Все временные и пространственные дали сжимаются. Куда раньше человек добирался неделями и месяцами, туда теперь он попадает на летающей машине за ночь… Предел устранения малейшего намека на дистанцию достигается телевизионной аппаратурой, которая скоро пронижет и скрепит собой всю многоэтажную махину коммуникации.
М. Хайдеггер
Техника не устраняет дистанцию, но создает ее.
Б. Латур, А. Эннион
Две цитаты, вынесенные в эпиграф, отражают одну из любопытных коллизий в современной социологии техники. За разговорами о «конвергенции пространства и времени» (Э. Гидденс), мрачными пророчествами о наступлении эпохи «недалекого мира», в котором ничто от нас по-настоящему не удалено, но ничего действительно и не близко (М. Хайдеггер), мы забываем об ином векторе трансформации повседневности под влиянием экспансии технических объектов — о производстве «границ» и «дистанций».
Но о каких границах и дистанциях идет речь? На каком теоретическом языке этот процесс следует описывать? И в каких отношениях находятся два взаимосвязанных процесса — производство и элиминация границ? Для ответа на эти вопросы мы обратимся не к находящейся в мейнстриме социологических исследований сфере STS (Science and technology studies), а к слабо разработанной пока области социологии архитектуры.
Собственно, о соединении и разъединении как о базовых операциях социальной жизни писал еще Георг Зиммель. Воплощением функции соединения для него оказывается даже не дорога (хотя Зиммель и отдает должное «людям, первым проложившим дорогу между двумя местами»), а мост, поскольку именно здесь «человеческое стремление к соединению наталкивается не просто на пассивную разобщенность пространства, но на специфически активную его конфигурацию».1 Функция разъединения архитектурно воплощена в двери: «Подобно первопроходцу, построившему дорогу, тот, кто первым сделал дверь, преумножил власть человека в сравнении с властью природы, вырезав фрагмент из непрерывного бесконечного пространства и придав ему завершенность в соответствии с единым замыслом». Дверь разделяет «внутреннее» и «внешнее» реверсивным образом (что отличает ее от стены или окна). При этом Зиммель убежден в симметричности и равнозначности процессов соединения/разъединения, ибо для него «человек — существо, соединяющее и разъединяющее, существо, не способное соединить, не разъединяя». (Симптоматично, что в отличие от Зиммеля современная социология техники в лице Б. Латура недвусмысленно отдает предпочтения дверям2).
)
А теперь совершим скачок от социологической классики к современной теории архитектуры. В увлекательном манифесте «Delirious New-York» Рем Колхас описывает своеобразную урбанистическую идеологию «манхэттенизма».3
Манхэттенизм, как описывает его Колхас, — это урбанизм скальпеля.
Творцам Манхэттена удалось создать нечто, не имеющее аналогов в истории архитектуры, благодаря трем сечениям, трем разрезам на теле города и его зданий. Колхас называет эти разрезы «решетка», «лоботомия» и «схизма».
«Решетка, — пишет Колхас, — или любая другая система деления территории метрополиса на максимальное количество различных режимов — описывает архипелаг из многих „городов внутри города“. Чем сильнее каждый „остров“ отстаивает свои особые ценности, тем больше укрепляется архипелаг как система» (С. 312).
Самое интересное и самое непроясненное в этой фразе — идея «различных режимов», под которые дробится пространство города. О каких режимах идет речь? Вероятно, не просто о режимах повседневного функциониирования (пространство отдыха, пространство работы, пространство свободного общения) — в самой идее функционального зонирования нет ничего нового и тем более специфически нью-йоркского. Однако вернемся к решетке.
«В 1807 году Симеон де Витт, Говернер Моррис и Джон Резерфорд образовали комиссию по созданию новой модели городского развития. Эта модель должна определить, как произойдет „окончательное и полное“ заселение Манхэттена. Через четыре года они выступают с предложением проложить выше той демаркационной линии, которая отделяет существующую часть города от еще не существующей, 12 авеню с севера на юг и 155 улиц с востока на запад. Это простое предложение описывает город 13×156 = 2028 кварталов (за вычетом топографических погрешностей) — матрицу, которая разом структурирует и всю свободную территорию острова, и всю будущую деятельность его жителей. Это манхэттенская решетка» (С. 16-17).
Рис. 1. «Манхэттенская решетка» 1811 г.
Ячейки решетки практически суверенны: квартал антикварных лавок может соседствовать с жилым кварталом, а тот в свою очередь — с кварталом красных фонарей, сразу за которым обнаруживается поражающий своей мощью псевдоготический собор.
Второе сечение Колхас называет лоботомией. «Все здания на свете имеют интерьер и экстерьер, — пишет он, — В западной архитектуре существует гуманистическая традиция установления морально-этической связи между внешним и внутренним: чтобы внешний вид здания непременно сообщал что-то важное о его начинке, и чтобы начинка, в свою очередь, это сообщение подтверждала. „Честный“ фасад прямо говорит, что за ним. Однако чисто математически при увеличении трехмерного объекта объем его внутреннего пространства увеличивается пропорционально кубу линейных размеров, тогда как площадь внешней поверхности — только пропорционально квадрату: то есть все меньшая площадь фасада представляет все больший объем интерьера. При достижении определенной критической массы сооружения связь между внешним и внутренним рвется». (С. 106).
Небоскреб, таким образом, обречен на лоботомию — архитектурный эквивалент «хирургического разрушения связи между лобными долями и остальным мозгом». Фасад здания теперь принадлежит улице, его содержимое образует автономный мир, ничем не выдающий своего существования вовне. Второй разрез скальпеля проходит вертикально за фасадом здания, расщепляя интерьер и экстерьер, форму и содержание, внутреннее и внешнее.
Наконец, третий взмах — Колхас называет его схизмой — проходит уже внутри самого здания. В одном из номеров журнала «Life» за 1909 год художник-карикатурист изобразил «…легкую стальную конструкцию, поддерживающую 84 горизонтальных платформы, по размеру и форме в точности совпадающие с участком земли, на котором она построена» (Рис. 2). Эта конструкция (по меткому выражению Колхаса «Теорема 1909») стала своего рода манифестом будущего небоскреба — «утопического устройства по производству неограниченного количества новых территорий на одном участке метрополиса» (с. 87).
Рис. 2. Теорема 1909.
Что именно роднит эту журнальную шутку с идеологией манхэттенского небоскребостроения? Автономизация уровней. «Каждый уровень, — пишет Колхас, — изображается как абсолютно автономная, независимая территория вокруг некоего загородного дома со службами, конюшней, коттеджем для прислуги и т. д., будто остальных уровней не существует вовсе (курсив автора — В.В.). Подчеркнутое разнообразие форм, садов, беседок и т. д. создает на каждом этаже свой особый стиль жизни (и, соответственно, возможность особой идеологии), и все это поддерживается абсолютно нейтральной несущей конструкцией (курсив мой — В.В.)»
Нейтральность несущей конструкции — залог вертикального соположения «идеологий» и, что важнее, — гарантия их взаимного нейтралитета. Основной вектор описанной Колхасом Теоремы 1909 — взаимное «обезразличивание» элементов. Это всегда двунаправленное обезразличивание: идет ли речь о кварталах города или об этажах здания, элементы приобретают автономию а) друг от друга, б) от целого (которое в силу этого перестает быть целым).
Ключевой вопрос: насколько симметричны отношения между решеткой, схизмой и лоботомией? Имеем ли мы дело с равносторонним треугольником или одна из вершин занимает привилегированное положение (а значит, гипотетически две другие могут быть производными или зависимыми от нее)?
Сам Колхас, не отвечая прямо на этот вопрос, дает читателю подсказку. Лоботомия — результат «выдавливания вверх» участка городской территории (объем здания увеличивается непропорционально сильнее площади его фасада). Схизма — следствие автономизации квартала. А значит, именно решетка — гениальная концептуальная догадка комиссии 1811 г. — является условием возможности двух других сечений. Без решетки не было бы ни схизмы, ни лоботомии.
Колхас движется дедуктивно: от решетки к схизме, от города к зданию, от Манхэттена к его небоскребам. Это одновременно историческое и логическое движение. Исторически эмансипация кварталов провозглашается почти на сто лет раньше (1811 г.), чем появляется прообраз схизмы — «Теорема 1909». Логически же схизма оказывается чем-то вроде метонимии городской решетки, интраполяцией логики размежевания кварталов на размежевание этажей.
У колхасовского теоретического маневра есть и еще одно любопытное следствие. Доказывая, что идея решетки была «гениальной утопической догадкой» комиссии 1811 г., Колхас решительно отметает всякие попытки обоснования этого плана соображениями экономии и выгоды. Решетка — сугубо урбанистический феномен. Ни топография, ни экономика, ни политика, ни социальные причины не могут быть его достаточным внешним основанием. Что стоит за решеткой? Ничего! Наоборот, сама решетка, продукт «чистого» утопически-урбанистического воображения, является условием возможности всех последующих архитектурных решений.
Можно ли то же самое сказать о конкретных зданиях? Можно, но здесь подобный теоретический ход выглядит куда более уязвимым. Облик здания не проектируется в урбанистическом вакууме: на него влияют такие разнородные факторы, как вкусы заказчика, ограниченность ресурсов, технологические инновации, политические настроения и юридические нормы (вроде знаменитого нью-йоркского закона о зонировании 1916 г.). И все же Колхасу удается вывести все «внешние» факторы и основания своего треугольника («Решетка / Лоботомия / Схизма») за скобки манхэттенского уравнения при помощи простой двухходовки: решетка — продукт чистого урбанистического воображения и она же — условие возможности схизмы и лоботомии. А значит, все три разреза делаются, по сути, одним скальпелем — стерилизованным скальпелем архитектурной логики.
Но что если мы откажемся следовать по проложенному Колхасом пути? Нет, мы не будем отрицать «чистоту» решения комиссии 1811 г. и пачкать манхэттенскую решетку, подводя под нее политические, экономические или социальные основания. Пусть решетка остается целиком во власти урбанистов, продуктом урбанистического мышления. Мы воспользуемся примером Колхаса и проведем еще один разрез: отделим решетку от схизмы и лоботомии, основанием которых она якобы является. И тогда мы увидим, что схизма — не продукт архитектурного воображения и не проявление вездесущей идеологии манхэттенизма. Она — не простое продолжение процесса «расцепления», запущенного на этапе планирования пространства острова. У схизмы иная логика, не имеющая достаточных оснований в чистом урбанистическом ego.
Это логика технологии.
Предыстория, опущенная Колхасом, такова. В 1852 году инженер-изобретатель Элиша Грейвс Отис перебрался в Нью-Йорк, где занялся преобразованием старой и заброшенной лесопилки в фабрику по производству кроватей. На счету Отиса к этому моменту уже было несколько изобретений разной степени полезности и востребованности: от усовершенствованных хлебных печей до железнодорожных тормозов, которые должны были автоматически срабатывать в случае аварии. На нью-йоркской лесопилке ему потребовалось поднять обломки старого оборудования на верхние этажи здания. Никогда прежде не проектировавший лифтов Отис быстро сконструировал подъемную платформу. Однако, опасаясь обрыва тросов, он снабдил ее железнодорожными тормозами собственного изобретения. Классический пример «транспонирования технологии»: придуманные Отисом для экстренного торможения железнодорожного состава тормоза оказались весьма полезны для страхования самодельного лифта от падения. Отис назвал свое изобретение «уловителями».
Конечно, лифты использовали задолго до изобретения «уловителей». В XVII веке лифтом уже был оборудован Виндзорский замок, в 1795 г. И. П. Кулибин предложил свою собственную версию этого устройства для Зимнего дворца. Но именно изобретение Э. Отиса позволило сделать подъем на лифте безопасным, а значит — массовым.
Колхас отдает должное отисовскому гению: «Среди экспонатов [выставки в Кристалл-Паласе в 1857 г.] есть одно изобретение, радикальнее всех других изменившее лицо Манхэттена (и чуть в меньшей степени мира в целом) — лифт. Представление лифта подается публике как театрализованное зрелище. Изобретатель Элиша Отис залезает на платформу, которая двигается вверх, — кажется, что это и есть основная часть демонстрации. Однако когда платформа достигает высшей точки подъема, ассистент подает Отису кинжал на бархатной подушке (на самом деле — топор, резать лифтовый трос кинжалом крайне непрактично — В.В.). Изобретатель берет кинжал, явно собираясь наброситься на самый главный элемент собственного изобретения — трос, поднимающий платформу вверх и теперь удерживающий ее от падения. Он действительно перерезает трос; раздается резкий хлопок. Ни с изобретателем, ни с платформой ничего не происходит. Невидимые предохранительные защелки — суть отисовского инженерного решения — не позволяют платформе грохнуться оземь. Так Отис делает открытие в области городской театральности: антикульминация как финал, отсутствие события как триумф. Лифт, да и вообще всякое техническое изобретение, несет в себе двойной образ: в его успехе всегда таится угроза поломки… Тема, предложенная Отисом, станет лейтмотивом грядущей истории острова: Манхэттен — это скопление множества возможных, но так и не случившихся катастроф» (С. 24).
Рис. 3. Демонстрация Отиса
Что сразу бросается в глаза: удивительное невнимание Колхаса к мелким техническим деталям. Театральность подачи отисовского изобретения как будто затмевает собой его техническую максиму — уравнивание в правах верхних и нижних этажей. Если «в эпоху лестниц все этажи выше третьего считались непригодными для коммерческих нужд, а выше пятого — непригодными для жилья» (С. 85), то «благодаря изобретению лифта на Манхэттене начинают множиться этажи» (С. 86).
Колхас сам подчеркивает — и делает это неоднократно, — что схизма как окончательное и радикальное «расцепление» этажей обязана своим появлением изобретению лифта. Следовательно, решетка — вовсе не ключевое условие ее возможности. Таким образом, основания этого феномена следует искать не в сфере чистого урбанистического воображения, а в области конкретной технологической практики. В отличие от решетки схизма — явление «технологического» (не «архитектурного») порядка.
Когда в комнате становится душно, мы открываем окно; в прежней технологической версии мы бы открыли форточку — сейчас просто поворачиваем ручку вверх, чтобы установить стеклопакет в режим проветривания. Если при этом за окном 30, мы вскоре предпочтем закрыть окно и через некоторое время продолжим страдать от духоты — пока снова не откроем окно. Наша комната «сцеплена» с внешним миром, несмотря на усилия двух относительно исправно работающих технических посредников: батареи центрального отопления и недавно установленных стеклопакетов. Без их посредничества квартира быстро стала бы необитаемой, утратив относительную климатическую автономию от внешнего мира.
Но это именно относительная автономия. Комната остается до некоторой степени «сцепленной» с холодной Москвой и наш удел — осцилляция между «душно» и «холодно». Если бы в квартире была установлена комплексная система искусственного климата, эту проблему можно было бы решить. Тогда относительная климатическая автономия квартиры, гарантированная сейчас лишь батареей и стеклопакетом, превратилась бы в полноценный суверенитет. Неслучайно в странах с жарким климатом (например, в ОАЭ или Израиле) команда по срочному ремонту кондиционеров выезжает на место почти так же быстро, как пожарные и скорая.
Другой пример эффекта «расцепления» — подземка. Если завтра московское метро (по неведомой мистической причине) прекратит свою работу, половина жителей города просто не сможет добраться до своих домов «по верху». Десятилетиями мы перемещаемся из точки А в точку Б, измеряя это расстояние количеством треков в плеере, прочитанных страниц или отвеченных смс. Наши перемещения, благодаря мощнейшей технологии подземного транспорта, «расцеплены» с городским ландшафтом, дорогами, пробками, машинами, зданиями и остальной инфраструктурой. Пассажиры подземки обладают той степенью «автономии от внешней среды», о которой автомобилисты могут только мечтать.
Наконец, более экзотический пример. В чем принципиальное отличие старого доброго самолетного трапа от перехода типа «рукав»? Благодаря рукаву вам не нужно одеваться и нырять в ветер и рев аэродрома, не нужно подниматься по ступенькам трапа, восхищаясь и ужасаясь при виде ожидающего вас крылатого «Титаника». Вы можете пропутешествовать всю свою жизнь, облететь весь мир и ни разу не увидеть перевозящих вас машин иначе как изнутри или через стекло иллюминатора. Трап-рукав «сцепляет» пространство салона напрямую с пространством терминала, превращая их в подобие метро — мир, герметично замкнутый на себя и окончательно освобожденный от внешних условий своего существования.
В акторно-сетевой теории Брюно Латура и Джона Ло этот эффект называется «расцеплением», или «распутыванием» (disentangling).4
Естественный теоретический позыв — показать в духе Георга Зиммеля, что процессы «расцепления» (disentangling) и «сцепления» (entangling) симметричны. Каждому из них соответствует свое технологическое решение. Работы Латура, напротив, предполагают отказ от такой «диалектической» модели мышления. Нет никакой симметрии между установлением связи и ее разрывом. В «естественном состоянии» все уже связано со всем. Максима технической эволюции — производство разрывов и автономий. Именно поэтому дверь (стеклопакет, обогреватель, кондиционер) обладает чем-то вроде онтологического приоритета в сборке и переборке социального мира.
Движение рассечения и сепарации — основной вектор технической эволюции. Это движение от комплексного к сложному.
Для Латура подлинно комплексным является взаимодействие обезьян. Любой примат может вмешаться в действие любого другого. Что отличает взаимодействие людей? «Расцепленность», дис-локация, дискретность — то, что Латур вслед за Ирвингом Гофманом называет «фреймированностью». Однако для Гофмана «фрейм» — это обобщенное именование контекста взаимодействия людей. Для Латура же это — двери, перегородки, ширмы, укрытия, стены… иными словами, все те операторы дискретизации и «расцепления», которые делают возможным «вложение» одних контекстов взаимодействия в другие без всякой их «сцепки». «Таким образом, — продолжает Латур, — всякий раз, когда мы переходим от комплексной социальной жизни обезьян к нашей собственной социальной жизни, нас поражает множество действующих одновременно сил, размещающих соприсутствие в социальных отношениях. Переходя от одного к другому, мы движемся не от простой социальности к комплексной, а от комплексной социальности — к сложной. Эти два прилагательных, хотя и имеют одинаковую этимологию, позволяют провести различие между двумя сравнительно разными формами социального существования. „Комплексное“ означает одновременное наличие во всех взаимодействиях большого числа переменных, которые не могут рассматриваться дискретно. „Сложное“ будет означать последовательное присутствие дискретных переменных, которые могут быть исследованы одна за одной, и сложены друг в друга на манер черного ящика. „Сложное“ точно так же отличается от комплексного, как и простое.5 Коннотации этих двух слов позволяют нам бороться с предрассудками эволюционистов, которые всегда рисуют медленное движение вперед от обезьяны к человеку по шкале возрастающей комплексности. Мы же, напротив, спускаемся от обезьяны к человеку, от высокой комплексности к высокой сложности. Во всех отношениях наша социальная жизнь кажется менее комплексной, чем у бабуина, но почти всегда более сложной».6
Функция технологий «расцепления» в чем-то аналогична функции противопожарных разрывов — прерывание цепочки коммуникаций. Эта функция удивительным образом напоминает то, что Колхас писал о функциях манхэттенской решетки — удержание урбанистического ego в границах отдельного квартала, — но мы не будем проводить эту аналогию (поскольку обещали оставить решетку урбанистам). Именно в «расцеплении» и фреймировании состоит главное предназначение техники: «Обезьяны почти никогда не используют объекты в своих взаимодействиях. Для людей почти невозможно найти взаимодействие, которое не требовало бы обращения к технике. (Я использую это слово здесь для того, чтобы указать на modus operandi, где „артефакт“ или „объект“ означают результат действия). Взаимодействия распространяются среди обезьян, охватывая постепенно всю стаю. Человеческое взаимодействие чаще всего локализуется, заключается во фрейм, сдерживается».7
Изобретение Элиши Отиса не устранило дистанцию между этажами, как мы привыкли думать. Оно позволило сделать их автономными друг от друга, провело между ними границу, замкнуло их на самих себя. Лестница — инструмент связи, лифт — технология «расцепления». Проявлениями этого «расцепления» стали в равной степени небоскребы Рэймонда Худа и описанные Колхасом феномены схизмы/лоботомии.
Конечно, высказанная выше гипотеза требует детальной проверки и отдельной статьи. Здесь же пока будет достаточно идентифицировать описанные Колхасом феномены как феномены технологического «расцепления». Это позволит нам вернуться к сюжету, лишь слегка затронутому в первой части текста.
Говоря о решетке, Колхас упоминает «различные режимы», на которые разбивается городское пространство. Далее становится понятно, что схизма и решетка — суть две формы размежевания и автономизации «режимов». Яркий пример: созданный Р. Худом проект самой высокой в мире церкви, в здании которой должны были уживаться многоярусная парковка, ресторан, концертный зал и, собственно, ритуальные помещения. Так о каких режимах идет речь?
Латур мог бы ответить Колхасу — о фреймированных взаимодействиях, понимая под «фреймированностью» прежде всего их автономность друг от друга. Но простой автономности, на которую влияет, например, толщина стен и качество звукоизоляции, недостаточно. В пределе автономия должна стать полным «расцеплением»: суверенизацией и взаимным «обезразличиванием» соположенных в пространстве форматов коммуникации.
1. Зиммель Г. Мост и дверь / Пер. В. Вахштайна // Социология власти. 2013. № 3.
2. Латур Б. Социология одной двери // Социология вещей. М.: Территория будущего, 2006.
3. Колхас Р. Нью-Йорк вне себя // Пер. с англ. А. Смирновой. М.: Стрелка-пресс, 2013.
4. См. Latour B. Reassembling the Social. An Introduction to Actor-Network-Theory. Oxford University Press, 2005. Law J. After Method. Mess in Social Science Research. Routledge, 2004.
5. См. Strum S., Latour B. The Meaning of Social: from Baboons to Humans // Social Science Information. 26. 1987.
6. Латур Б. Об интеробъективности // Социология вещей. М.: Территория будущего, 2006. С. 180.
7. Латур Б. Там же. С. 191.
Полная версия статьи опубликована в журнале «Социология власти».
