Несмотря на избыточный радикализм данного высказывания, оно имеет под собой некоторые логические основания. И дело здесь не только в марксистской «культуре подозрения» или особой социологической имажинерии, формировавшейся вокруг вопроса «Что за этим кроется?». Дело, скорее, в любопытном отношении между подозрительностью исследователя-социолога, склонного с профессиональным недоверием относиться к действиям социальных агентов, и той подозрительностью, которую он этим социальным агентам приписывает. Подозрение, таким образом, оказывается одновременно фундаментальным свойством социального мира и условием познания этого мира. Далее мы попробуем рассмотреть имплицитную социологическую теорию подозрения именно в этой ее двойственности — как теорию социального и теорию познания.
. То, что существует «на самом деле», всегда сокрыто от глаз наблюдателя. А значит, он должен отнестись к видимости со всем должным подозрением и путем некоторого логического анализа прийти к выводу о подлинных причинах видимого. В первом приближении подозрение утверждает примат Разума над Взглядом.
Сакральной фигурой этого когнитивного стиля всегда был К. Маркс. Для атаки на Маркса Луман мог выбрать сотни удачных примеров марксистской «культуры подозрения», но выбрал один единственный образец — критику английских фритредеров в лице фабриканта Кобдена и потакающего ему премьер-министра Пиля. Как мы все помним из отечественных учебников истории, Кобден и Брайт ратовали за отмену хлебных законов, мотивируя это стремлением снизить цены на хлеб, но рабочие «…очень хорошо знали, что понижение цены хлеба нужно было капиталистам лишь для уменьшения заработной платы» [2]. Маркс уличает фритредеров в лицемерии — стремлении заручиться поддержкой рабочего класса для борьбы с крупными землевладельцами; в действительности же облегчение участи рабочих вовсе не входит в планы буржуазии, на самом деле отмена хлебных законов только развяжет буржуазии руки и позволит ей усилить эксплуатацию.
Марксистскую культуру подозрения Луман называет «культурой подозрения мотивов». И, как мы увидим дальше, слово «мотив» здесь ключевое. А пока сделаем шаг к иной версии культуры подозрения — той, которую столь виртуозно описывают социальные антропологи.
В работе Ильи Утехина быт петербургской коммунальной квартиры насквозь пронизан подозрением [3]. Более того, подозрение соседей по отношению друг к другу является основным механизмом солидаризации этой странной социальной общности. «Местного алкоголика систематически подозревают в мелких кражах вещей из пустой комнаты — бутылок, банок и книг… В потенциально конфликтных ситуациях, когда водогрей гаснет сам по себе, соседи прибегают к специальным средствам, чтобы отвести от себя гнев моющегося в ванной…». Многодетные семьи в коммуналке априорно находятся на подозрении: они пытаются «получить отдельную квартиру, нарожав детей». Подозрения вызывает избыточное внимание к гигиеническим практикам: слишком долго и тщательно мыться можно только в связи с каким-то экстраординарным событием. Те, кто совместно пользуются холодильником, непременно подозревают друг друга в подмене продуктов. И, наконец, главный локус коммунального подозрения — туалет: «Никто не знает, чем сосед занимается во временно закрытом пространстве места общего пользования — об этом можно только подозревать. Соответственно, для коммунального мировоззрения само собой разумеется, что линия поведения человека, когда его никто не видит, может отличаться от того, что выходит на поверхность и становится известно окружающим». (См. также исключительно интересную статью Н. Ссорина-Чайкова о связи подозрения, дружбы и неформальных экономических практик в субарктической Сибири [4]).
Что общего у Карла Маркса и обитателей петербургской коммуналки?
Глубокое убеждение в лицемерии подозреваемых. Подозреваемый Кобден силится убедить нас в том, что желает снижения цен на хлеб. Но его подлинный мотив — обогащение. Подозреваемые многодетные родители силятся убедить нас в своей любви к детям, но мы-то знаем, что все это часть расчетливой стратегии, цель которой — получить отдельную квартиру.
В то же время базовое отличие «культуры подозрения» Маркса от «культуры подозрения» в коммунальной квартире коренится в различии социального и трансцендентального подозрения. Последнее — привилегия исследователя. Маркс подозревает Кобдена. Он уличает (еще одна важная операция подозревающего разума) того в лицемерии. Насколько подозрительность свойственна самим фритредерам? Мы этого не знаем. Трансцендентальное подозрение не взаимно, оно закрепляет асимметрию исследователя и исследуемых по линии «подозрение — лицемерие». Напротив, в коммунальной квартире все подозревают всех. Это не трансцендентальное, а социальное подозрение, оно вплетено в саму ткань мира социальных взаимодействий. Социальное подозрение взаимно.
Трансцендентальная подозрительность, которую Луман диагностирует у Маркса и которая дает начало обширной «герменевтике подозрения», фокусирует взгляд исследователя на обнаружении неподлинности мотивов исследуемых. Те мотивы, которые озвучивают социальные агенты, не являются их действительными интенциями. Подлинные же интенции надо искать в сфере «сокрытого»: вытесненных воспоминаний или классовых интересов. Брюно Латур показывает, как все социологическое объяснение оказывается пронизанным культурой подозрения: например, деятели культа силятся убедить нас в том, что религиозные верования имеют отношения к трансцендентному божественному миру, но мы-то знаем, что за ними стоят социальные факты — и, прежде всего, механизмы поддержания солидарности. Так, благодаря Дюркгейму, регион социального оказывается одновременно действительным и сокрытым: чем-то вроде сферы «Оно» у Фрейда. Луман указывает на особенную трансцендентальную подозрительность двух областей современной социологии: Critical Legal Studies (критические исследования права) и социологию науки. Обе они разоблачают подлинные причины действий юристов и ученых за видимой самообоснованностью их мотивов.
Трансцендентальное подозрение удивительным образом примиряет теоретиков и эмпириков. Подозрительный исследователь-теоретик всегда точно знает, где ему следует искать истинные причины человеческих действий — весь словарь его теоретических интерпретаций «заточен» под эту операцию разоблачения неподлинности. Подозрительный исследователь-эмпирик «…живет в постоянном страхе быть обманутым. Он боится подвергнуться риску получить искаженную информацию, боится стать жертвой мистификации, боится быть оставленным в дураках информантом. Он знает, что вокруг него постоянно разыгрываются спектакли, которые не соответствуют его целям, и единственное, что ему остается — искать подлинное социальное за масками исполнителей» [5].
Здесь кажется любопытным наблюдение одного протестантского теолога: «…греческое слово hypokrisis, соответствующее слову „лицемерие“, изначально было театральным термином, означавшим „лицедейство“ или „игра“, и в новозаветные времена имело ярко выраженную негативную коннотацию» (Крэг М. Гай). Лицемерие — атрибут игры. Культура подозрения мотивов (как элемент когнитивного стиля социологии) делает концептуализацию социального мира в категориях театральной игры необычайно привлекательной.
Ключевой вопрос: в каком отношении находятся между собой трансцендентальное и социальное подозрение? Можем ли мы сказать, что подозрительность социолога — лишь частный случай всеобщей фундаментальной подозрительности социальных агентов? Или наоборот — что подозрение социолога заставляет его атрибутировать свойство подозрительности самим подозреваемым?
Вероятно, ни один из двух этих ответов не верен. Первый сам является порождением аксиоматики подозрения — мы должны изначально поместить (без всяких предварительных обоснований) подозрительность в природу социального субъекта, чтобы затем объяснить свою собственную одержимость поиском подлинных мотивов его действий. Второй ход кажется неудовлетворительным чисто логически — трансцендентальное подозрение социолога вовсе не обязательно проецирует свойство подозрительности на изучаемый им мир. Актеры играют и «лицемерят», но они не обязаны при этом быть подозрительными. Напротив, те примеры социального подозрения, которые мы приводили выше, были получены в максимально далекой от культуры трансцендентального подозрения оптике социальной антропологии: ни И. Утехин, ни Н. Ссорин-Чайков не ищут подлинных мотивов «над» или «под» словами своих информантов. Они описывают подозрение так, как оно проявляется в собранных интервью. Соответственно, нам вовсе не требуется быть «подозрительными социологами», чтобы увидеть в подозрении некоторую основу социальных взаимодействий. Скорее, даже наоборот. Социальное и трансцендентальное подозрение относительно независимы друг от друга.
.
Однако это — социальное подозрение, которое Гофман рассматривает чуть ли не как универсальный атрибут любых структурированных взаимодействий. Нетрудно также заметить, что и сама позиция создателя фрейм-анализа в отношении к повседневным социальным «игрокам» пронизана трансцендентальным подозрением. Гофман, который по воспоминаниям его бывших студентов иногда обнюхивал малознакомых людей, чтобы составить о них более полное представление, держит на подозрении весь социальный мир. Он описывает пассажиров, ожидающих автобуса на остановке, так, как если бы каждый шаг каждого из них был хорошо продуманной и заранее спланированной операцией спецслужб.
А теперь сделаем следующий шаг и сформулируем вопрос иначе: что составляет единство различения трансцендентального и социального подозрения? Что — при всех различиях избирательной подозрительности социолога и тотальной подозрительности социальных агентов — объединяет эти два феномена? Ответ был дан выше Луманом: фокусировка на мотивах. Мы подозреваем людей (в лицемерии). Мы подозреваем ситуации (в сфабрикованности). Далее мы будем называть такую специфическую форму социологического «подозрения мотивов» параноидным подозрением. Параноидное подозрение может быть трансцендентальным и социальным, но оно всегда нацелено на обнаружение «двойного дна» в действиях людей. Куда более фундаментальным является иной тип подозрительности, который мы здесь — для сохранения терминологического единства — будем называть шизоидным. Оно состоит в обнаружении «двойного дна» у самой окружающей действительности, воспринятой обезличено. Это острое чувство неподлинности всего происходящего, хорошо знакомое писателям, философам и людям, страдающим психическими отклонениями.
Самые яркие примеры такого типа шизодной подозрительности мы найдем в литературе. Одна из героинь Милана Кундеры, пражская художница, воспитанная в духе социалистического реализма, объяснила свое творческое становление на любопытном примере: «Она откуда-то вытащила старый холст, на котором была изображена стройка металлургического завода. Она писала его в ученические годы, когда в Академии требовали самого точного реализма (нереалистическое искусство, считалось тогда, подрывает устои социализма), и Сабина, увлеченная спортивным духом пари, стремилась быть еще строже своих учителей — она писала картины так, что мазки кисти были на них совершенно невидимы, и они становились похожими на фотографии.
— Эту картину я испортила. Капнула на нее красной краской. Сперва я ужасно переживала, а потом пятно мне понравилось, оно походило на трещину. Словно стройка была не настоящей стройкой, а треснувшей театральной декорацией, на которой стройка всего лишь нарисована. Я начала играть с этой трещиной, расширять ее, придумывать, что можно было бы увидеть позади нее. Так я написала свой первый цикл картин, который назвала «Кулисы».
Естественно, я никому их не показывала. Меня тотчас бы выгнали из Академии. На первом плане всегда был совершенно реалистический мир, а за ним, словно за разорванным полотном декорации, виднелось что-то другое, таинственное и абстрактное. Впереди была понятная ложь, а позади непонятная правда» [8].
Героиня Кундеры не ищет «двойного дна» в действиях людей, она не подозревает их в лицемерии, не обнаруживает тайных мотивов за поступками окружающих. Она переживает неподлинность окружающего ее мира как такового. Шизоидное подозрение не ограничивается людьми; даже здания для него — не более чем декорации в неизвестном спектакле. Это та же установка, которая доводит до самоубийства набоковского шахматиста Лужина, разглядевшего в череде на первый взгляд никак не связанных между собой событий (поворот трамвая, случайная встреча etc.) ходы в шахматной партии с неизвестным, трансцендентным разумом.
Редукция шизоидного подозрения к параноидному — привычный сюжетный ход в популярной литературе и кино. Герой обнаруживает странность происходящего, начинает сперва подозревать заговор против себя лично, затем приходит к мысли о неподлинности окружающего его мира как такового, сомневается в собственной психической адекватности и, наконец, выясняет, что его первоначальные подозрения справедливы — он вменяем и адекватен, мир не утратил своей онтологической весомости, а заговор на самом деле имеет место (См. фильмы «Шоу Трумана» с Дж. Керри и «Игра» с М. Дугласом). И, тем не менее, шизоидное подозрение является куда более фундаментальной установкой. В его основе лежит онтологическое сомнение — отказ признавать видимое действительным. (Ирвинг Гофман пытается радикально развести «подозрение» и «сомнение», но различение, которое он предлагает для целей нашего рассуждения, здесь не релевантно [9].)
В шизоидном подозрении мы также можем различить трансцендентальную и социальную логики. Социальное шизоидное подозрение — это то, что заставляет кундеровскую Сабину видеть «обратную сторону вещей», а набоковского Лужина — признать свое экзистенциальное поражение неведомому противнику. Человек, ежедневно подвергающийся воздействию пропаганды, может отнестись к реальности «на экране телевизора» в модусе параноидного подозрения — он знает, что за словами журналистов скрываются навязанные «темники» и спущенные сверху интерпретации, он легко обнаруживает пропагандистские клише в словах аналитиков и комментаторов. Он понимает, что все это — не более чем маскировка чьих-то подлинных мотивов. Он даже может догадаться — чьих. В модусе шизоидного подозрения адресат отсутствует. На подозрении находятся не отдельные интерпретации и журналисты, а демонстрируемая реальность как таковая. События лишаются онтологического статуса. (Была ли на самом деле война в Ираке? Имела ли место в действительности высадка астронавтов на Луне?) При всем различии двух модусов подозрения они объединены установкой «Что за этим кроется [на самом деле]?».
Так же как трансцендентальное параноидное подозрение — удел социологов, трансцендентальное шизоидное подозрение — прерогатива философов. Начиная с платоновского мифа о пещере и вплоть до структуралистской одержимости поиском глубинных структур, мы можем выделить ряд философских стратегий обнаружения неподлинности видимого мира. В конечном итоге, шизоидное подозрение — это специфическая версия философской онтологии множественных миров; специфическая — потому что видимый мир признается не просто одним из множества возможных сегментов реальности, но и наименее «онтологически достоверным» ее сегментом.
Можно выделить три стратегии «сопротивления подозрению».
Первая — наименее радикальная — признание за каждым из миров собственной логики и суверенитета по отношению ко всем остальным. Да, есть «скрытые мотивы» и «скрытые реальности». Но они не лучше и не хуже того мира, который дан нам непосредственно.
Вторая — противопоставление марксистскому вопросу «Что за этим кроется?» витгенштейновского вопроса «Что происходит?». Отсюда признание видимого и описуемого событийного ряда единственной подлинной реальностью, суверенной «реальностью на поверхности».
И наконец, третья стратегия — отказ видеть мир в категориях суверенных или полусуверенных «порядков существования». Отказ различать поверхность событий и то, что за ними стоит. Не просто уравнивание в правах демонстрируемого и сокрытого, а устранение самой границы между ними.
Что дает каждая из стратегий «сопротивления подозрению»? К этому вопросы мы вернемся в следующем тексте.
1. Луман Н. «Что происходит?» и «Что за этим кроется?». Две социологии и теория общества // Теоретическая социология: Антология / Под ред. С. П. Баньковской. Т. 2. М.: Книжный дом «Университет», 2002. С. 320.
2. Маркс К., Энгельс Ф. Собрание сочинений. Изд. 2. Том 5. М.: Государственное издательство политической литературы, 1956. С. 452.
3. Утехин И. В. Очерки коммунального быта. М.: ОГИ, 2004.
4. Ссорин-Чайков Н. В. Медвежья шкура и макароны: о социальной жизни вещей в сибирском совхозе и перформативности различий дара и товара // 2012. Т. 13. № 2. С. 59–81.
5. Из рецензии М. Сафроновой на книгу В. Ильина «Драматургия качественного полевого исследования».
6. Гофман И. Анализ фреймов: эссе об организации повседневного опыта / Под ред. Г. С. Батыгина и Л. А. Козловой. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2003. С. 180.
7. Там же. С. 294.
8. Кундера М. Невыносимая легкость бытия. СПб.: 2003.
9. Там же. С. 184.
Автор хотел бы высказать искреннюю признательность коллегам — участникам семинара «Подозрительная социология подозрения» в Европейском университете СПб — М. Соколову и В. Волкову. А также И. Утехину, Н. Ссорину-Чайкову и И. Яблокову, без общения с которыми этот текст вряд ли был написан.
