нарратив и событийно-структурный анализ. Пятнадцать лет спустя// Социологические исследования. № 2, 2010, C. 131–140.
30. Tilly Ch. Trust and Rule. Cambridge: Cambridge University Press. 2005
31. Goldstone. 1998. P. 829–845; Griffin, L. J. 1993.
32. Piore M. J., Sabel C. F. The Second Industrial Divide: Possibilities for Prosperity. New York: Basic Books. 1984; Voss, K. The Making of American Exceptionalism: The Knights of Labor and Class Formation in the nineteenth Century. Ithaca: Cornell University Press. 1993.
33. Haydu J. 2010. P. 30.
34. Haydu J. 2010. P. 26. См. также: Haydu, J. Citizen Employers: Business Communities and Labor in Cincinnati and San Francisco, 1870–1916. Ithaca: Cornell University Press, 2008.
Полная версия статьи Ирины Савельевой «„Исторический поворот“ за границами истории» опубликована в сборнике «Историческое познание и историографическая ситуация на рубеже XX–XXI вв.». М.: Институт всеобщей истории РАН, 2012.
