После резкого поворота в образовательной политике (начало 1830-х годов) министерство предписало профессорам отступить от принципов церковного воспитания и осваивать опыт воспитания военно-учебных заведений. Нормативный университетский студент Николаевской эпохи описан в «Инструкции инспектору студентов», которая была разработана для Московского университета (1834). Чуть позже такие же тексты составили и приняли профессорские советы Харькова и Казани. И если казанские профессора скопировали московский текст почти дословно, то харьковчане проявили инициативу и переработали часть его положений. Например, в их инструкции отсутствовали пространные рассуждения о значении церковного послушания, о возрастных особенностях студентов и более рациональными были объяснения требуемых норм (так, если курение табака в казанской инструкции запрещалось потому, что «показывает дурные наклонности» учащихся, то в харьковской — «для безопасности от пожара»). Но министр С. С. Уваров инициативы харьковских профессоров не оценил и потребовал единства действий всех императорских университетов, общности принципов воспитания и норм оценки воспитанника. В результате инструкция Московского университета получила статус государственного закона.
Усиливая контроль над производством университетских специалистов, попечитель М.Н. Мусин-Пушкин собирал списки казенных и своекоштных студентов. Они представляли собой таблицы со следующими рубриками: «отличные», «хорошие», «средственные» и «исправляемые» студенты. В категорию «отличные» попадали воспитанники, которые в течение года не подвергались ни выговорам, ни замечаниям, а «хорошими» считались только те, кто-либо ни разу не переступил границу предписанной в правилах нормы, либо с послушанием принял замечания начальства. Характеристики «средственные» и «исправляемые студенты» включали тех, у кого наблюдались девиации в поведении.
В начале Николаевской эпохи к числу серьезных правонарушений студента относилась «грубость». Не менее серьезными проступками считались «непокорность», «своевольство» и «сварливость». Под «особенный надзор» попадали учащиеся, замеченные в «хладности в делах Веры». Далее в иерархии прегрешений стояли: «непослушание», «нетрезвость» (как единичная, так и повторяющаяся; как без последствий, так и с последствиями, нарушающими спокойную жизнь горожан) и небрежное исполнение христианских обязанностей. Редкое посещение лекций, своевольные отлучки из университета и резвость считались «легкими» проступками. А «лень», «нескромность» и «ветреность» воспринимались в качестве общих свойств студиозусов, входивших в списки средственных воспитанников.
Инструкция инспектору студентов, которая дополнила и разъяснила нормы университетского поведения, различала «проступок» и «вину». Первый совершается «от легкомыслия и незрелости ума» и исправляется «увещанием, выговором или простым арестом, не долее семи дней». Вина «имеет источником злую волю или ложное направление разума», наказывается «строгим выговором или заключением в карцер от одного до семи дней». Рецидив проступка, совершенного в третий раз, отягощал вину студента, что влекло за собой для своекоштных — исключение из университета, а для казенных студентов — отдачу в рекруты.
В данном тексте были детализированы все формы наказания и статус «университетских преступников». Например, «студент посаженный под арест», согласно инструкции, «содержится в особой комнате, но имеет постель, получает обыкновенную пищу от стола казенных студентов и может заниматься и иметь при себе книги». «Студент, посаженный в карцер», «содержится под строгим караулом, не имеет своей постели и не получает пищи, кроме хлеба и воды. Он посещается Инспектором и его Помощником для наблюдения за состоянием его здоровья». В формализме этих строк не осталось и следа от отеческого попечения.
В этой ситуации профессора могли либо смягчать строгость предписанных законов, либо следовать им буквально. Студенческие мемуары содержат примеры того и другого. О харьковском ректоре И. Я. Кронеберге выпускники припоминали, что у него «редко срывалось с языка слово карцер, зато эта последняя мера наказания имела свое значение. А при В. Я. Джунковском, который за всякий поступок […] всенепременно посылал студента в карцер, — посидеть в карцере не более значило, как провести ночь вне своей квартиры, у своего товарища, где предоставлялись все удобства, тем более что в карцер супруга ректора […] частенько присылала заключенным чай и ужин. При Кронеберге […] попасть в карцер […] значило посидеть сутки или более в совершенном уединении, под замком, на хлебе и воде».
Иерархия студенческих преступлений менялась в правительственных текстах по мере разворота политического курса и усиления страха верховной власти перед революционной инфекцией. Поэтому уже в 1830-х годах на вершине пороков оказалось участие в повстанческих движениях. Соответственно, самыми злостными были уже не «дерзкие», а «неблагонадежные» учащиеся.
Наряду с общим правительственным документом (устав 1835 года) во второй половине 1830-х и в 1840-х годах профессорские советы разработали множество нормативных текстов, которые детализировали условия студенческой жизни: правила вступления в университет, перевод с одного курса на другой, правила для бедных («реально нуждающихся»).
В 1840-х годах сращивание интересов попечителей с профессорскими советами объединило их в борьбе за расширение студенческого состава университетов. Те и другие направляли министру просьбы разрешить принимать в университет без экзаменов отличных выпускников гимназий. Подобное право было даровано некоторым гимназиям Московского и Санкт-Петербургского учебных округов. Для «всех прочих» обязательным условием оставался экзамен как способ к приведению гимназий в соответствующее желаниям правительства состояние. Попечитель должен был предоставлять министру список учеников, которых «считал достойными» учиться в университете.
В 1830—1850-х годах воспитанием студентов в университете занимались специально нанятые для этого отставные военные. Они привнесли в отношения со студентами иной стиль поведения. И поскольку инспекторы подчинялись попечителю, то воспитание и благонравие студентов ушло из компетенции профессоров и стало исключительно государственной заботой.
В условиях отчуждения преподавателей от студентов и упадка университетского преподавания (конец 1840–1850-е годы) в инструкциях и правилах студенты стали описываться не как совокупность отдельных учащихся, а как опасное «сословие» или «корпорация». Плохо знающие своих воспитанников профессора, по признанию Э. А. Янишевского, смотрели на них «как на неприятельский лагерь», ожидая организованных враждебных действий (например, освистания).
Личное общение и забота о нуждах конкретных воспитанников заменились формализмом инструкций, деятельностью комиссий и введением специальных должностей для контроля за студентами. Освобожденные от общения со студентами советы университета придумывали искусные формулировки для всеобъемлющего описания случаев их девиации и ее пресечения. Но, несмотря на титанические усилия университетских педагогов, воспитанники все более выходили из-под их влияния, а принуждение не рождало в них послушания.
Более того, в начале следующего царствования и в обстановке критического переосмысления прожитого попечитель Санкт-Петербургского учебного округа Г. И. Филипсон признал кризисное состояние университетской жизни, а также неэффективность ранее использовавшихся методов полицейско-бюрократического воздействия на студентов. «Радикальнаго улучшения, — писал он, — нельзя ожидать от какой-либо новой регламентации, которая может опираться только на материальной силе, а ее вмешательство в дело просвещения одинаково вредно, при успехе и неудаче».
