Понимая «народ» как universitas, которая «не умирает никогда», правоведы пришли к представлению о вечности как всего политического тела (главы и членов вместе), так и отдельных составляющих его частей. Однако вечность и одной только «главы» имела не меньшее значение, поскольку глава, как правило, представлялась в качестве ответственной части тела, и ее отсутствие могло сделать корпоративное тело неполным или же недееспособным. Наделение главы бессмертием породило, в свою очередь, ряд новых проблем и привело к возникновению новых фикций.
В случае с церковной collegia решение было столь же древним, сколь и простым (по крайней мере, теоретически): считалось, что после смерти прелата или какого-либо иного носителя церковного сана собственность конкретной церкви, как и достоинство прелата или аббата, переходит либо непосредственно к вышестоящему в церковной иерархии лицу, либо к вселенской церкви, либо к главе церкви, т. е. Христу, либо к викарию Христа. Таким образом, Христос в конечном счете выступал в течение этого интервала, так сказать, в качестве interrex. Так рассматривал проблему Иннокентий IV: «владение и собственность [церкви… остаются] с Христом, живущим в вечности, или же с церковью, которая — будь то вселенская, будь то отдельная — не умирает никогда и ни когда не перестает существовать». Иными словами, церковная собственность отходила к некоторой постоянной сущности — или к вечному главе церкви, или же к самой бессмертной и «никогда не перестающей существовать» церкви.
Однако в области юридической практики и правовой процедуры дело обстояло сложнее, чем в теории: немыслимо, чтобы божественный носитель вакантного достоинства (или его викарий на земле) мог быть вызван в суд, признан виновным или оштрафован. Отсюда возникали практические трудности, относящиеся к преемственности главы корпоративного тела. Не только легисты и канонисты столкнулись с этой проблемой, которую они решали при помощи таких теорий, как идея о corpora separata, когда глава и члены по отдельности, а также глава и члены вместе формировали особое тело и корпоративное единство. Юристы общего права также считали вопрос о постоянной главе трудноразрешимым, а часто и заводящим в тупик. Английские свитки (Year Books), особенно в XV веке, очень четко отражают суждения королевских судей, которые были вполне готовы признать корпоративистское учение и его терминологию применительно к инкорпорированным членам, но в гораздо меньшей степени соглашались принять также и корпоративный характер «главы самой по себе». Верховный судья Брайан привел, на пример, по делу города Норвича, слушавшемуся в 1482 году, следующий довод: «Если умирает мэр, корпорация остается неполной, и пока община не обретет нового мэра, корпорация остается недееспособной». Тем самым смерть мэра вызывала междуцарствие, делавшее политическое тело Норвича неполным и неспособным к правовым действиям как корпорации. С другой стороны, такой крупный юрист, как Литтлтон, подобно ряду своих коллег судей, вполне отчетливо осознавал, что существует фундаментальное структурное различие между корпоративным телом и его главой. Когда однажды истец говорил о капитуле или об общине и «ее преемниках», судья Чок, поддержанный Литтлтоном, вполне корректно заявил:
У капитула нет предшественника или преемника, поскольку капитул постоянен, существует всегда и не может умереть — так же как конвент или общи на; следовательно, тот капитул, который был, и тот, что существует сейчас, суть один и тот же капитул, а не разные; следовательно, тот же самый капитул не может быть предшественником самого себя, ибо вещь не может быть предшественницей или преемницей самой себе.
Напротив, все судьи, вполне естественно, соглашались, что декан или мэр, будучи всего лишь индивидами, могли иметь и имели предшественников и преемников. Другими словами, они были очень далеки от того, чтобы допустить отождествление предшественника и преемника или приписать этим должностным лицам aeternitas, признаваемую римским правом за princeps’ом, — понятие, которое уточнил Бартоло, интерпретировав его как «вечность императора, которая не может прийти к окончанию в том, что относится к его сану». Иначе говоря, весьма охотно и без всяких сомнений принимая содержание и терминологию римско-канонических учений относительно universitas, которая «не умирает никогда», юристы явно ощущали, что глава может умереть и в самом деле умирает, но понимали также, что постоянство существования «всей» корпорации зависит и от постоянства существования главы — постоянства, последовательно воплощающегося в отдельных лицах.
Очевидно, что подобная неполнота, имевшая своим следствием недееспособность всего политического тела regnum, должна была являться почти непереносимой. Междуцарствия, длинные или короткие, представляли собой опасность даже в более ранние времена; они оказывались еще более угрожающими в эпоху, развившую сравнительно сложный механизм государственного управления, как это было в позднее Средневековье. Стоит отметить, что средства, изобретавшиеся для нейтрализации опасности междуцарствий и обеспечения непрерывности существования главе королевства, начали оформляться на практике гораздо раньше, чем в теории. Например, теории, относившиеся к династической преемственности ко ролей, служили скорее для объяснения и подтверждения существующих обычаев, а не для создания новых, хотя, разумеется, зачастую трудно точно решить, на какой стадии учения юристов могли также оказывать влияние на развивающуюся практику.
Вечность главы королевства и понятие о rex qui nunquam mori_ tur — «короле, который не умирает никогда», — зависели главным образом от взаимодействия трех факторов: непрерывности Династии, корпоративного характера Короны и бессмертия королевского Достоинства. Эти три фактора причудливо соединялись с бесконечной чередой природных тел королей, с постоянством сохранения политического тела, представленного главой вместе с членами, и с бессмертием сана, т. е. главы самой по себе. Однако нужно подчеркнуть, что эти три компонента не всегда четко различались, они часто упоминались как взаимозаменяемые; недостаток ясности и определенности в данном отношении был особенно велик в позднесредневековой Англии, где юристы в конечном счете пришли к странным решениям, отразившимся в творчестве Плаудена.
1. Династическая преемственность
акта: ведь коронация есть только королевское украшение и придание торжественности переходу короны, но не часть титула». Кок даже предпринял ожесточенную атаку против двух католических священников, осмелившихся обнародовать мнение, будто король «не является полным и совершенным королем» до коронации и что поэтому («полюбуйтесь на это проклятое и окаянное следствие!») любой может совершить акт насилия по отношению к еще не коронованному королю, за что не может быть обвинен в измене. «Однако всеми судьями Англии было ясно про возглашено, что… коронация есть только королевское украшение и придание внешней торжественности переходу короны».
Не говоря уже о сомнительной теории этих священников о при роде государственной измены и о правах вообще любого епископа, папы или короля до посвящения, их теория междуцарствия, приходящегося на время между принятием власти государем и его коронацией, уж во всяком случае весьма устарела для Англии времени Якова I. Их позиция должна была представляться занятным отголоском далекого прошлого, и два священника выступают перед нами как запоздавшие наследники то ли англичан 1135 и 1272 годов, устраивавших, как сообщается, грабежи и прочие волнения, считая, что после смерти короля прекращается и королевский мир, то ли горожан Павии, разрушивших после смерти императора Генриха II императорский замок, заявив, что больше нет императора, который бы им владел. Возможно, однако, что два священника намеревались всего лишь напомнить о былом юридическом значении помазания короля руками духовенства; ведь правовая или конституционная значимость этого ритуального действия на протяжении многих столетий неуклонно убывала.
Вряд ли стоит специально говорить о том, что мнение этих двух священников отнюдь не было единственно признанным среди английского клира того времени. Кок с легкостью собрал прецеденты, опровергающие опасное учение этих клириков. Он мог бы также сослаться на слова архиепископа Кранмера, который, обращаясь к королю Эдуарду VI по поводу его коронации в 1547 году, объяснял, что короли:
…являются Помазанниками Божьими не благодаря маслу, используемому епископом, но по власти, которая им вручается… и в силу их личности, кото рая избрана Богом и наделена дарами его Духа для лучшего правления и руководства этим народом. Если помазание и осуществляется, оно есть только церемония: если бы его и не было, то король тем не менее уже является совершенным монархом и Помазанником Божьим, точно так же, как если бы он был помазан.
Слова архиепископа Кранмера не просто выражают дух Ре формации в Англии с ее общим неприятием всех родов ритуального «помазания»; они суммируют идеи, развивавшиеся еще с XII и XIII столетий и отражавшие одновременно как юридическое обесценивание церковных коронаций, так и победу династического престолонаследия.
Обесценивание позднесредневековых помазаний на царство, не смотря на нарастание мистицизма в связи с самой церемонией как таковой, вызывалось в основном двумя причинами: одной — иерократической и одной — юридической.
То, что первоначально представляло собой таинство, сравнимое с таинствами крещения и священства, было самой же церковной властью низведено на существенно более низкий уровень, чтобы сильнее показать возвышенность и исключительность поставления на священнические должности. Итог этого длительного процесса был подведен в декреталии Иннокентия III «О священном помазании», в которой папа тщательно разделяет оффиции короля и епископа, прежде близкие и взаимосвязанные, как было обрисовано, например, Нормандским анонимом. Папа Иннокентий III предоставлял епископам право быть помазанными елеем и право помазания головы, однако решительно отказывал в такой привилегии светским государям. Его аргументы интересны не только в связи с деградацией литургического церемониала, но и потому что они раскрывают, до какой степени изменила свое значение былая идея королевской власти, уподобляемой Христу и выстраивающейся вокруг фигуры Христа. Ведь в опасности оказывалась самая сущность королевского или императорского christomimesis, когда Иннокентий утверждал, что государям отказано в елее и помазании головы, потому что Христос, глава церкви, ранее получил помазание головы от Святого Духа. Иными словами, именно для того, чтобы подчеркнуть отличие от помазания Христа, светскому государю следовало впредь помазывать уже не голову, но кисти рук и плечи, и не священным елеем, а менее ценным маслом.
Над головой епископа, однако, священное помазание сохраняется, поскольку он, епископ, в своем [епископском] достоинстве представляет персону Главы (т.е. Христа). Есть различие между помазанием епископа и Государя, поскольку голова епископа освящается елеем, тогда как рука Государя смягчается маслом. Следует показать, сколь велико различие между властью епископа и властью Государя.
Очевидно, что уровень королевского помазания более низок в литургическом отношении: оно уполномочивает лишь к слегка возвышенному экзорцизму и наложению печати от злых духов. В соответствии с иерократической доктриной, королевское по мазание больше не причащает Святому Духу, хотя коронационные чины все еще сохраняют эту идею, а канонисты все еще продолжают размышлять, является ли император persona ecclesiastica или нет. Однако прежде всего государю очевидным образом отказывают в христоподобии или в качестве christus Domini. Как это час то бывало, римский первосвященник выступает здесь в качестве главного адепта того самого «секуляризма», который в остальных отношениях Святой престол стремился побороть. Папа Иоанн XXII с некоторым презрением позволил английскому королю Эдуарду II повторить помазание, раз королю так хотелось, поскольку, как бы то ни было, оно «не оставляет никакого отпечатка на душе», т. е. не имеет сакраментального значения.
Эта декреталия — в той ее части, что касается государя, — важна главным образом потому, что отражает общую перемену настроений, которая отнюдь не была инициирована Иннокентием III, но которую он, безусловно, ярче всего выразил. За пределами Рима папская декреталия если и произвела какое-либо впечатление, то очень слабое. Она никоим образом не отразилась на коронационных чинах, соблюдавшихся, например, в Англии и Франции: кардинал Остийский вынужден был признать, что в этих странах помазание главы короля продолжалось в соответствии с традицией и обычаем, а мистиколитургические изыски французского церемониала достигли своего пика много позже эпохи Иннокентия. Снижение ритуальной ценности помазания было бы малозначимым за рамками римской коронационной литургии, если бы приблизительно в то же самое время канонисты и легисты не начали снижать ценности коронаций также в правовой и конституционной сферах.
Справедливо, конечно, что мнения иерократов и дуалистов очень часто совпадали, и существовали многочисленные модификации этой общей схемы. Более того, канонисты сделали много тонких и иногда в высшей степени важных уточнений, относящихся к размерам той действительной власти, которую избранное лицо имело право осуществлять до своего освящения, и естественно они использовали в качестве модели для imperator electus образ «избранного епископа», власть которого до посвящения была ограниченной, в то время как «избранный папа» обладал практически всей полнотой власти с момента своего избрания, особенно если он был рукоположенным епископом еще до избрания. И хотя теориям и аналогиям предстояло оставаться текучими еще долгое время, тем не менее, кристаллизовалось учение о том, что обладание государем императорскими правами и исполнение им управленческих функций действительно не зависит от его римской коронации. А с тех пор как это мнение было в конце концов популяризировано также и ординарной глоссой Иоанна Немецкого на Декрет Грациана, новая теория не могла не заставить всех юристов задуматься над данной проблемой.
Однако такое осознание еще не проявляется в знаменитой глоссе Аккурсия. В полном согласии с древней традицией, в соответствии с которой правление короля и годы царствования отсчитывались с даты его помазания, Аккурсий утверждает, quod non valet privilegium principis ante coronationem — «что привилегия государя не имеет силы до его коронации». Содержащаяся в этой глоссе идея умирала с трудом — не только из-за авторитета Аккурсия, но и потому, что она отвечала целям определенных политических групп. Во время большого Междуцарствия в империи после смерти Фридриха II, когда римские коронации прекратились более чем на 60 лет (с 1250 по 1312 год), города и князья в не германских частях империи — Бургундии и Италии — выступили с теорией, что избранный император, rex Romanorum, не обладает исполнительной и юридической властью за пределами Германии до того, как будет коронован императором в Риме. Разумеется, это было не чем иным, как неубедительной уловкой с целью избежать подчинения императорской власти вообще; однако поскольку эта теория в политическом отношении игра ла на руку Карлу Анжуйскому, наиболее могущественному человеку Италии в решающие годы Междуцарствия, то сложилась группировка из сил, склонных вернуться к буквальному пониманию глоссы Аккурсия и в то же время препятствовать императорской коронации.
С этого момента юристы в целом начали заниматься весьма сложной проблемой докоронационных прав государя. «Светские законы не гнушаются подражанием святым канонам», — замечает один из ранних декретистов. И в самом деле, не только канонисты, но и легисты, и февдисты следовали глоссе Иоанна Немецкого к Декрету Грациана. Дуранд считал (главным образом по практическим соображениям), что государь обладает полнотой власти еще до своего посвящения, поскольку иначе дары, поднесенные Святому престолу Рудольфом Габсбургом, были бы недействительны, в то время как Ольдрад де Понте детально рассматривал все аргументы за и против докоронационных полномочий императора Возможно, именно учитель Ольдрада, Иаков из Арены (ум. 1296 или ранее), начал среди цивилистов более общее обсуждение вышеуказанного принципа, когда во время Междуцарствия этот вопрос приобрел актуальность. Его мнение в защиту докоронационных полномочий государя цитировал и поддерживал гибеллин Чино Пистойский, пришедший к выводу, что «тот, кто избран народом согласно lex regia», пользуется всеми правами и властью суверена даже без коронации. В тех обстоятельствах, однако, учение правоведов «дуалистов», вероятно, сыграло роль призыва, обращенного к тем, кто защищал максиму «король является императором в своем королевстве», так же как и к антикуриалистам. Андреа из Изернии, находясь при неаполитанском дворе, заявил: «Конечно же, императоры, еще до того как их коронуют в Риме, суть короли, и как короли они обладают majestas и fiscus, и многие были королями Германии или Римлян и вовсе не короновались императорами». Неаполитанский юрист явно хотел продемонстрировать, что «император и король равны», что император на деле есть всего лишь «король в своей империи» и не отличается существенно от неаполитанского короля и других правителей, власть которых основывается только на lex regia и их титуле. Лука де Пенна, тоже неаполитанец, думал, возможно, об Андреа из Изернии, на которого он столь часто ссылался, когда упоминал «некоторых правоведов», утверждающих, что правитель обладает «полнотой власти в силу одного лишь своего [передаваемого династически или в результате избрания] титула, только от Бога, и пребывает на месте Бога на земле, и может делать что угодно без [церковного] утверждения, благословения или коронации». С другой стороны, когда Иоанн Парижский резко заявлял, что короли являются королями и без помазания и что во многих христианских странах помазание королей вообще не практикуется, — это было проявлением антииерократической тенденции. Решительными противниками курии были сицилийские юристы короля Фридриха III Сицилийского, заявившие в 1312 году, что император получает все свои полномочия вследствие одного лишь своего избрания. Не менее антикуриально были настроены и итальянские юристы, дававшие советы императорам Генриху VII и Людовику Баварскому и выстраивавшие те же линии аргументации. Наконец, эта теория восторжествовала в 1338 году в Ренсе, когда немецкие князья избиратели постановили, а Людовик Баварский несколько позже в установлении Licet iuris провозгласил, что императорские власть и достоинство происходят непосредственно от одного лишь Бога, и тот, кто законно избран князьями, имеет все императорские полномочия, права и привилегии вследствие одного только своего избрания, безо всякого одобрения или подтверждения со стороны папы. К этому хору присоединились философы — Уильям Оккам, Марсилий Падуанский и другие, считавшие, что права, на которые претендовал и которые присваивал себе римский понтифик, уничтожали значение акта избрания и что такие торжества, как коронации, не доставляли никакой власти, но лишь обозначали, что эта власть уже имеет своего носителя и передана ему.
Официальное имперское законодательство в 1338 году урегулировало этот вопрос во всех практических аспектах, в частности и для юристов. Справедливо, что Бартоло так и не сформулировал ясной позиции. Бальд, сделав несколько противоречащих друг другу заявлений, умело манипулировал старым различением (введенным еще в XII столетии Руфином) «общего управления» и «полноты власти». Он утверждал, что до своей коронации император пользуется только «общим управлением», совокупностью полномочий, которую задолго до того немецкие князья иногда обозначали словом imperatura. В то же время глосса Иоанна Немецкого оказала влияние также и на этих поздних юристов. Бальд, хотя и ссылавшийся по данному поводу в ряде случаев на «Архидиакона» (Гвидо из Байзио), опирался в действительности на глоссу Иоанна Немецкого и развивал ее, подчеркивая чисто «декоративный» характер римской коронации: он полагал, что римская коронация не добавляла ничего, кроме «блеска и приращения чести», в то время как истинная сущность императорской власти проистекает толь ко из согласия, достигнутого при избрании. Именно опираясь на кого-то из этих юристов, английские знатоки (Кранмер, Кок и другие) в конечном счете сформулировали мнение о том, что коронация является лишь «королевским украшением и приданием внешней торжественности переходу короны» и что король обладает всеми дарами Святого Духа, даже не будучи «помазанным».
Было бы затруднительно сказать более или менее точно, повлияло ли оживленное обсуждение канонистами и легистами в эпоху Междуцарствия докоронационных прав императора на политические решения европейских государей, и если да, то до какой степени. Однако мы можем признать, что правовые теории сыграли по крайней мере вспомогательную роль, когда две великие западноевропейские монархии, Франция и Англия, попытались воплотить на практике то, что позднейшие правоведы воспринимали почти как данность: отделение начала правления короля и осуществления им полной власти от церковного освящения. Когда в 1270 году Людовик Святой умер в Африке, Филипп III, сам тогда присутствовавший на тунисском побережье и руководимый Карлом Анжуйским, не медленно принял на себя всю полноту власти. Не дожидаясь коронации, которую в любом случае пришлось бы отложить до возвращения во Францию, Филипп III стал французским королем со всеми его правами и привилегиями. В соответствии с этим он начал отсчитывать годы своего правления, вопреки всякому обычаю, со дня восшествия на престол, а не со дня помазания. Сходно развивались события и в Англии в 1272 году. После смерти Генриха III его сын Эдуард I, бывший тогда в Святой земле, начал править со всей пол нотой королевской власти уже в день восшествия на престол, бывший и днем похорон его отца. Чтобы принять на себя всю власть, Эдуарду не нужно было дожидаться коронации, состоявшейся толь ко в 1274 году; так же как и Филипп III, он, вопреки принятой до того в Англии практике, начал отсчитывать годы своего правления со дня восшествия на престол. Так, Филипп III и Эдуард I, руководствуясь практическими соображениями, по случайному совпадению почти одновременно, претворили на практике учение юристов, полагавших, что настоящее правление начинается со дня восшествия правителя на престол: et incipiunt anni imperii — «и начинаются годы правления».
И Франция, и Англия, таким образом, преуспели в отмене «малого междуцарствия», возникавшего между восшествием короля на престол и его коронацией, точно так же как ренский эдикт и постановление Licet iuris устраняли наконец этот же разрыв и в империи. Конечно, коронационный церемониал не отменялся, но, несмотря на расцвет в позднее Средневековье, насыщенность символизмом и придворно-религиозное великолепие этого праздника, из него испарялась живая суть литургической основы королевской власти, а преобладание светских — политических и юридических — соображений лишало этот ритуал большей части его былой конституционной значимости. Правление нового короля узаконивалось только Богом и народом, populo faciente et Deo inspirante. Церкви, как сказал Марсилий Падуанский, оставалось лишь «обозначать». Она должна была засвидетельствовать, что новый король является королем по праву и истинным христианином. Однако задачей церкви все еще оставалось придание торжественности важной процедуре принесения коронационной клятвы. Более того, коронации приобрели некоторые новые черты, предоставляя возможность продемонстрировать роскошь двора и его блеск, которому добавляли новые оттенки недавно образованные династические рыцарские ордены. Наконец, коронации, как сказал сэр Эдуард Кок, помогали «придать торжественность королевскому наследованию», т. е. они были средством квазирелигиозного возвеличивания династии и манифестации присущего династии божественного права.
Без каких бы то ни было специальных постановлений или декретов, только de facto, и Франция в 1270 году, и Англия в 1272 году признали, что трон по праву рождения наследует старший сын: после смерти (или похорон) правящего монарха сын или иной законный наследник становился королем автоматически. Здесь не могло произойти никакого разрыва в преемственности: согласно праву, оставивший наследство и наследник рассматривались как одно лицо, и эта точка зрения, поддержанная философскими максимами, была перенесена из частного права в публичное. Таким образом, сохранялась непрерывность королевского «природного тела», и две западные монархии не только устранили «малое междуцарствие» от восшествия короля на престол до его коронации, но также ликвидировали раз и навсегда угрозу «большого между царствия», которое могло случиться в период от смерти короля до выбора его преемника. «Время не действует против Короля» — и против династии оно тоже не действовало.
С тех-то пор подлинная легитимация короля была династической, не зависевшей от одобрения или освящения со стороны церкви и не зависевшей также от народного избрания. Иоанн Парижский писал: «Королевская власть от Бога и от народа, выбирающего короля в лице его собственном или в лице его рода — in persona vel in domo». После того как выбор династии уже однажды был осуществлен народом, дальнейшие избрания становились излишними: само по себе королевское рождение знаменовало избрание государя в короли — избрание Богом и божественным Провидением. То, что человек сменял на троне своих предков на основании наследственного права, «не могло произойти иначе, как по воле Божьей». Таково было мнение одного автора XI столетия; впоследствии оно было сжато Брактоном в его часто цитировавшуюся максиму: «только Бог может сделать наследником», предполагавшей, что самое рождение наследника означает «волю Господню». Вследствие этого архиепископ Кранмер, доказывая, что «помазания» не столь существенны, мог в конечном счете утверждать, что Помазанники Божии в своем лице «избраны Богом и наделены дарами Его Духа». Святой Дух, проявлявшийся в былые дни в голосовании выборщиков, в то время как его дары сообщались помазанием, отныне обретался в самой королевской крови, natura et gratia — по природе и благодати. Разумеется, и «по природе» тоже — ведь королевская кровь представлялась теперь несколько мистической жидкостью.
«Приходящий с небес есть выше всех» (Ин 3: 31), то есть тот, кто является по бегом имперской ветви, знатнее всех остальных.
Стихотворец, восхвалявший таким образом Фридриха II, про сто воспроизводил мнение, принятое при императорском дворе, да и сам Фридрих превозносил знатность императорского рода и королевских родов вообще. Более того, в окружении Фридриха начали сочетать династическую идею с философскими доктринами, предполагавшими веру в определенные королевские качества и способности, содержащиеся в крови королей и создающие, так сказать, особую породу людей. Например, автор письма к королю Конраду IV, младшему сыну Фридриха, говорит:
Государи, которым не хватает знания, настолько более заслуживают презрения и позора, чем частные лица, насколько благородство [королевской] крови отмечено вселением тонкой и благородной души, которая делает государей гораздо более восприимчивыми к учению, нежели другие люди.
Не совсем ясно, какую именно теорию имел в виду автор этих строк или к каким источникам он обращался. Это — не просто Аристотелева антропология, учение о порождении и о наследственности, согласно которому в мужском семени присутствует активная сила, происходящая из души родителя и отпечатывающаяся на его сыне. Это и не стоическая доктрина «первородных принципов» всего gens humanum. Представление об особо утонченной, «тонкой и благородной» душе, существующей именно в крови государей, напоминает скорее герметическую идею о сотворении душ царей, однако кажется сомнительным, чтобы эта доктрина была известна в то время.
Как бы то ни было, этот странный вид научного мистицизма — одновременно и иррациональный, и материальный — был соединен с многообещающей идеей династической легитимности. Пьер Дюбуа собрал астрологические и климатологические доказательства, чтобы подтвердить природное и физическое превосходство породы французских королей не только над простыми людьми, но и над представителями других династий. В то же самое время французские теоретики, оправдывавшие династический принцип, создавали воистину изощренные конструкции династической схоластики: династия, «вернувшаяся к крови» Карла Великого; святые короли, порождающие новых святых королей; род, поддерживающийся Христом от самого начала христианской веры; самый благословенный королевский дом, которому Господь даровал небесный елей для помазания его государей, — и, конечно же, королевский род обладал чудесными дарами, так что и церковь не могла претендовать на владение подобными. Хотя в Англии этого времени вряд ли можно обнаружить столь же возвышенные теории, что королевский дом по природе и по благодати наделен мистическими дарами, наследственное право старшего сына на корону тем не менее глубоко укоренилось в качестве «неотъемлемого права» и неоспоримого, хотя и неписаного, закона королевства.
Здесь важен сам принцип преемственности. В раннее Средневековье непрерывность существования королевства во время междуцарствия иногда поддерживалась, вероятно, в соответствии с церковной моделью, при помощи фикции: Христос вступал в случившийся прорыв как interrex и благодаря своей собственной вечности обеспечивал преемственность королевской власти. Древняя формула датировки документов «regnante Christo», восходящая ко временам гонений на христиан, часто служившая просто благочестивой формулой и примененная папой Адрианом I для того, чтобы обозначить его отказ признавать впредь византийского императора иконоборца, использовалась порой во времена между царствий, чтобы датировать документы, если отсчет лет королевского правления был невозможен. Эти подчас весьма своеобразные формулы говорят сами за себя:
В отсутствие в Бургундии короля, пока Господь наш Иисус Христос правит здесь и повсюду… В первый год по смерти короля Рудольфа, пока Христос правит в надеж де на государя… Пока Христос правит в ожидании государя…
Иными словами: когда король не правит, правит Христос. Подлинное правление переходит к Богу, и царство как выморочное имущество отходит к высшему божественному Государю, пока новый король не будет наделен властью.
Эта на первый взгляд странная идея, которой в последний раз воспользовалась в 1528 году Флорентийская республика, была чревата своими опасностями. Переход царства как выморочного имущества к Христу превращался в угрожающую политическую реальность, когда папа начинал претендовать на права трансцендентного interrex и в качестве vicarius Christi принимать позицию верховного сюзерена над светскими владениями во времена междуцарствий. Как обычно, это началось с империи. Уже при Григории VII в годы после отлучения Генриха IV, мы находим документы, датируемые следующим образом: Domno nostro Gregorio Romanum imperium tenente — «Когда Римскую империю держал господин наш папа Григорий». Затем Иннокентий III несколько небрежно объявил свои претензии на императорские права в империи, когда ее трон пустовал; Иннокентий IV сделал иерократическое заключение о том, что империя возвращается к своему истинному земному господину, викарию Христа; в то же самое время он расширил эту претензию также и на иные regnis vacantibus — «вакантные королевства»; наконец, кардинал Остийский соединил вместе все звенья цепи и четко обосновал теорию папского викариата во времена междуцарствий. В XIV столетии эта теория по соображениям политической целесообразности была распространена даже на владения, которые Святой престол только рассматривал как незанятые, но в которых на деле существовали их обычные владетели. Именно поэтому, когда Людовик Баварский передал право имперского викариата английскому королю Эдуарду III, Бенедикт XII оспорил это как посягательство на права папства.
Для такого рода претензий пап исчезали, естественно, всякие основания в королевствах, где благодаря непрерывности династического наследования междуцарствия вообще перестали случаться. Правление короля начиналось там с момента кончины его предшественника или, как в Англии после 1308 года, на следующий день после смерти предшественника. С этих пор наследственная преемственность теоретически не прерывалась, так что благодаря династической преемственности можно было утверждать, что при родное тело короля «не умирает никогда»: династия, «дом» напоминали надындивидуальную сущность, сравнимую с какой-нибудь universitas, «которая не умирает никогда». В любом случае благочестивая фикция божественного interrex, обеспечивающего непрерывность правления во времена междуцарствия, порожденная христоцентричным веком, устарела благодаря непрерывности династического наследования. По крайней мере это было справедливо по отношению к природному телу главы тела политического. Однако преемственность всего политического тела — главы и членов вместе взятых — обеспечивалась благодаря другой фикции — фикции вечности Короны.
