В современных обществах ранговая система покрывает только некоторую сферу или некоторую часть человеческой жизни, обычно связанную с работой или профессией. Понятно, когда капитан обязан подчиняться майору, а когда не обязан. Понятно, как майора можно распознать: по количеству звездочек и по тому, какие это звездочки на погонах. Понятно, что будет, если надеть на себя майорские звездочки, не будучи майором, и попытаться командовать батальоном: сила закона вмешается и накажет всякого, кто таким образом неправильно присвоил себе чужой ранг.
Классовая система не такая. Классы — этой флюидные, аморфные общности. Мы знаем, что они есть и что они образуют иерархию: люди различаются по богатству, почтению, престижу, и очень часто одно сопутствует другому — у одних есть все, у других — очень мало. Мы учитываем ее существование, делая очень многие жизненные выборы (например, с кем дружить или с кем сочетаться браком, кому имеет смысл предлагать дружбу или руку и сердце, а кто заведомо не захочет иметь с нами ничего общего).
Классы и их символы
В случае с классами нет никакого закона, который определял бы, сколько есть классов, какие это классы, кто принадлежит к какому классу, как нужно различать эти самые классы, какое будет наказание для того, кто сошел или выдал себя за представителя не того класса, к которому принадлежит в действительности. В каком-то смысле закон даже отрицает их существование. Перед законом все равны. Большинство западных, по крайней мере, законов основаны на конституции, которая стирает такого рода качественные различия между людьми.
Соответственно, в отличие от рангов, мы не можем найти какого-то точного, надежного, общеизвестного, гарантированного силой закона способа определить, кто к какому классу принадлежит. На самом деле мы увидим дальше, что классы в силу своей природы сопротивляются любой попытке дать им жесткое определение.
Социологи, в особенности марксисты, но не только они, на протяжении всего XX века стремились найти какое-то аналитическое определение класса, которое улавливало бы основной, базовый атрибут, в конечном счете определяющий, кто к какому классу относится, но каждый раз оказывалось, что, какое определение ни выбери, оно приводит к явному абсурду при его применении к конкретным ситуациям. Классическое марксистское определение указывает на собственность на средства производства как на основной признак, определяющий классовую принадлежность, но если мы попытаемся жестко следовать этой дефиниции, то получится, что рабочий, который получил одну акцию своего предприятия, автоматически стал капиталистом. Многие капиталистические предприятия, однако, в 1960–1970-е годы раздавали акции рабочим, чтобы их как-то заставить ощущать свою причастность и, возможно, специально затруднить жизнь социалистическим агитаторам. Менялась ли от этого классовая система? Вряд ли.
В конечном счете, как и часто в социологии, мы приходим к тому, что класс, к которому объективно принадлежит индивид, — это класс, представителем которого его соглашаются считать окружающие. Классовая принадлежность — это совокупность статусных сигналов, считанных окружающими.
В этом смысле изучение классовой структуры — это изучение того, как люди в ней ориентируются, как они различают, кто занимает какую ступень, кто находится выше, а кто ниже, и как они, в свою очередь, изучают, как другие люди в ней ориентируются. В каком-то смысле, пытаясь разобраться в своем относительном положении, они делают ту же работу, что и социологи, пытаясь понять, как другие люди выстраивают относительную иерархию. Бессмысленно доказывать, что я объективно являюсь представителем класса А, если никто меня за такового не готов признать; мне важно поэтому понять, какие сигналы считывают другие, которым, как я знаю, важно, какие сигналы считывают третьи. И чтобы окончательно все запутать, сама способность к считыванию сигналов является классовым символом, причем, как мы дальше увидим, одним из самых надежных и важных. То, что вы правильно считываете символ, уже определяет вас как стоящего на какой-нибудь ступени, как и то, что какой-то другой символ вы, видимо, не считали.
Все это не значит, что ресурсы, которыми располагает индивид, — деньги, например, или происхождение там, где оно считается важным, — не имеют значения для определения классовой принадлежности. Но они являются в конечном счете лишь ресурсами для произведения впечатления об этой принадлежности, не более того. И они не более важны для конечного результата, чем искусство управления впечатлением.
Первое очень большое исследование и социального класса, и его символов, увиденных под этим углом, было предпринято в 1940-е годы американским социологом по имени Уильям Ллойд Уорнер, который обследовал маленький новоанглийский городок Ньюберипорт, примерно 12 тысяч взрослых жителей. Это было одно из самых масштабных социологических исследований, которые вообще когда-либо провели. Все 12 тысяч интервьюировались, многие не по разу. Уорнер написал пять огромных томов, один из которых — одна гигантская таблица, указывающая классовую принадлежность всех этих 12 тысяч человек. У него было много талантливых учеников, и некоторые из них были гораздо талантливее, чем сам Уорнер, или по крайней мере оставили гораздо более глубокий след в науке. Одним из них был канадско-американский социолог Эрвин Гоффман, которому, как и всем аспирантам Уорнера, нужно было учиться на глаз различать классовую принадлежность.
У Уорнера была схема из шести классов, которые, как он верил, различают ньюберипортцы: высший-высший, низший-высший и так далее до низшего-низшего. Его аспирантам нужно было в качестве практической работы научиться самим определять класс индивида по признакам, соответствующим этому классу. Аспиранты должны были наслаждаться этими заданиями. Но Гоффман пошел дальше, чем просто каталогизация символов. Он пытался понять, как сам процесс идентификации класса на основании его символов определяет, какие сигналы превратятся в классовые символы, а какие нет, и ввел одну оппозицию, одно различение, которое для всего его дальнейшего очень богатого наследия чрезвычайно важно, — это противопоставление между передаваемой и выдаваемой информацией.
Характеристики хорошего классового символа
Все сигналы, которые сообщают о принадлежности к классу, тяготеют к одному из двух полюсов. На одном находится информация, которая добровольно передается, например фраза «Я принадлежу к высшему классу», которую вы можете сказать собеседнику. Это что-то такое, что полностью находится под вашим контролем. Вы знаете, какую информацию сообщили, и могли бы, если бы захотели, сообщить другую. Информация, поступающая в вербальной форме, полностью контролируется своим источником.
На другом полюсе находится выдаваемая информация, которую люди как бы испускают. Гоффман вообще смотрел на людей как на источник информации, как на своего рода канал, из которого эта информация поступает наружу. В случае с выдаваемой информацией таковая просто истекает, они не могут приостановить ее истечение. Очень сложно исказить информацию о своем росте. Рост можно немного увеличить, но вот уменьшить практически невозможно. Конкретные сигналы, сообщающие о классе, могут тяготеть к любому из двух этих полюсов. Есть информация, которую люди сообщают о себе, а есть информация, которая как бы исходит из них вне их воли, потому что они не могут предотвратить ее истечение. Или, по крайней мере, другие думают, что они не могут предотвратить ее истечение.
И чем больше окружающие думают, что индивид не может предотвратить истечение этой информации, тем больше они в нее верят. Как при расследовании, есть информация, которую сообщает о себе индивид, но следователь не очень в нее верит. А есть та, которая записана в документах, он верит в нее больше, потому что документ сложнее подделать. А есть отпечатки пальцев, которым верят абсолютно, потому что отпечатки пальцев, насколько известно, пока подделать невозможно. То же самое со всей остальной информацией о социальном классе: самая ценная информация — та, над которой индивид не имеет контроля.
Так вот, Гоффман предположил, что чем лучше информация защищена, тем больше вероятность, что она превратится в классовый символ и будет использоваться для сортировки индивидов. Но есть разные формы защиты информации, и Гоффман как раз начал каталогизировать эти системы. Во-первых, есть моральные ограничения. Большинству людей не очень приятно, когда окружающие в них разочаровываются, и поэтому в стабильной классовой системе редко у кого возникает соблазн выдать себя за представителя совершенно иного класса из-за страха разоблачения и нежелания вызвать чье-то разочарование. Во-вторых, кроме этого, есть еще своего рода органические ограничения.
Когда вы демонстрируете богатство, то делать это можно с помощью предметов, которые являются этим богатством. Причем чем дороже стоит предмет, тем более надежным символом он является, тем больше в нем компонентов выдаваемой информации и меньше передаваемой. В этом смысле мобильный телефон гораздо более слабый символ, чем собственный за́мок. В-третьих, есть социализационные или культурные барьеры. Некоторые навыки или признаки очень сложно подделать, например хорошее образование. Хорошее образование, с одной стороны, дорого стоит. Оно дорого стоит и в том смысле, что за него надо много платить, и в том смысле, что, пока человек учится, он не зарабатывает деньги, а значит, семья вложила в него эти самые деньги, но, кроме того, оно было приобретено когда-то в прошлом, а наверстать упущенное очень сложно. Когда мы смотрим на описание аристократии, то традиционное описание аристократа указывает на такие социализационные признаки, как благородная осанка или манера повелевать, которые усваиваются в раннем детстве.
Гоффман, когда писал статью о символах классового статуса, которую я прямо сейчас пересказываю, работал в Британии, а в Британии до сих пор сохраняется социально-стратифицированная фонетика, та, которую Шоу обыгрывал в «Моей прекрасной леди». Главным идентификатором социального класса является произношение, и фактически умение говорить на хорошем элитарном английском для человека, который прежде говорил на кокни, — это то же самое, что выучить совершенно другой язык настолько, чтобы говорить на нем без акцента, то есть практически невозможно. В любой стабильной элитарной группе такие символы постепенно вытесняют символы, которые как будто имеют более сильный органический выдающий компонент, но при этом намного легче приобретаются.
Как в России сначала появляются толстые золотые цепи, а потом дети людей, носивших золотые цепи, но переживших 1990-е, уезжают учиться в элитарную школу в Англии и начинают говорить на очень хорошем английском. Границу между их родителями и их сверстниками можно было при счастливом стечении обстоятельств преодолеть за несколько дней: свалилось на человека богатство — он пошел и купил себе цепь. Но барьер между их детьми, одни из которых учились в Англии, а другие — в ПТУ, уже нельзя перейти на протяжении жизни одного поколения совершенно никаким образом. С какого-то момента группа, которая по-настоящему богата, начинает демонстрировать свое настоящее богатство, пренебрегая наиболее зримыми символами этого богатства. Вместо золотой цепи появляется много маленьких намеков на долгую наследственную обеспеченность и сытость, и эти намеки ценятся гораздо выше, чем какие-нибудь очень дорогие отдельные предметы.
Стабильные, устоявшиеся высшие классы предпочитают такие социализационно-культурные барьеры еще и потому, что они в некотором роде мистифицируют их происхождение. Богатство как таковое вызывает зависть и вопросы о том, почему у кого-то много всего, а у кого-то мало. Но если богатство сопровождается какими-то дополнительными атрибутами, которые позволяют интерпретировать его как следствие личной исключительности, а не слепой удачи или моральной нечистоплотности, оно перестает вызывать вопросы. Если человек одновременно разносторонне образованный и богатый, то выстраивается ассоциативная цепочка: богатый потому, что образованный, образованный потому, что умный. То, что умные становятся богатыми, может вызывать обиду на судьбу со стороны тех, кому не повезло родиться умным, но вряд ли вызывает желание сделать революцию. И поэтому любая стабильная элита начинает возводить вокруг себя, прежде всего, культурные барьеры, убеждая весь остальной мир в том, что на самом деле в корне их привилегий лежит не то, что они богатые, а то, что они умные, образованные и изысканные. Имеет значение не собственность, а порода. «Хорошие» классовые символы, имеющие возможность закрепиться и воспроизвестись, — это символы, которые допускают мистификации такого рода.
Источники динамики классового символизма
Но как раз в силу своей обманчивой природы символы классового статуса могут проделывать нисходящую карьеру и впадать в небрежение. Есть три вида карьеры символов классового статуса, которые упоминает Гоффман в ранних статьях. Прежде всего, они могут прийти в упадок вместе с группой, которая на них опирается. Когда прежний господствующий класс, занимавший когда-то привилегированные экономические позиции, теряет их, ему приходится утверждать свое доминирование, все более и более опираясь на эти социализационно-культурные символы. Но в конечном счете это становится упадком и самой группы, и ее символов, потому что они становятся комическими: вместо успеха они все больше ассоциируются с упадком. В какой-то момент месье Журден гордится тем, что у него есть учитель фехтования, учитель танцев и друг-аристократ, который умеет танцевать и фехтовать. А потом кто-то из его потомков задается вопросом: а зачем мне подражать этим людям с их наигранными манерами и их огромными долгами? И вот тогда-то третье сословие и пробуждается по-настоящему.
Вторая сложность с символами — это курирующая группа. Учитель фехтования и учитель танцев как профессии возникают для того, чтобы прививать аристократам нужные навыки, но они умеют и танцевать, и фехтовать лучше, чем эти аристократы. Галилея приглашают ставить опыты для того, чтобы двор и монарх, при которых он эти опыты ставит, утвердили таким образом свой политический престиж, могли показать свою просвещенность, рациональность, причастность тайнам мироздания. Но они невольно поднимают тем самым и статус самого Галилея, который явно просвещеннее своего патрона. И люди искусства пользуются той мифологией, которую создали вначале для других, для того чтобы принижать уже этих других. В какой-то момент художники начинают презирать буржуа, а потом буржуа сами отчасти воспринимают этот взгляд на себя, начинают гордиться дружбой с богемой и перенимать ее манеры поведения. Это очень хорошо описано уже у социолога Пьера Бурдьё.
И наконец, там, где символ защищен не столько органическими или глубоко социализационными ограничениями, сколько доступом к информации, он переживает циклы моды. Это как раз символы, которые говорят что-то об индивиде лишь постольку, что он показывает, что умеет их считывать: следуя моде, мы показываем, что знаем, что является модным. Однако по мере того, как знание распространяется, объекты выходят из моды. Некоторые предметы обозначают принадлежность к высшим сферам, потому что они новые. По мере того как низшие перенимают какие-то обычаи высших, что иногда занимает годы, а иногда дни, высшие вынуждены находить для себя новые символы. Нормальные циклы моды на такие вещи, как цвета, фильмы или какие-то художественные произведения, могут быть довольно короткими. Таким образом, символы классового статуса постоянно находятся в движении.
Символ как стратегическая коммуникация
Некоторое ограничение работы Гоффмана заключается в том, что он рассматривает символы как общую совокупность сигналов принадлежности к классу, как какое-то такое среднее арифметическое из разных символов, а это, очевидно, не так. Например, символы могут вступать в подобие химической реакции друг с другом, и свойства результата — это не сумма свойств каждого из них. Скажем, дорогие часы будут выглядеть совершенно иначе в зависимости от того, что мы еще знаем о благосостоянии индивида. Если мы знаем, что они явно превышают финансовые возможности своего обладателя, или являются подделкой, или куплены в кредит, так или иначе не согласуются со всем его остальным видом, то из символа статуса они трансформируются в нечто прямо противоположное, превращая своего владельца в дешевого позера. Особенно дурным впечатление будет, если нам покажется, что владелец специально стремится привлечь к ним наше внимание.
Статусные сигналы всегда воспринимаются как часть более широкой истории, в которую встраивается вся наличная информация об индивиде и которая включает в себя предположения о мотивах, о той информации, которую думаем мы, и той, которой, как индивид думает, мы обладаем.
С последним фактом связано еще одно измерение эволюции разных социальных сигналов, включая классовые символы, и к этому измерению Гоффман обратился позднее, уже в работах 1960-х годов. Сигналы различаются тем, насколько их сигнальная природа является общим знанием. Есть сигналы, про которые я знаю, что испускающий их знал, что я знаю, что они означают, и знал, что я знаю, что он знает, что я знаю и так далее. То, что он их испускает, значит, что он хотел мне что-то сообщить. Другая ситуация — если сигналы, которые я считываю определенным образом, но я не уверен, знает ли тот, кто их испускает, что я их считываю, и предполагаю, что нет. С одной стороны, я доверяю им больше: меньше вероятность, что они испущены, чтобы ввести меня в заблуждение. С другой стороны, сигнал, специально предназначенный, чтобы впечатлить, обозначает верхнюю границу возможностей впечатляющего. Если я вижу, что человек тратит на акт нарочитого, демонстративного потребления сто тысяч долларов, я заключаю из этого, что у него есть сто тысяч, но нет миллиона на эти цели.
Если, однако, акт не кажется мне направленным на произведение впечатления, верхняя планка остается необозначенной. Наконец, с третьей стороны, у меня нет ощущения агрессивного акта, личной угрозы, которая возникает, если кто-то пытается доказать, что стоит выше меня. К тем, кто не использует конвенциональные символы классового превосходства, хотя мог бы, я испытываю что-то вроде благодарности: я ценю, что, имея возможность демонстрировать свое превосходство надо мной, они сдерживаются и ведут себя демократично. Но кроме того, то, что они не испытывают потребности постоянно утверждать себя, само по себе является символом превосходства: они достаточно уверены в своей классовой позиции, чтобы не тревожиться по ее поводу.
Системы классового символизма в стабильных современных обществах обычно эволюционируют в сторону устранения из них любых символов, которые выглядят слишком конвенциональными и умышленными, и по направлению к символам, про которые нет общего знания, являются ли они символами вообще. Место крупных лейблов и аксессуаров из драгоценных металлов в гардеробе занимают качественные ткани, а также мастерство портного, про которое мы вообще не можем сказать, имело ли оно место, поскольку человеку могло просто повезти родиться с отличной фигурой. Или возьмем выбор вина. Вино вообще удачный классовый символ, поскольку его выбор указывает на финансовые возможности, но также и на вкус, а вкус — социализационный символ, который можно приобрести только годами практики. В нашей эволюции покупка известных дорогих вин будет постепенно замещаться искусством купить хорошее недорогое вино, потому что для того, чтобы научиться находить хорошее недорогое вино, надо перепробовать массу вин, включая дорогие, а сам факт, что в итоге было выбрано недорогое, указывает, что никакого желания произвести впечатление не было. Поэтому, к слову сказать, мода практически не затрагивает как самые низшие, так и высшие классы: в случае с модой следование ей распознается в качестве такового, а желание произвести впечатление сложно отрицать.
Вкус как классовый символ
В некотором роде способность избегать испускания символов классового статуса на протяжении длительного времени сама по себе является символом классового статуса, причем одним из самых лучших. По поводу любого потребительского выбора мы можем задаться вопросом, почему было выбрано это, а не что-то другое. Цена обычно является одним из возможных объяснений: человек купил какой-то объект, потому что не хватило денег на более дорогую альтернативу. Это, однако, не единственное объяснение, а к некоторым объектам оно неприложимо, поскольку они уникальные и единственные в своем роде. То, что выбран такой объект, может целиком и полностью объясняться вкусом. Если он еще и сравнительно дешевый, богатый и бедный будут его потребителями с равными шансами. Искусство безошибочно выбирать такие объекты характеризует одну из групп элиты в современных обществах — тех, кого Бурдьё назвал «высшим классом с преобладанием культурного над экономическим».
Это люди, которые при случае обязательно поведут вас в единственное место в городе, где можно попробовать по-настоящему аутентичную сычуаньскую кухню, изготовляемую нелегальными мигрантами, которая по счастливому стечению обстоятельств окажется еще и довольно дешевой. Их первое заграничное путешествие будет в страну, где никогда не бывает туристов, и если им придется потом признать, что они не бывали в Париже, где наверняка бывал их собеседник, то на следующем ходе они легко возьмут реванш, поскольку никто не бывал в том богом забытом краю, где побывали они, но где наверняка все дешево.
В Италии они поедут в Калабрию или Анкону, пренебрегая засиженными туристами Флоренцией, Венецией и Римом. Они с большой вероятностью окажутся вегетарианцами, поскольку еще никто не придумал, как сделать простую растительную пищу настолько же дорогой, насколько дорого качественное мясо, и будут предпочитать молодое белое вино выдержанному красному. Их одежда будет от молодых дизайнеров, или этнической, или от локальных производителей в той самой богом забытой стране, где только они бывали. В целом они культивируют в себе любовь к уникальным и единственным в своем роде объектам, как по волшебству каждый раз оказываются такими, что для них просто нельзя подобрать более дорогую альтернативу. Их выбор каждый раз будет лучше объясняться, например, глубоким пониманием уникальной культуры страны Х, где им случилось побывать, или этической озабоченностью экологическим потреблением, чем тем, сколько у них денег. Это все равно вкус элиты: чтобы его культивировать, нужны деньги на путешествия, рестораны и одежду. Но он гораздо требовательнее к искусству производства впечатления (или ухода от производства впечатления), чем к финансовым ресурсам.
В целом классовые вкусы в современных обществах обычно образуют иерархию, на безусловном дне которой находится «вкус нужды»: любой потребительский выбор объясняется тем, что товар самый дешевый из своей категории. Выше находится вкус к фальсификату, в котором товар выбирается не только с учетом того, что он дешевый, но и в надежде на то, что он выглядит как какая-то более желанная, но финансово недоступная альтернатива. Это вкус к сумкам из поддельной крокодиловой кожи, в котором, вопреки своей воле, оказывается замечено множество людей, пытающихся просто одеваться «как все», потому что он почему-то преобладает на китайских вещевых рынках по всему миру.
Вкус к настоящей крокодиловой коже, поскольку он вообще сохранился в природе, будет идти дальше. И еще выше мы найдем две группы: тех, кто никогда не купит кожаную сумку вовсе — это неэтично! — а будет ходить с холщовой, вывезенной из путешествия автостопом по Пакистану, и тех, кто будет ходить с неброской сумкой из простой кожи, про которую будет непонятно, почему она выглядит так хорошо, и которая будет стоить умопомрачительно дорого. Вкус элиты с преобладанием экономического капитала над культурным в некотором роде мимикрирует под вкус противоположной фракции в отрицании показного богатства, но среди неброских вариантов останавливается на том, который является самым качественным — пусть он, опять же как по волшебству, и оказывается самым дорогим.
Однако, поскольку общему знанию о том, какой сигнал является умышленным, а какой нет, свойственно эволюционировать, мы можем столкнуться с тем, что на следующей стадии эволюции статусного символизма то, что сегодня кажется элегантным, будет казаться нарочитым и карикатурным, как сегодня нам кажутся поддельный леопардовый мех и золотые цепи.
