В другой раз 
Его книга приглашает пересмотреть стереотипы, сложившиеся в отечественной литературе вокруг таких понятий, как «нация», «национальное государство», «национальное гражданство» и «национальная идентичность». Ее главный предмет — природа национальных границ.
Термин «национальность» в современном словоупотреблении выступает в двух смыслах: как синоним гражданства и как синоним этничности. В языке немецкой бюрократии до недавних пор использовалось два разных термина — Nationalität, означающий этническую принадлежность, и Staatsbürgeschaft, означающий государственную принадлежность, то есть гражданство. Во Франции, напротив, слово nationalité означает только одно — гражданство. Так же выглядят и документы международного права. Если в Хартии ООН сказано no one could be deprived of his nationality, то русский перевод этой фразы звучит: «никто не может быть лишен гражданства». В официальном языке Соединенных Штатов «национальность» значит «гражданство», однако в бытовом языке эти слова не равнозначны: в вопросе what is your nationality, обращенном не к иностранцу, а к соотечественнику, имеется в виду этническое происхождение. Еще более выпукло выступает двойственность значения термина «национальность» в российском случае. Граждане России, получавшие паспорт до 1998 года, помнят пятую графу — «национальность», означавшую именно этничность. В нынешних российских паспортах подобного пункта нет, но он сохранился в других документах учета населения. Правда, теперь, заполняя в отделе кадров графу «национальность», мы можем выбирать — указывать ли свою этническую принадлежность или написать «россиянин»/«гражданин России».
В том, как понимается связь между национальностью и гражданством, можно выделить несколько идеальных типов. Они зависят от того:
(1) понимается ли эта связь как «эксклюзивная» или как «инклюзивная»;
(2) понимается ли эта связь как данная от рождения («примордиальная») или как приобретенная в процессе социализации. Таким образом, мы получаем четыре идеальных типа:
(а) Национальность понимается как примордиальная и эксклюзивная. Иллюстрацией может служить Израиль. Принадлежность к еврейской нации определяется либо по крови (этническое происхождение матери согласно галахическому определению еврейства; наличие родственника-еврея в третьем поколении согласно Закону о возвращении), либо по религии (иудейское вероисповедание). Так или иначе, евреем человек рождается, а не становится.
(б) Национальность понимается как примордиальная и инклюзивная. Пример — Османская империя. Принадлежность имперской турецкой нации определялась по рождению. Но полноправным подданным империи можно было стать, приняв ислам и доказав свою верность монарху. Сходным образом обстояло дело в Российской империи, где нерусские по происхождению подданные считались русскими, если крестились в православие.
(в) Национальность понимается как приобретенная, но эксклюзивная. Пример — Франция; национальность «француз» возникает не из факта рождения от родителей, являющихся французами по происхождению или по культуре (например, католиками или людьми, для которых французский язык — родной). Но эта национальность исключает все другие «национальные» (в этническом смысле) принадлежности. Не случайно Франция отказалась присоединиться к Европейской хартии о защите языков «национальных меньшинств».
(г) Национальность понимается как приобретенная и инклюзивная. Примером могут служить США. Быть по национальности «американцем» не означает, что иные национальные (в этническом смысле) идентификации исключены. Американец n’ского происхождения (ирландского, еврейского, польского, греческого и так далее) — норма и факт общественной жизни. Этнические идентичности находят выражение в публичном пространстве (тогда как во Франции эти идентичности считаются приметой частной жизни; в публичном пространстве признаются только «французы»).
Во избежание недоразумений сделаем уточнение, а именно: речь идет об идеальных типах. Поэтому, иллюстрируя наши примеры конкретными странами, мы не должны забывать, что эмпирическая реальность полна нюансов, которые неизбежно ускользают в процессе схематизации.
Транснациональное гражданство
Если гражданство — это не только формально-юридическая принадлежность, но и членство в сообществе, то нельзя не видеть, что в наши дни формируется множество форм членства, не умещающихся в рамки членства в национальном государстве. Носителями новых форм гражданства являются мигранты.
Традиционно присутствие мигрантов в той или иной стране рассматривалось либо сквозь призму «адаптации», либо сквозь призму «диаспоры». В первом случае внимание концентрировалось на том, как мигранты, встраиваясь в социально-экономическую жизнь новой родины и усваивая образцы поведения местного населения, постепенно становятся частью этого населения. Во втором случае, напротив, акцент делали на удержании мигрантами культурных образцов страны происхождения, на формировании ими сетей взаимопомощи, что и влечет за собой появление диаспор. Эти этнические анклавы выступают скорее как своего рода представительства другого государства на территории принимающей страны, чем как ее часть.
Однако начиная с 1990-х годов многие мигрантоведы настаивают на том, что реальное взаимодействие мигрантских групп с принимающим населением и с другими мигрантскими группами не укладывается ни в ту, ни в другую схему. Оперируя схемой адаптации, мы игнорируем устойчивые связи мигрантов с исторической родиной. Отправляясь же от концепции диаспоры, мы гипертрофируем эти связи. Видя в мигрантах «представителей диаспоры», мы не замечаем сложной социальной коммуникации, в структуру которой вовлечены и элементы страны происхождения, и элементы страны пребывания. Аналогичная ситуация складывается и с культурным самоопределением мигрантов — их «идентичностью». Полностью раствориться в новом социокультурном окружении мигрантам удается далеко не всегда, даже если они к такому растворению стремятся. Сохранение исключительной культурной лояльности стране происхождения, без каких-либо изменений в культурном самосознании приезжих — тоже опция из области фантазий. В реальной мигрантской среде формируются гибридные идентичности, в которых сочетаются элементы культуры двух стран.
Поэтому вопрос о том, «где», в каком пространстве (и социальном, и ментальном) находятся мигранты, не следует ставить в виде дизъюнкции: либо в стране пребывания, либо в стране происхождения. Сети взаимодействия, которые выстраиваются в результате миграций, не умещаются ни в одно национальное пространство. Они транснациональны. Этот вывод лег в основание исследовательского подхода, именуемого «транснационализмом».
Процессы, о которых шла речь, могут быть описаны как отрыв гражданства от национальной территории или, если угодно, его «денационализация». Содержательные наблюдения по этому поводу принадлежат Саскии Сассен. Она пишет о недокументированных мигрантах из Сальвадора в Соединенных Штатах. Из Сальвадора их выталкивала гражданская война и отсутствие работы. Война разразилась в 1980-м, но и на протяжении всех 1970-х здесь царило насилие. Выходцы из Сальвадора, оказавшиеся в это время в Америке, внесли ощутимый вклад в ее экономическое процветание; живя в Америке по многу лет, они ощущают себя причастными американскому обществу. И, наконец, они де-факто признаются членами этого общества — их соседями и окружением. Более того, иногда это признание происходит и де-юре — властями. Например, в тот момент, когда им предоставляется легальный статус (пример — «иммиграционная амнистия» 1996 года).
С другой стороны, те же «нелегальные мигранты» из Центральной Америки в США, будучи практически исключенными из гражданства своих стран (ибо опять-таки если гражданство — это членство в политии, то они были де-факто исключены из этого членства — в результате политических преследований, в силу отсутствия социальных прав и так далее), они тем не менее сохраняли связь со своими странами. Например, посылая туда деньги (родственникам или для поддержки той или иной общины, политической организации и так далее).
В сходном положении находятся политические беженцы из Турции, живущие в Германии. Их левые (коммунистические или социалистические) убеждения стали причиной их преследований на родине и в конечном итоге эмиграции. Такие люди стали прибывать в ФРГ в 1960–1970-е годы. Ясно, что за границу их вытолкнула родина. Тем не менее связь с Турцией они сохраняют, в том числе гражданско-политическую. Например, многие из них участвуют в выборах в турецкий парламент. Сохраняя турецкий паспорт, они имеют такое право.
Итак, феномен миграции порождает великое множество стратегий поведения и сетей коммуникации, которые не укладываются в привычные представления об идентичности и лояльности, о включении/исключении, о легальном/нелегальном, о легитимном/нелегитимном.
Постнациональное гражданство?
В течение последней четверти XX века в англоязычной литературе по социальным наукам стали появляться публикации, возвещавшие конец эры национализма и наступление эры «постнационализма». И, соответственно, «постнационального гражданства». Эти работы вкупе с сочинениями на тему «космополитизма» и «космополитического гражданства» составляют на сегодняшний день солидный корпус, с трудом поддающийся обзору.
Существо рассуждений адептов постнационализма сводится к следующему.
Дискурс прав человека стал гегемониальным в организации современного мирового порядка. Это гегемония в грамшианском смысле слова. Речь идет о безальтернативности принципа «прав человека». Он не оспаривается даже теми, кто с ним внутренне не согласен. Установившаяся гегемония не могла не затронуть феномен гражданства.
Первое из изменений в этой сфере может быть описано как отрыв прав от гражданства. Чтобы иметь права, не нужно быть гражданином. Это ведет к тому, что грань между гражданами и негражданами стирается. Иностранцев, постоянно проживающих в либерально-демократических странах, иногда называют denizens — от citizens их отличает разве что отсутствие права голоса на выборах национального уровня. Остальные права — как цивильные, так и социальные — у них есть. Они могут обладать и политическими правами, в частности правом избирать и быть избранными в местные органы власти.
Второе принципиальное изменение, на которое обращают внимание адепты «постнационализма», это формирование транснациональных «режимов справедливости». Субъект правовой защиты в современных условиях — человек (human being), а не гражданин (citizen). А локус защиты прав человека — не только и не столько национальные государства, сколько наднациональные инстанции. Причем их роль растет, поскольку национальные законодательства и суды признают приоритет международного права. Стало быть, в случае нарушения своих прав граждане получают возможность добиваться восстановления справедливости вопреки нежеланию властей государства, гражданами которого они являются. Более того, к числу прав, на защиту которых встают наднациональные институты, относятся и культурные права, то есть право на сохранение культурной самобытности, каковое признается не только за исторически проживающими в конкретной стране меньшинствами, но и за мигрантами.
Отсюда следует, что транснациональные миграции — важнейший фактор, способствующий выходу за пределы «национального гражданства». Сегодняшние мигранты — это не привязанные ни к одной из национальных общностей «кочевники». А коль скоро мировые тенденции указывают именно в этом направлении, в них впору увидеть людей будущего.
Существуют, однако, серьезные основания не согласиться с таким выводом.
Начнем с того, что стремление мигрантов сохранить свою идентичность (о котором они заявляют, требуя «культурных прав») указывает на их связь с исторической родиной, то есть с государством, гражданами которого они являлись до эмиграции. Получается, что свой главный тезис Я. Сойсал иллюстрирует примером, который свидетельствуют скорее об обратном, а именно не об ослаблении национального государства как агента, а о его силе и значимости.
Далее: возможности общественной и политической активности мигрантов (в частности, пространство маневра мигрантских организаций) напрямую зависят от условий того национального государства, на территории которого они действуют.
Еще более весомым контраргументом против «постнационализма» служит то, что на сегодняшний день не существует иных институтов, способных обеспечить социальные права мигрантов, кроме институтов национального государства. Именно поэтому для любого рядового человека предпочтительнее быть гражданином национального государства, чем лишенным корней «номадом».
Наблюдая за полемикой вокруг постнационализма из России, трудно избавиться от ощущения некоей выморочности, надуманности самой проблемы. На фоне того, мягко говоря, плачевного положения, в котором у нас находятся права граждан, ставить вопрос о правах мигрантов в той плоскости, в которой предлагают сторонники «постнационального гражданства», — это в лучшем случае впадать в благодушие. Но мир стремительно меняется. И коль скоро Россия есть часть этого мира, многое из того, что сегодня нам кажется абсолютно иррелевантным, завтра может обрести актуальность.
Следующий аргумент, приводимый адептами «постнационального гражданства», — это разрыв связи между формальной и эмоциональной принадлежностью. А поскольку гражданство — это, среди прочего, определенная идентичность и лояльность, индивиды являются «гражданами» сообществ, границы которых не совпадают с границами государств. Можно быть по паспорту гражданином государства N., но мысленно жить в мире, не имеющем к этому государству никакого отношения. Сообщество идентичности, членом («гражданином») которого индивид себя ощущает, может простираться поверх любых политических границ. А из идентичности вытекают не только привязанности, но и обязательства. Активист того или иного социального движения (экологического, правозащитного и так далее) может строить свою жизнь в соответствии с этими обязательствами (будь то отправка денег единомышленникам или физическое присутствие на мероприятиях в разных странах).
На волне литературы о постнационализме появились такие выражения, как «гендерное гражданство» или «экологическое гражданство». Первое указывает на членство в воображаемом сообществе женщин, приверженных идеям феминизма; второе — на лояльность идеям экологизма («инвайронментализма»).
С чем мы имеем здесь дело? Только ли с семантической инфляцией понятия «гражданство»? Думается, что не только. Сколь бы нереалистичными ни казались позиции авторов, рассуждающих в «постнациональных» терминах, они ухватывают вполне реальную проблему. Это проблема кризиса национального гражданства. Об этом — в заключительной части настоящей главы.
Кризис национального гражданства
Понятие гражданства, как мы видели, указывает не только на формальную принадлежность, но и на принадлежность неформальную, не отражаемую в документах. Оно предполагает не только и не столько статус, сколько идентичность. Гражданство немыслимо без гражданской идентичности и гражданской солидарности, а значит — без политического участия. Последнее, однако, претерпело на рубеже прошлого и нынешнего столетий глубокий кризис.
Этот кризис обусловлен разрушением социального контракта между государством и гражданами. Если в период господства кейнсианства государство выступало как своего рода арбитр в споре между обладателями экономической власти и наемными работниками, то в эпоху господства неолиберализма оно эту роль потеряло. Функции государства свелись к посредничеству в глобальной циркуляции капитала. Институты, которые создавались с целью служения общественному благу (от образования и науки до здравоохранения и культуры), теперь рассматриваются как поставщики услуг. А граждане — как потребители этих услуг. Причем не всегда достаточно состоятельные, чтобы эти услуги оплатить. В этом случае они из потребителей превращаются в клиентов. В источник нежелательных расходов. Или, иначе говоря, подпадают под категорию «издержки».
Поэтому «все большее число граждан расценивается государством как партнер малоинтересный или убыточный; все больше граждан расценивают государство как партнера слишком ненадежного (сильного, вероломного, непрозрачного). Связь между ними становится чистой фикцией».
Эти процессы описываются в социальной науке как «индивидуализация» общества. Чем дальше заходит индивидуализация, тем сильнее деградирует партийно-электоральная политика. Люди не узнают себя в тех лидерах и партиях, которые должны представлять их интересы, и демонстрируют безразличие к политике. Но коль скоро гражданство предполагает политическое участие, понятно, что гражданство переживает не лучшие времена. Отсюда проистекает запрос на нетрадиционные формы политического участия, воплощаемый в новых социальных движениях. Это запрос на «многолюдную и полную жизни agora, где люди ежедневно встречаются ради совместных усилий по непрерывному переводу языка частных проблем на язык общественного блага».
Но agora, о которой идет здесь речь, должна быть сформирована поверх национально-государственных границ.
