Типы и формы академической власти
Какая из групп доминирует в университетской политике, определяется тем, кто каким влиянием обладает. Есть две основы влияния: контроль над экономическими ресурсами и специфика политических процедур. Контроль над экономическими ресурсами в соответствие с классификацией, введенной Альбертом Хиршманом, является разновидностью «власти выхода», возможность участия в политических процедурах — разновидностью «власти голоса». «Власть выхода» состоит в возможности покинуть организацию или сообщество, забрав с собой ресурсы, поступление которых зависит от индивида. Профессор может перейти в другой университет, студент — отчислиться, министерский чиновник или частный донор — отдать грант кому-то другому. Соответственно, чем важнее для организации соответствующий источник ресурсов, тем больше «власть выхода» группы, от которой зависят поступления из него. «Власть голоса», напротив, представляет собой возможность прямого участия в принятии решений.
Поскольку самой насущной задачей организации в условиях рыночной экономики обычно является обеспечение поступления финансирования, то распределение «власти выхода» в значительной мере является производной от источников этого финансирования. Принципиальных источников доходов вузов всего несколько. Во-первых, университеты могут получать деньги от студентов — или прямо, в виде платы за обучение, или косвенно, в виде правительственных ассигнований. И в том, и в другом случае основной способ обеспечить устойчивость и развитие организации — увеличение числа желающих в ней учиться.
Во-вторых, они могут получать деньги за текущие исследования, как поступающие на уровне отдельных профессоров и лабораторий (например, «мегагранты» в России), так и в виде «блочных грантов» на уровне университета в целом (например, финансирование, связанное со статусом «национального исследовательского университета»). Децентрализованное исследовательское финансирование явно способствует увеличению «власти выхода» тех профессоров, которые его получают, поскольку при централизованном финансировании изъять из него долю, пропорциональную личному вкладу в репутацию университета, невозможно. Чтобы профессора обладали властью выхода, однако, необходимо не только чтобы они могли унести с собой часть средств; важно, чтобы им было, куда их принести — чтобы за эти средства и самих профессоров имелась реальная конкуренция.
В-третьих, существуют различные частные пожертвования и ассигнования, не связанные с обучением студентов и конкретными исследованиями. Для западных университетов, занимающих первые строки в мировых рейтингах, пожертвования бывших выпускников являются более важной строкой доходов, чем плата за обучения, которые приносят нынешние студенты. Люди, которые заканчивают их, обычно преуспевают в жизни и на старости лет часто готовы поддержать alma mater (приличное число колледжей в Оксбридже появилось таким образом). Наконец, в-четвертых есть доходы от капитала, который складывается из остатков прошлого финансирования из трех предыдущих источников.
Относительные веса этих источников дохода определяют власть групп внутри университета. Чем важнее исследовательское финансирование, тем более влиятельны профессора с большим научным именем. Тем важнее государственные образовательные субсидии, тем, как правило, больше власть массы простых преподавателей, которые и проделывают львиную долю работы по обеспечению текущего учебного процесса. Здесь надо отметить, что по самой своей природе ресурсы делятся на более или менее эгалитарно распределяющиеся. Научное признание распределяется крайне неэгалитарно — очень большая его часть достается очень немногим. Исследования цитирований показали, например, что они распределяются гораздо менее равномерно, чем предполагает даже «закон Парето», согласно которому 20% авторов должны собрать 80% цитат. В реальности, для некоторых дисциплин 5% авторов собирают 95% цитат, даже если мы сравниваем только авторов с сопоставимой продуктивностью. То же самое касается, например, систем, в которых развитие академической организации опирается на ресурсы политических связей и политического влияния, которые всегда находятся в руках немногих. Там, где ключевые типы ресурсов принадлежат к неэгалитарной разновидности, академический мир неизбежно оказывается сильно стратифицирован –он делится на «больших» и «малых» людей.
«Власть голоса» подразумевает возможность влиять на принятие решений в университете или прямо, через голосование по существенным вопросам, или косвенно — через выборы. Относительная власть групп сказывается на политической структуре организации. Там, где старшие профессора контролируют основные ресурсы, остальные могут вовсе не иметь права голоса. Но на нее действует и много других сил, которые опосредуют влияние экономической власти. Академический мир зависит от своей легитимности в глазах людей, к нему не принадлежащих. То, как он управляется, определяется историческими традициями или глобальными культурными моделями, которые не связаны напрямую с наличной расстановкой сил. «Академические свободы», воплощающиеся в выборности глав ученой корпорации, окружены таким ореолом сакральности, что даже Иосиф Виссарионович, произнеся свой известный афоризм про стрижку свиней, предпочел не упразднять их официально.
«Власть голоса» становится тем значимее, чем больше объем ресурсов, которые распределяются централизованно. Централизация — очень расплывчатый термин. Мы в данном случае будем понимать под ней состояние, когда решение о распределении каких-то благ принимает не тот или не только тот, кто непосредственно участвует в их производстве. Централизация предполагает обобществление. Она может производиться на разных уровнях — университета (хотя преподавание, в конечном счете, осуществляют конкретные профессора, плату за обучение студенты вносят на общий счет университета, и распоряжается деньгами ректор и ученый совет), факультета или кафедры.
Опять же, характер преобладающего источника доходов имеет тут значение. Исследовательское финансирование можно унести с собой, если оно поступило в форме индивидуального гранта. Некоторые разновидности частных пожертвований также привязаны к конкретному индивиду или подразделению. Доходы от образовательной программы, однако, как правило, получаются централизовано, причем на уровне университета, а не отдельного факультета. Исторически, профессора могли жить с гонораров за свои лекции, которые они собирали со студентов перед каждым занятием, однако в современном вузе с его инфраструктурой и бюрократическими требованиями к финансовой и иной отчетности это вряд ли возможно. Соответственно, чем больше доля образовательной составляющей в финансировании сектора высшего образования, тем выше, в целом, значение централизованных механизмов распределения.
Наконец, централизованное распределение может осуществляться демократически — если те, к кому относятся решения, могут участвовать в их принятии — или автократически, если их мнения не спрашивают, а всю политику организации определяет голос суверенного ректора, декана или завкафедрой. Это, разумеется, лишь два полюса, между которыми есть бесчисленные переходные степени.
Монархи и вожди, олигархи и феодалы
Это дает нам шесть возможных типов университетских политических систем, которые формируются наложением друг на друга трех признаков. Во-первых, можно выделить системы, которых главную роль играют эгалитарно распределяющиеся ресурсы, и системы, для которых важнее неэгалитарные ресурсы. Во-вторых, есть системы, в которых преобладает централизованное, и те, в которых преобладает нецентрализованное принятие решений. Наконец, внутри систем с централизованным принятием решений, есть те, в которых решения принимаются автократически и те, где они принимаются демократически. Из этих шести типов большое распространение сегодня имеют лишь четыре. Системы академического деспотизма, в которых основную роль играют ресурсы, распределенные более-менее равномерно (например, способность преподавать), но все решения принимаются автократически, встречаются редко, видимо, поскольку слишком явно противоречат культурным идеалам академической коллегиальности (если не брать некоторые специфические военные или духовные учреждения). Что до варианта, при котором контроль над ресурсами распределяется эгалитарно, а централизации не существует, то современные образовательные технологии, видимо, полностью исключают этот тип академического базара.
Четыре оставшиеся системы мы сравним дальше с историческими типами политических систем — военной демократией, классическим феодализмом, олигархической республикой и абсолютной монархией, заранее прося читателей историков — буде таковые случатся — снисходительно отнестись к насилию над историческим материалом. Это метафоры, ничего более. Более того, в качестве метафор они отсылают нас скорее к распространенным стереотипам в отношении этих политических систем, чем к той более сложной картине, которое открывает нам современная историческая наука. Также надо добавить, что следующие ниже описания представляют собой веберовские «идеальные типы», крайние случаи, к которым реальные организации тяготеют лишь в большей или меньшей мере.
Образцами военной демократии были варварские королевства, созданные на руинах Римской империи. В военной демократии преобладают централизованные и демократические механизмы принятия решений в ситуации, когда ключевые ресурсы распределены более-менее равномерно. Это мир свободных вооруженных общинников, в котором лидерство или держится на прочных личных связях (например, семейных), или распределяется ad hoc в ситуации, когда возникает необходимость — чаще всего, внешняя угроза. В ее отсутствие, общины более-менее изолированы и самодостаточны — преобладает централизация на уровне отдельной деревни или конгломерата деревень. К этому образцу неизбежно тяготеют университеты, основные доходы которых поступают от обучения большого числа студентов по высоко стандартизированным программам. Каждый преподаватель в этих условиях вносит свой небольшой, но ощутимый вклад в корпоративное преуспевание; соответственно, она или она имеют также голос в решениях об их распределении. Решения по возможности опускаются на тот уровень, которого они непосредственно касаются — уровень факультета или даже кафедры. Поскольку требования к каждому преподавателю невысоки (и скорее касаются дисциплины, чем компетенции), то наем часто осуществляется по семейным или дружеским связям, а микроколлективы сливаются с расширенными семьями. Главные функции центральной администрации сводятся к добыванию дополнительных бюджетных студенческих мест и государственных субсидий через публичную демонстрацию соответствия университета социальным императивам. Центральная администрация обладает собственными угодьями и получает подношения от прочих, но, за исключением времен харизматических лидеров, осуществляющих экспансию, мало участвует в патриархальной жизни низовых структур. В ситуации, когда во главе университета становится исключительно эффективный ректор, он на некоторое время может получить фактически диктаторские полномочия; мандат, однако, действует, лишь пока ему сопутствует удача, и полномочия в том же объеме невозможно передать наследнику. Выдающийся военный вождь вроде Теодориха или Хлодвига завоевывает себе королевство, но его власть умирает вместе с ним — воины армии победителя делят захваченную территорию на наделы, которые заселяют их семьи, и считают себя в целом мало обязанными сыновьям властелина.
Феодальный университет противоположен военно-демократическому по всем показателям. Основные ресурсы, от которых зависит его благополучие, распределены крайне неравномерно, и те, в чьих руках их много, обладают значительной «властью выхода». Нобелевский лауреат может шантажировать ректора, угрожая, что хлопнет дверью, разом разрушив все надежды университета войти в Шанхайский рейтинг, а заодно пробив ощутимую дыру в бюджете. Кроме того, решения, который каждый из академических баронов принимает в собственных владениях, практически не поддаются централизованному контролю. Ни учебная программа, ни наем подчиненных, ни расходы по всем прочим статьям не контролируются никем за пределами его или ее домена. Рядовые сотрудники часто полностью зависимы от кого-то из баронов, и даже если молодые доценты лично свободны — подобие английских йоменов — они, в любом случае, не являются основной силой в университете. В руках центральной администрации находится ее собственный домен, однако он может быть не самым обширным и не самым важным. Естественной экономической базой феодальных университетов являются гранты, субсидии или пожертвования, следующие за выдающимися профессорами. Классический пример феодальной структуры, созданной за государственный счет, были германские университеты XIX столетия, представлявшие собой конгломераты суверенных профессур, решение о занятии которых принималось за пределами университета. Подобную политическую систему редко можно встретить в высших школах, живущих за счет платы за обучение. Исключение составляют редкие случаев, когда широкое распространение получает студенческая культура, ориентированная на академические достижения, и студенты тоже в массовом порядке следуют за выдающимися профессорами.
Два оставшиеся типа университетов встречаются нам в ситуации, когда, с одной стороны, основные ресурсы распределены крайне неравномерно, и отдельные игроки обладают значительной властью выхода, а с другой стороны, решения принимаются все-таки в значительной мере централизовано. Если политическая структура предполагает автократическую централизацию, а природа ресурсов такова, что один игрок может аккумулировать их больше, чем все остальные, вместе взятые, то возникает академический абсолютизм — всевластный ректор и остальные, исполняющие роль его придворных. Академический абсолютизм естественным образом развивается в ситуации, когда основные ресурсы политические — с одной стороны, пост ректора часто достается тем, у кого уже есть политический капитал (например, являясь разновидностью зала ожидания в государственной карьере), с другой — ректор естественным образом становится частью локальной или даже национальной политической элиты. Если, однако, политическая структура является авторитарной, но распределение ресурсов обуславливает наличие многих, не одного центра, то возникает квази-абсолютизм — некое подобие английской или французской монархии во времена Столетней войны и сразу после нее, когда король становится уже чем-то значительно большим, чем первым среди равных, но ему еще далеко до того, чтобы стать государством во плоти. Номинальное верховенство его власти всегда сопровождается осознанием того, что с важнейшими аристократами лучше не ссорится, поскольку они легко могут устроить мятеж, поддержав другого претендента на престол. В результате десятилетиями сохраняется относительный баланс сил, когда централизация при более способных монархах легко сменяется де-централизацией при менее способных.
С другой стороны, если механизм централизованного принятия решений демократический, а ресурсы распределены неэгалитарно, то возникает подобие городской республики, вроде ренессансной Флоренции между восстанием чомпи и восхождением Медичи. Круг имеющих право голоса может быть формально ограничен теми, кто обладает правом выхода (как когда только старшие профессора допускаются к управлению университетом). Чаще, однако, доминирование академических бигменов и бигвименов становится результатом неформального торга или личных зависимостей. Большой профессор, от рекомендаций или от готовности которого включить младших коллег в свои проекты зависит их финансовое благополучие, легко может распоряжаться их голосами на выборах. Как и в случае с квазиабсолютизмом, здесь может возникнуть вырожденная форма — квазиеспублика — при которой один агент получит в своей распоряжение ресурсы, далеко превосходящие ресурсы все прочих, продолжая, однако, сохранять демократический фасад и часто не занимая никаких официальных постов (Флоренция при Козимо Медичи).
Наши типы легко различимы не только при изучении процедур принятия решений, паттернов карьерного продвижения, уставов и конфигураций финансовых потоков, но и при самом беглом взгляде на их организационные культуры. Патриархальная простота и семейственность военной демократии резко контрастирует с сословной спесью феодализма. Феодалы постоянно соревнуются между собой, подчеркивая благородство происхождения и поведения (чаще всего, принимающие форму «служении чистой науке») и третируют тех, кто кажется им стоящими ниже. Олигархи похожи на них, за исключением того, что они не могут так явно подчеркивать непреодолимость барьера между собой и нижестоящими — место сословной в их презентации занимает личная исключительность, и они поддерживают хоть какую-то видимость демократической озабоченности общим благом. Наконец, никто из них не похож на изысканные и прирученные «придворные общества», собирающиеся у ног абсолютного монарха, возвышающегося над ними в своем барочном великолепии.
Две университетских политики в сравнении
В заключение разберем две иллюстрации ко всему сказанному выше — американскую и русскую. В ранней истории американских колледжей не было ничего, что предвещало бы их славное будущее. Хотя академический деспотизм редко встречается нам сегодня, именно он был основной политической моделью в британских колониях, затем ставших Соединенными Штатами. Попечители нанимали президента, который, в свою очередь, нанимал несколько молодых людей, обычно находящихся в поисках пасторского места, чтобы те преподали местным недорослям начатки классического образования. Времена начали менять в 1870-1880 с процессом, который Дэвид Рисмен назвал «Академической революцией». Вместо сугубо локального, начал формироваться национальный образовательный рынок — следствие возросшего благосостояния и мобильности американцев. Одновременно, изменилась мотивация получение образования. Вместо статусных отличий, которые в основном было призвано транслировать прежнее классическое обучение, новые поколения студентов все чаще искали профессиональной подготовки, с помощью которой в дальнейшем можно было бы зарабатывать себе на жизнь. Эта трансформация студенческой культуры в первую очередь затронула инженерное, а затем и медицинское образование. Научные достижения профессоров для этих новых студентов превратились в форму рекламы учебного заведения, где те преподавали, а одобрение дисциплинарных ассоциаций — в знак качества. Колледжи по всей стране обнаружили, что вынуждены конкурировать с несколькими нарождающимися исследовательскими университетами на Восточном побережье, и чтобы как-то доказать, что они не хуже, пытались перекупить оттуда самых известных профессоров. За короткое время из сравнительно малооплачиваемого и малопочтенного занятия, которым вынужденно делать занимались несостоявшиеся пасторы, университетское преподавание стало солидной профессией в собственных правах, а академические звезды превратились в объекты интенсивной ценовой конкуренции. Наконец, крупные исследовательские гранты, раздаваемые магнатами, а затем (уже в 20 веке) и правительством, довершили ползучую феодализацию американских университетов высшего, а затем и среднего звена. Парадоксальным на первый взгляд образом, политическая структура не изменилась в процессе всех этих трансформаций: президенты частных университетов по-прежнему не выбираются, а назначаются попечителями, и, в свою очередь, назначают деканов. В новых условиях это порождает только квазиабсолютизм, в котором номинальное всесилье никак не противоречит фактической слабости центральной власти перед лицом баронов.
Российская история была с самого начала другой. Доминирующей моделью императорского университета была германская, внутренне тяготеющая к феодальному или олигархическому режиму; от превращения в полностью феодальную структуру ее всегда удерживало стремление министерства сохранить политический контроль над студенчеством. События, которые сделали Россию совершенно уникальной, однако, последовали уже после 1917 года: в борьбе с буржуазной профессурой, ленинское правительство предоставило право голоса в университетских делах всему персоналу, а также, до сталинской контрреформы, студентам, создав, таким образом, сверхдемократическую политическую структуру. Одновременно, исследования были вынесены в институты Академии Наук, а вузы должны были преподавать по стандартным программам.
В наших терминах, возникшие в большинстве вузов режимы были военно-демократическими. Как и все режимы такого типа, они исходно возникали в результате экспансии, которую возглавлял харизматический вождь. Отец-основатель в качестве ректора-организатора имел неограниченные полномочия приглашать на ключевые посты своих людей, которые, в свою очередь, расставляли своих людей на посты пониже. После того, как первичная экспансия завершалась, однако, демократические процедуры вступали в силу, и власть переходила от харизматических вождей в руки коллективов. Члены коллектива обычно сохраняли личную благодарность основателю университета, однако при случае могли оказать сопротивление. До тех пор, пока ректор в силу каких-то причин не получал в свои руки дополнительные ресурсы или дополнительные полномочия, способные изменить баланс власти, он мало что мог поделать с возможной оппозицией.
Возможные эксцессы военной демократии смягчались неусыпным партийным контролем над продвижением на ключевые посты. После того, как контроль в одночасье исчез на рубеже 90-х, демократия превратилась из мнимой в истинную. Ректоры стали слугами коллективов. Главной задачей центральной университетской администрации теперь было находить компромиссы между запросами разных факультетов. Основной раскол как правило проходил между непопулярными факультетами, которые хотели сохранить бюджетные места и часы, чтобы избежать сокращений, и централизовать распределение средств, претендуя затем на долю, пропорциональную размеру, и популярными факультет, которые настаивали на том, чтобы именно им дали возможность набрать максимум студентов и самим распоряжаться своим бюджетом. Ректор играл в этих столкновениях роль арбитра. Традиционно, ректор по собственному усмотрению распоряжался некоторым количеством мест при приеме на все факультеты («ректорский список»), но значительная часть официальной платы за обучение оставалась на факультетах, а неофициальная плата (скажем, за сдачу зачетов и экзаменов) полностью распределялась на уровне кафедр.
Ректоры редко обладали самостоятельными ресурсами, которые позволили бы им увеличить свое влияние. Даже дополнительные места, выделяемые министерством, распределялись в значительной мере механически, на основании «востребованности», измеряемой конкурсом. У ректоров был свой домен в виде, например, управления общеуниверситетской собственностью (часто приносившей приличный доход), но за пределами этого они не имели ни особой возможности, ни, как правило, желания вмешиваться в дела факультетов.
Лояльность коллективу были основным критерием, по которому кандидатуры центральных администраторов оценивались своим электоратом. Исключение составляли руководители не очень большого числа «главных» региональных вузов, которые были объектом особого интереса локальной политической элиты, и еще меньшего числа столичных вузов, взаимодействовавших напрямую с центральными органами власти. Для этих двух категорий, политические связи были основным критерием, по которому отбирался один из кандидатов, и в дальнейшем они составляли основу собственной власти ректора.
Ситуация вновь изменилась в середине 2000-х, когда в образовательную систему хлынули новые деньги, которые Министерство пыталось использовать для поднятия качества образования и превращения постсоветских вузов в «исследовательские университеты», имеющие шансы попасть в мировые рейтинги. Эти усилия толкали систему одновременно в противоположных направлениях. С одной стороны, контроль за качеством образования лишь усиливал военно-демократическую модель, ставя выживание всего вуза в зависимость от усилий масс рядовых преподавателей по обеспечению видимости соответствия учебных программ вуза министерским запросам. В ночь лихорадочной подготовки методической документации перед появлением аккредитационной или лицензионной комиссии, слаженные действия коллектива и лояльность организации были куда важнее, чем мировая известность. Фактически, недисциплинированные и вечно отсутствующие звезды, считающие ниже своего достоинства скачивать программы курсов из Интернета, в этой ситуации почти неизбежно превращались в головную боль для университета.
С другой стороны, рейтинги в целом как будто должны были увеличить вес звездных профессоров, и тем самым заложить основы феодализации. По многим причинам, однако, обладая значительной «властью голоса», российские преподаватели чаще всего имеют лишь крайне ограниченную «власть выхода». Факультет, на котором они преподают, часто является единственным в своем городе, а зарплата не позволяет мигрировать в другой. Более того, даже если факультетов несколько, преподаватели обычно работают сразу на всех, а не на одном, и в этом смысле хлопать дверью для них также саморазрушительно. «Власть выхода» увеличилась, но не сильно; тенденция к феодализации в результате обозначилась лишь очень слабо и только в отдельных точках, например, связанных с мегагрантами.
Наконец, поскольку министерства традиционно распределяют исследовательские деньги в спешке и преимущественно среди университетских администраторов, которым чиновники доверяют персонально, личность ректора внезапно приобрела значение, которого она не имела раньше. Более того, многие из поступающих ресурсов концентрируются лично в руках ректора, что кардинально изменяет баланс сил. Как минимум те университеты, которые традиционно побеждают в министерских играх, в результате решительно эволюционировали в сторону абсолютизма, все отчетливее приобретая черты академических версалей, управляемых ректорами-солнцами.
Благодарности
Многие приложили руку к тому, что этот короткий текст появился на свет. Идея попробовать применить историко-политологические аналогии к построению типологии университетов долго обсуждалась автором с Виктором Вахштайном. Последний, таким образом, может претендовать на хвалу за достоинства общего подхода, не неся никакой хулы за порочность его конкретного применения. Многие детали почерпнуты из бесед с Владимиром Волохонским и Кириллом Титаевым. Михаил Маркович Кром и слушатели курса «Историческая социология» в ЕУСПб избавили текст от многих особенно одиозных злоупотреблений исторической терминологией, и в целом преподали автору урок смирения.
Литература:
Kerr, Clark. 1963. The Uses of the University. Harvard University Press
Robert Birnbaum. 1988. How Colleges Work: The Cybernetics of Academic Organization and Leadership. San Francisco: Jossey-Bass
Rosovsky, Henry. 1991. The University: A Owner’s Manual. W. W. Norton & Company
Cohen, Michael, and March, James. 1973. Leadership and Ambiguity: The American College President. New York: McGraw-Hill
Clark, Burton, John H.Van de Graaf, Dorotea Furth, Dietrich Goldsmith and DonaldWheeler. 1978. Academic Power: Patterns of Authority in Seven National Systems of Higher Education. Praeger Publishers
Jencks, Christopher, and David Riesman. 1968. The Academic Revolution. Transaction Publishers
