Современное социогуманитарное знание пестрит самыми разными субдисциплинарными областями, с трудом переживающими жесткую локализацию в знакомой «таксономии» наук. Исследовательские лаборатории, журналы, конференции часто становятся теми спусковыми механизмами, что активизируют возникновение новых «точек сборки», вокруг которых концентрируются эксперты, заинтересованные в изучении близких объектов и предметов. Их методы могут разниться, подходы тоже, даже язык несет в себе вкрапления самых разных прежних дисциплинарных «увлечений». И эти поля знания, даже не всегда претендуя на наличие единого, звучного имени, успешно развиваются, а носители их интенций и оптик становятся значимыми авторитетами. Одной из таких областей можно считать Digital Death Studies — исследования смерти в контексте цифрового пространства.
Сторонники жесткого соблюдения норм «кодификации» — смыслов, дисциплинарной принадлежности — могут обвинить представителей таких полей в умалении ценности научной экспертизы. Если сложно определить методологические реперные точки, кроме самой базовой (интерес заключен в феномене «смерти онлайн», «смерти в цифровом окружении» и всех сопутствующих ритуалов и практик), то как вообще можно говорить о соблюдении принципов научности? И зачем претендовать на новую коллективную исследовательскую идентичность? Может, мы просто наблюдаем всплеск современных вариаций на тему тезисов Филиппа Арьеса, озвученных им в классической работе «Человек перед лицом смерти»? Возможно, сталкиваемся с попытками придать практической деятельности танатологов или юристов, обсуждающих проблему цифровых активов умерших, теоретическое измерение?
Эти обвинения можно считать справедливыми, но только для такого академического мира, где борьба за жесткие дисциплинарные ограничения выступает одним из немногих доказательств профессионализма. В международном академическом диалоге, где ценится стремление нащупать способы говорения о проблемах и явлениях, традиционно окутанных молчанием, разрушители канонов оказываются вполне легитимны. Да и как возможно загнать разговор о такой экзистенциальной категории, как смерть, в прокрустово ложе когда-то утвержденных, даже модернистских систем научного знания? Смерть как интересный для изучения объект и предмет пережила эпоху жесткой дисциплинарной сегрегации и стала одним из центров мира междисциплинарных исследований — мира studies.
Движение от медиа к цифровой среде
При этом дискуссии о смерти в цифровом пространстве подобны уравнению с множеством неизвестных. Во-первых, в них отчетливо заметен цифровой поворот, выражающийся в смене интереса к медийной реальности на озабоченность особенностями смешанной онлайн-офлайн-среды.
Это не аксиома, но когда исследователи приступают к изучению не медиаторов, но digital-пространства, то возникает вероятность анализа большего количества социокультурных, антропологических, политических, экономических эффектов современности, плотно связанных с текущими технологическими изменениями. Мало того, что подобные исследования обретают новый вектор ангажированности — хочешь не хочешь, а приходится располагать суждения где-то между полюсами техноцентризма и антропоцентризма, оптимизма и пессимизма в отношении этих точек зрения. Необходимо определяться и с выбором плоскости рассмотрения самой «цифры», потому как предмет анализа, исследовательский вопрос во многом диктуют специфику методологии.
Интернет-коммуникация, культурное влияние программного обеспечения и вычислительных систем, человеко-машинное взаимодействие, устройство виртуальных сообществ, особенности общения в конкретных ситуациях и пространствах (например, в онлайн-играх), кодинг как способ конструирования практик пользователей, методы обращения с аудиторией, новые и старые форматы распространения данных в Сети — все эти явления требуют разных подходов, перекликающихся, но не тождественных друг другу. Вот лишь некоторые из направлений социогуманитаристики, в рамках которых изучаются подобные феномены:
Critical Cyberculture Studies;
Подходы в пределах этих областей знания часто основаны на применении почти идентичных методов (нередко — условно социологических или антропологических по своей «природе») либо, напротив, требуют от экспертов овладения дополнительными навыками. Так, в среде цифровых гуманитариев (специалистов области Digital Humanities) периодически возникают споры, должен ли исследователь, работающий с «цифрой», знать основы программирования.
В любом случае не столь важно, обнаруживается ли у демонстрируемых экспертами подходов «генетическое» методологическое сходство или нет. Исследовательские интенции они все равно формулируют по-разному. В результате «цифру» видят тоже далеко не одинаково. Кто-то обращает внимание на практики дистрибуции данных, кто-то — на предлагаемые алгоритмические решения и стоящие за ними идеологии, политики (скажем, борьбы за свободный интернет или тотальное доминирование больших регуляторов) и экономики, кто-то — на надстраиваемые над всей этой машинерией социальные ритуалы. Цифра распадается на множество измерений, центром которых становятся данные, код, алгоритмы, программное обеспечение и «железо», архитекторы, инженеры и управляющие этой Матрицы и/или ее пользователи.
Такие разные исследования смерти
«Смерть» как феномен для исследователей никогда не тождественна какому-то инварианту. И это второе неизвестное в нашем уравнении.
Можно внимательно следить за изменением ритуалов траура в онлайн-пространстве и обнаруживать новые необычные практики спонтанной меморизации — в формате, например, горевания на RIP-страницах в социальных сетях или RIP-троллинга. Или задаваться вопросом о том, настроена ли виртуальная реальность под нужды скорбящих, и придумывать более «танатосенситивные» программные решения, запускать приложения-планировщики похорон, последующего прощания с умершим, его посмертного существования в виде мемориального аккаунта в социальных сетях.
Можно отмечать влияние цифровых технологий на повседневность и изучать, что такое феноменологически селфи на кладбище, как меняется наше отношение к местам захоронений при оснащении их QR-кодами и что происходит в похоронной индустрии с появлением новых технических возможностей рекламы услуг, подготовки ключевого события (похорон), заботы о скорбящих и так далее. Или ставить вопрос ребром: возможны ли в онлайн-среде жизнь и смерть вообще и стоит ли считать чат-ботов, сконструированных на основе данных умерших, реальным примером бессмертия пользователей? Что случится, когда современные способы программирования своей цифровой загробной жизни будут осуществляться с помощью искусственного интеллекта и самообучающихся систем?
А можно задуматься, насколько «зрелищен» и «публичен» вообще акт умирания современного человека в условиях высокой степени представленности почти всех и каждого в коммуникативных сервисах.
Есть возможность изучать разные способы репрезентации ухода другого — в компьютерных играх, цифровых сериалах, блогах — и оформляющиеся в этих пространствах способы прощания, сожаления, терапевтирования ситуации утраты.
Наконец, можно пытаться увидеть правовую проблематику решения вопросов о том, что такое цифровое наследство/активы, как упорядочить их функционирование по смерти владельца, кто может выступать в роли распорядителя в вопросе управления режимами онлайн-смерти, сетевой скорби или нарушителя возникающих спонтанных норм.
Разноголосица приведенных примеров отражает повестки международных симпозиумов и конференций, посвященных обсуждению онлайн-смерти, цифрового наследства, трансформации подходов к переживанию утраты. Еще большее ощущение диссонанса может вызвать знакомство с содержанием ключевых рецензируемых научных журналов, например:
«OMEGA — Journal of Death and Dying» (публикуется с 1970 года, официальное издание Center for Psychological Studies of Dying, Death, and Lethal Behavior — Центра психологических исследований умирания, смерти и поведения, несовместимого с жизнью Университета Уэйна);
«Death Studies» (журнал, издаваемый под другим названием с 1977 года, спонсируется Association for Death Education and Counseling — Обществом танатологии, созданным для просвещения и консультирования в области умирания и смерти);
Российского издания «Археология русской смерти».
Стоит также помнить, что англоязычные исследования практик смерти (более или менее классическая «наука о смерти», Death Studies) сейчас оказываются связаны с такими областями, как Mortality Studies (исследования феномена смертности), Near-Death Studies (изучение клинических, психологических, патофизиологических явлений, связанных с предсмертным опытом) и Queer Death Studies (анализ небинарных социокультурных норм, конвенций, ритуалов, составляющих «политики» умирания). А российские ученые нередко определяют себя как специалистов в области социологии смерти, или некросоциологии.
Некоторая определенность: кейсы и авторы
В таких условиях создать отчетливую и конечную классификацию возможных к изучению кейсов почти невозможно. Антропологи, социологи, культурологи, юристы, танатологи и психологи, лингвисты, специалисты по человеко-машинному взаимодействию и геймдизайну — все они вносят свою лепту в формирование режимов понимания новых репрезентаций умирания, скорби, траура, горевания; создают новые языки проблематизации цифровых реалий бессмертия онлайн-версий; определяют глоссарии, кажущиеся на данный момент релевантными всем видимым в цифре реалиям, связанным с социальной и физической смертью.
И все же даже в таком дисперсном исследовательском поле существует несколько авторов и книг, на данный момент претендующих на высокую степень авторитетности в вопросах «науки о цифровой смерти». Их аналитика опирается не только на классические работы специалистов по истории повседневности или социологов, но и на более современные изыскания антропологов.
Среди тех, кто отметился публикациями по теме в известных, пусть и не профильных для обсуждения death and dying журналах, стоит назвать:
Николу Райт (Nicola Wright) и Таму Ливера (Tama Leaver) из Университета Картина (Австралия);
Майкла Массими (Michael Massimi);
Тимоти Хатчингса (Timothy Hutchings) из Даремского университета (Великобритания);
Мартина Гиббса (Martin Gibbs) и его коллег из Мельнбурнского университета;
Патрика Стокса (Patrick Stokes) из Университета Дикина.
И конечно же, для отслеживания развития этой области знания необходимо наблюдать за публикациями в упомянутых ключевых рецензируемых изданиях. Ниже следует коротких список из современных книг, знакомство с которыми можно считать обязательным для погружения в тему. Может, они еще не успели стать классикой «науки о смерти», но точно оформляют ключевые позиции дискуссии:
Arnold M. et al. Death and Digital Media. — Routledge, 2017;
Carroll E., Romano J. Your digital afterlife: When Facebook, Flickr and Twitter are your estate, what’s your legacy? — New Riders, 2010;
Moreman C. M., Lewis A. D. (ed.). Digital Death: Mortality and Beyond in the Online Age. — ABC-CLIO, 2014;
Sofka C., Cupit I. N., Gilbert K. R. Dying, death, and grief in an online universe: For counselors and educators. — Springer Publishing Company, 2012;
Steinhart E. Your digital afterlives: computational theories of life after death. — Springer, 2014;
Van Brussel L., Carpentier N. (ed.). The Social Construction of Death: Interdisciplinary Perspectives. — Palgrave Macmillan, 2014.
Вероятно, мы можем ожидать, что некая разбросанность исследований в духе Digital Death Studies со временем сменится формированием каких-то ключевых векторов. А может, как и в случае с Digital Memory Studies, сохранится мозаичность подходов, обеспечивающих возможность бесконечного диалога с носителями другого экспертного знания (например, сугубо технического), который в значительной мере выступает диалогом релевантности, витальности, осознанности дискуссий о том предмете, что вызывает неподдельный страх и интерес.
