Возникновение современного представления о досуге как «времени отдыха», «праздном времени» связано с технологическими, экономическими и культурными изменениями XIX века, которые повлек за собой переход к индустриальной эпохе. Развитие промышленности, разделения и организации труда разрушили монополию характерного для традиционных обществ единого временнóго цикла чередования труда и отдыха, стимулировали разграничение этих двух сфер, способствовали появлению «важнейшей для модернизационного дискурса категории праздного времени».
Социальные историки, впрочем, позиционировали досуг не только как результат технологических, экономических и культурных изменений XIX века, связанных с индустриализацией. Западные исследователи, ссылаясь на труды Макса Вебера, особо подчеркивают, что четкое разделение сфер труда и досуга было обусловлено не только и даже не столько индустриальной революцией, сколько духовным течением — влиянием Реформации, протестантизма и его этики, которые выковали как современный капитализм, так и досуг.
Указывалось и на роль таких культурно значимых явлений, как изменение представлений о времени, временнóго порядка и темпорального сознания человека. Появление исчисляемого времени и утверждение нового его порядка (с распространением в Европе городских, настенных, a затем и карманных часов в XVIII–XIX веках), который потеснил прежние циклические временные системы, связанные с природным, сельскохозяйственным циклом, a также с религиозным циклом ритуалов — часами молитв, религиозными праздниками, — стали важнейшими моментами трансформации европейской культуры. Среди последствий этих процессов — не только «секуляризация» времени и его измерения («время церкви» утрачивает свою монополию, заменяется на время, «используемое для мирских, светских нужд») или «коммерциализация» времени, осознание того, что время имеет цену.
Вытеснение практически «неподвижных» циклических временных систем линеарной (с ее калькулируемым, измеряемым временем) способствовало темпорализации сознания, его историзации (в значении осознания наличия временнóй ретроспективы). Эта «интеграция темпорального измерения во все компоненты знания»8 стала предпосылкой для рождения острого интереса в обществе к истории, к своему прошлому, для переосмысления функции и сущности историографии.
Но прежде всего новый порядок времени знаменовал переворот в представлениях о времени и его качественных и количественных характеристиках. Ранее конкретно заполненное время превращалось в абстрактное и измеряемое, которое можно было делить, разграничивать — в том числе на время рабочее и свободное от труда. До начала XVIII века европейцы практически не задумывались над делением своего времени на досуговое и рабочее. До конца XVII века в основных европейских языках и до середины XVIII века в русском языке слово досуг означало «возможность», «удобный случай». Новая, модерная темпоральность в Европе, a позже — и в России положила начало изменению прежних значений термина досуг и формированию концепта досуга: «Картина мира сделалась иной, и для нее нужны были новые слова. Семантические сдвиги происходят в темпоральной лексике во всех европейских языках этой эпохи, в том числе и в русском».
В России эти процессы интенсифицировали и довершили индустриальная революция и коммерциализация сферы досуга в середине XIX века. В позднеимперский период в России — вслед за Западной Европой и Северной Америкой — произошла трансформация концепта досуга. Вернее, произошло рождение этого концепта. Досуг и его отдельные аспекты в 1880-х — 1917 годах стали объектами различных общественных, религиозных, официальных обсуждений и споров.
Характеризуя локальные общества Казани и Саратова 1870–1914 го дов, Лютц Хефнер писал о них как о в-обществлении (Verge sellschaft ungsphaenomen) индивида, коммуникативном процессе. Однако «общество», о котором идет речь, по его оценке, являло собой примерно 1,5–3 процента населения города, причем только мужского и взрослого. Сфера досуга представляется намного более обширным пространством интенсивной коммуникации и формирования идентичностей, поскольку она охватывала все население города, его разные слои и группы. «В своей досуговой деятельности — больше, чем в рабочее время, — люди получали возможность принимать и утверждать избранные ими социальные идентичности».
Формулируя представления о досуге, идентифицируя себя как представителей того или иного досугового сообщества и отграничиваясь от «чуждых» досуговых сообществ и присущих им моделей поведения, вступая в конфликт с представителями «чужих» досуговых сообществ или активно проявляя интерес к их практикам, отдельные индивиды и их группы вовлекались в диалог между собой, a также с местным «обществом» и «властью». Эти ментальные и коммуникативные процессы объективно способствовали сближению досуговых практик горожан различных слоев и классов, их относительной гомогенизации, складыванию массовой городской культуры досуга.
Трудовая этика и социально-культурная значимость досуга
Итак, во второй половине XIX — начале XX века в России ускоряются процессы промышленного развития, идет разграничение сфер труда и отдыха горожанина. Сфера отдыха расширяется. Происходит складывание индустрии развлечений. Именно во второй половине XIX века изменяется само качество досуга. Практически впервые в человеческой истории ежедневное свободное время стало ассоциироваться с потреблением, с потребительским поведением, a важной чертой досуга (прежде отличавшегося стабильностью и преемственностью форм) стало быстрое изменение форм и стилей. Эти трансформации сопровождались изменениями и в системе ментальных представлений жителей российской провинции об отдыхе и сфере досуга, корректировали массовые представления о досуге, отдыхе, a также о традиционно осуждавшихся религиозной моралью праздности и безделии.
Исследователями давно отмечено существование двух идеальных типов трудовой этики: 1) традиционной, минималистской, призванной служить удовлетворению скромных потребностей личности и семьи и не направленной на накопление, и 2) современной, буржуазной, максималистской, призванной добиваться максимального дохода, превышающего потребление, и накопления богатств. Первая, получившая название «этики праздности», была характерна для доиндустриальной эпохи и присуща менталитету людей традиционного общества. Борис Николаевич Миронов показал, что традиционная этика, «этика праздности», была свойственна как российскому крестьянству XIX — начала XX века, так и большинству представителей такого городского слоя, как рабочие, которые в значительной степени сохраняли ментальные характеристики выходцев из деревни. Приверженность традиционной трудовой этике многое объясняет в особенностях досуга этой категорий горожан. Да и ряда других. Ведь, например, среди населения такого крупного губернского города, как Казань, число представителей крестьянского сословия с середины до конца XIX века увеличилось без малого в шесть раз, составив к 1897 году 52,8 процента жителей города. При этом привычным делом — земледелием — занималась ничтожно малая часть выходцев из деревни. В это время общее число казанцев всех сословий, имевших отношение к этому занятию, составляло лишь 2,27 процента. Вчерашние крестьяне направляли свою деловую активность в самые различные сферы жизни большого города, во многом определяя его уклад и культуру.
Приверженность традиционной трудовой «этике праздности» указывает, например, на одну (из многих) причин повального пьянства, присущего фабрично-заводским рабочим (и не только им), спускавшим на выпивку деньги, заработанные тяжким трудом. В соответствии с задаваемой указанной этикой системой ценностей, идея каждодневного, упорного и кропотливого накопления денег явно отступала перед соблазном пропить и прогулять заработанное. Пьянство выступало своеобразным симулякром «хорошей жизни», вольницы, того хорошего и приятного досуга, ради обретения чего, собственно, и трудился рабочий — не говоря уже о том, что рабочий нередко вообще не желал утруждать себя расчетами и думать о завтрашнем дне.
Странно употребление самого слова праздность (в составе выражения «этика праздности») в отношении одного из самых тяжело трудящихся классов городского общества. Странно потому, что традиционно упрек в «праздности» обычно бросался дворянству как «праздному классу» — хотя этот упрек (во всяком случае, в культурологическом аспекте) снимается показом важной функции дворянской «праздности» и созданного ею досуга для формирования российской культуры в целом и досуга остальных слоев российского пореформенного общества в частности. В этом отношении понимание дворянской «праздности» не противоречит ее классической трактовке Торстейном Вебленом, подчеркивавшим, что «праздность» не означает лень или неподвижность, она означает «непроизводительное потребление времени» — во-первых, вследствие представления о недостойности производительного труда, a во-вторых, как демонстрация финансовой состоятельности, позволяющей жизнь в безделии.
То, что в разных социальных слоях досуг и праздность выполняли различные социальные и культурные функции, отмечали и другие историки. Так, Светлана Сергеевна Комиссаренко указала на относительность категории досуга в отечественной культуре XVIII–XIX веков ввиду того, что «сословный принцип организации социальной и культурной жизни по-разному определял его продолжительность, место и значение в различных слоях русского общества». Исследовательница подчеркнула, что если в системе ментальных представлений дворянско-аристократического сословия досуг имел социально значимую ценность, a многие его формы трактовались как обязанность представителей указанного сословия, то для купцов и мещан «досуг не имел социальной ценности поскольку не обладал практической целесообразностью и пользой». Крестьянское же население, и в начале XX века продолжавшее составлять большинство жителей города (равно как — в немалой степени — и другие низшие городские слои), сохраняло традиционные воззрения на досуг как часть единого трудового процесса, включавшего чередование труда и отдыха.
Но тогда возникает важный вопрос: возможно ли говорить о понятиях досуг, отдых, праздность и других как об общепонятных для представителей разных социальных слоев второй половины XIX — начала XX века?
Отметим, между прочим, что общепонятность не означала широкую употребимость в языке самоописания. Люди, описывая свой досуг, чаще употребляли названия конкретных видов деятельности, a не абстрактное понятие. Горожанин чаще говорил «ходил в цирк», «в кабак», «играл в карты» и так далее, a не «проводил досуг». Это слово скорее относится к языку наблюдателей, a не непосредственных участников досугового процесса.
Однако ответить утвердительно на вопрос об общепонятности слова досуг (равно как и самого явления) позволяет отмеченный многими исследователями факт: в пореформенное время идет быстрый процесс стирания, размывания сословных различий. Этот процесс коснулся и досуговых практик. С одной стороны, быстро формирующийся рынок досуговых развлечений, индустрия досуга способствуют преодолению сословных границ, складыванию массовых моделей отдыха, не привязанных жестко к образу жизни определенной сословной группы. С другой стороны, культура досуга, сформировавшаяся в дворянской среде, в пореформенное время тиражируется в других социальных средах — в средних городских слоях, a затем и в низших. Подобное движение многих форм отдыха, по выражению Луизы Мак-Рейнольдс, «от элитизма к коммерции» демонстрирует, скажем, превращение элитарной дворянской досуговой практики «путешествий» во вполне коммерческий «туризм», охотно практиковавшийся буржуазией, средними классами.
Это «тиражирование» также способствует сближению моделей досуга, наделению досуга социальной значимостью и в глазах других сословий. Недаром в пореформенное время в городах активно создаются — помимо Дворянских собраний — и другие центры, где реализуется социальная значимость досуга. Они учреждаются не только по сословному признаку (Купеческое собрание, Ремесленное собрание), но и по профессиональному (Военное собрание, Общество служащих в правительственных и общественных учреждениях, Общество приказчиков), национально-конфессиональному и другим. Да и в деятельности «сословных» клубов сословный принцип на практике не выдерживается.
Еще один немаловажный момент: во второй половине XIX — начале XX века сфера досуга приобретает для многих жителей города (крестьян, торговцев, мещан) и «коммерческую» значимость. Досуг стал для этих людей сферой приложения их деловой, предпринимательской активности. Архивные дела полны прошений представителей этих слоев, ходатайствовавших о разрешении открыть трактир, ресторан, народный театр, балаган, купальню, карусель, дом терпимости и так далее. Это был также один из своеобразных каналов «присвоения» досугового пространства и культуры.
Процесс размывания сословных различий способствовал, с одной стороны, сближению представлений о досуге различных социальных слоев. С другой стороны, этот процесс ослабил контроль со стороны сословий и других городских групп над отдыхом своих членов и способствовал индивидуализации досуга. Так, бытовавшие прежде в крестьянской, мещанской, купеческой, ремесленной среде представления об отдыхе как части единого трудового процесса, который должен был контролировать его организатор, a также восприятие досуга как категории прежде всего нравственной, во второй половине XIX — начале XX века уходят в прошлое. Весьма симптоматичен пассаж в мемуарах торговца, начинавшего карьеру в 1860-х годах «мальчиком», a затем трудившегося приказчиком московского купца. Мемуарист, замечая, что в былые времена купцы строго следили за нравственностью своих служащих, сетовал на то, что «купцы новейшей формации нисколько не интересуются бытом своих служащих. После торговых занятий служащие пользуются абсолютной свободой, которую они всецело употребляют на прожигание жизни. Для этого к их услугам существует множество театров, иллюзионов, трактиров, кабаре и прочее».
Качество досуга в пореформенный период меняется, как меняется и отношение к нему и хозяев, и служащих. Итак, слова досуг, отдых и праздность в пореформенное время были общепонятны для представителей различных социальных слоев. Однако сами эти понятия на протяжении рассматриваемого времени были «подвижны», шел процесс их видоизменения, связанный со структурными и качественными изменениями сфер повседневности и досуга.
Изменение представлений о досуге и семантические сдвиги в лексике
Одним из важнейших свидетельств изменений в представлениях о досуге является тезаурус живого русского языка второй половины XIX — начала XX века. В этом плане представляется интересным объяснение терминов, связанных со сферой досуга, в толковых словарях этого периода — начиная с «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимира Ивановича Даля 1860-х годов и его поздних редакций, словаря, составленного в 1890-е годы Академией наук, и вплоть до готовившегося с первых лет советской власти и изданного в 1930-е годы толкового словаря под редакцией Дмитрия Николаевича Ушакова.
Необходимо сразу же сделать оговорку относительно того, насколько эти словари отражали общеупотребимые понятия именно второй половины XIX — начала XX века и норму толкования этих понятий. Речь идет о существовании временнóго зазора между собиранием материала и его публикацией. Даль до публикации собирал словарь более пятидесяти лет. Именно поэтому рассматривалось не столько первое издание его словаря, сколько третье и четвертое издания начала XX века, вышедшие под редакцией профессора Казанского университета Ивана Александровича Бодуэна де Куртенэ, который дополнил словарь материалами, собранными в Казани в 1875–1883 годах. Что касается словаря под редакцией Ушакова, то он фиксировал норму не только обыденного, но и литературного языка «от Пушкина до Горького». Особенно этот словарь интересен тем, что приводил некоторые значения, бытовавшие в раннесоветское время, как устаревшие. Все словари подчеркивают, что фиксируют среднюю норму народного языка, то есть не только крестьянского, но и языка, на котором говорило большинство населения города второй половины XIX — начала XX века.
Понятия отдых, отдыхать и их производные во всех словарях довольно однозначны, нейтральны. Они означают покой, сон после трудов — «покоиться после трудов, дать себе роздых, ничего не делать, уставши сидеть, лежать или стоять, собираясь с силами». Но и эта «нейтральность» — кажущаяся. Отдых в словаре Даля выступает в «плотной связке» с понятием труда, он вторичен, он часть процесса труда. Весьма симптоматично, что если в этом словаре отдохлины — это «время отдыха», a отдышка — «покой, успокоение после трудов; сон, почивание по обеде», то тесно связанное с ними понятие отдышать означает «перестать дышать, скончаться, умереть, испустить последнее дыханье». Окончание трудов в этом контексте равнозначно окончанию жизни. (Та же идея прослеживается в словарной статье о досуге. Даль приводит поговорки: «Будет досуг, когда вон понесут, — то есть как помрешь» и «А когда досуг-то будет? — А когда нас не будет».)
Термин досуг намного более подвижен в рассматриваемое время. Более ранние словари определяют досуг через категорию времени — «свободное, незанятое время, гулянки, гулячая пора, простор от дела» и «свободное время от дел или занятий», a понятие досуги определяется через категорию содержания — «забава, занятия для отдыха, на гулянках, безделье». При этом (как и с понятием отдых) подчеркивалась вторичность досуга по отношению к труду («работе — время, a досугу — час»), его включенность в коллективный единый процесс труда и отдыха. А самый поздний по времени словарь Ушакова, зафиксировавший понимание термина на излете рассматриваемого периода и также определявший досуг как отрезок времени вне занятий, акцентировал, однако, самоценное и индивидуализированное содержание устаревшего на тот момент понятия досуги — «развлечение, личные занятия в свободное от работы время» (выделено мной. — С. М.). Таким образом, язык тоже фиксировал индивидуализацию досуга, его выход за пределы нераздельного коллективного процесса чередования труда и отдыха.
Важна трактовка в словаре Даля еще одного, частного значения слова досуг и чаще употреблявшихся его производных — досужество, досужесть и досужий.В этом значении досуг означал умение или доброе качество. Даль приводил расхожие выражения: «человек с досугом» или «конь с досугом» Досужество означало умение, ловкость, способность к делу, мастерству. А единственным значением прилагательного досужий в этом словаре было: «умеющий, способный к делу, ловкий, искусный, хороший мастер своего дела или мастер на все руки». Досужествовать в этой системе значений подразумевало: «заниматься временно по найму мастерством, ремеслом». Иными словами, речь шла о тех трудовых навыках и умениях, которые человек приобретал или реализовывал во время, свободное от его основной работы. Но и это время, и эти навыки были связаны с трудом.
Однако на протяжении рассматриваемых десятилетий шло выпадение этого значения из языка. Уже в словаре Академии наук эти значения существенно сокращены. Указанное значение слова досужий идет вторым, a первым приводится отсутствовавшее прежде значение: «свободный от дела, праздный». В словаре Ушакова досужий расшифровывается уже исключительно как «свободный от дела, праздный, бездельный». Это наблюдение также свидетельствует о тесной связи понятия досуг с представлениями о единстве процесса труда и отдыха в начале изучаемого периода и об ослабевании этой связи по мере приближения к его концу.
Понятие лень в словарях — скорее неизменяемая категория нравственного порядка, характеризующая свойство личности («неохота работать, отвращение от труда, от дела, занятий; наклонность к праздности, к тунеядству»). Однако немецкая исследовательница Аннелоре Энгель-Брауншмидт, рассматривая понятие «лень» в российской литературе от Петра I до раннесоветской эпохи, подчеркивает изменяемость этого понятия в литературном, культурном дискурсе. Кстати, в пространстве той же бинарной оппозиции «работа — не-работа» отчасти фигурирует и еще одно интересное понятие — скука. Казалось бы, тоже весьма ясное понятие, обозначающее «тягостное чувство, от косного, праздного, недеятельного состояния души; томление бездействия».
Однако в исследовании Мартины Кессель, посвященном феномену и понятию скуки в германской (и даже шире — в европейской) культуре с эпохи Просвещения до Первой мировой войны, отмечены такие важные моменты, как изменчивость этого понятия и его гендерная дифференцированность. Кессель показала значение понятия скука в нормативных конструкциях «женского» и функционирование феномена скуки в жизненных мирах европейских (немецких) женщин средних и высших слоев. Подходы и выводы исследовательницы в какой-то степени приложимы и к российской городской досуговой культуре. Ведь понятие скука было одним из значимых в рефлексиях представителей ряда городских групп по поводу собственного досуга.
Сетования на скуку чаще всего неслись из «социально опекаемых» слоев населения — тех, чей досуг традиционно организовывался «сверху» — крестьянской или религиозной общиной, главой семьи, хозяином предприятия или заведения. Разнообразные запреты, исходившие от этих «организаторов» досуга, делали его неплотным, разреженным, мало наполненным. При освобождении же от подобной опеки «опекаемые» нередко испытывали большие затруднения с организацией своего досуга, умением самостоятельно его заполнять и чувствовать свое свободное время.
Другие понятия, связанные с состоянием не-работы, трактуются словарями далеко не однозначно. Так, слова безделье и бездельный объясняются соответственно как «пребывание без занятий», «досуг» и «праздный, пустой, маловажный, не стоящий внимания». В то же время такие значения этих понятий, как соответственно «плутовство» и «тщетный, безуспешный, бесчестный», помечены как устаревшие.
Иначе говоря, состояние не-делания, безделья, в прежних народных представлениях связывавшееся с девиантным поведением и отрицательными качествами (плутовство, бесчестность), к концу изучаемого периода этих самых негативных коннотаций было уже лишено.
Немало сюрпризов и в толкованиях слова праздный и его производных. Очевидно, они фиксируют определенную напряженность между народной традиционной трудовой и досуговой этикой и официальной православной культурой. Значения слова праздный полярно разведены: на одном полюсе — отрицательном — группируются значения «пустой», «незанятый», «ненужный», «бездельный», «гулящий, шатучий, без дела, ничем не занятый или ничем не занимающийся, шатун, баклушник, лентяй», a на другом — положительном — значения, связанные со словом «праздник». Однако негативные коннотации в некоторой степени распространялись в народном языке и на понятие праздник: в определенном контексте оно имело отрицательный смысл, означало неприятность, беду. Выражения: «ну вот у праздника», «быть у праздника» означали «попасть в беду», «наткнуться на беду». (Хотя А. Энгель-Брауншмидт в своей работе «Русская лень» склонна, напротив, «расширить» позитивное значение употреблявшегося слова праздник: она замечает, что благодаря ассоциации со словом праздник праздность тоже приобретает положительные коннотации. Возможно, это происходило в литературном дискурсе, но в народном языке, на мой взгляд, дело обстояло как раз наоборот.)
В отличие от других славянских языков, где праздник обозначался словом «свято», что акцентировало святость церковного в своей основе события, в русском языке подчеркивалась «пустота» праздничного дня, его незанятость работой. Он обозначался как «день, посвященный отдыху, не деловой, не работный», «день, празднуемый по уставу церкви или же по случаю и в память события гражданского, или по местному обычаю, по случаю, относящемуся до местности, до лица…». И если слова празднолюбивый, празднолюб и празднолюбец имели отчетливо выраженное негативное значение («лентяй, тунеядец, шатун, враг трудов, работы»), то празднолюбезный и празднолюбовный означали «чтущий церковные праздники»! Прагматичные представления о «пустоте» праздничного дня нехотя примирялись в народной культуре и языке с необходимостью отдать «Богу — Богово» и компенсировали отрицательные коннотации благочестивыми намерениями «празднолюбезных» соотечественников.
Таким образом, на протяжении второй половины XIX — начала XX века параллельно с процессом разграничения сфер труда и отдыха в языке постепенно меняется семантика понятий, обозначающих досуг и праздность. Эти изменения фиксируют такие моменты, как «дистанцирование» сферы отдыха от сферы труда, изменение качества досуга (его индивидуализацию), и — в определенной степени — размывание отрицательных коннотаций, связывавшихся традиционной народной этикой с состоянием «не-делания», безделия, праздности. Эти малозаметные на первый взгляд подвижки в языке обозначали вехи становления массового городского досуга как самостоятельной сферы деятельности, куда направлялась деловая активность различных слоев населения и куда устремлялись представители этих слоев в поисках новых ощущений, впечатлений, знаний.
