1
Как у геологов поле — это территория, где лежат всякие полезные ископаемые, которые они хотят найти, так и для лингвистов это та территория, где расположен объект их непосредственного научного интереса. А языки, которые интересны лингвистам, часто расположены в далёких и труднодоступных местах: в горах, джунглях, пустынях. Вот это всё и есть наше «поле», те места, куда едут лингвисты, чтобы узнать, какие бывают на Земле языки. Полевая лингвистика возникла приблизительно в середине XX века, когда интерес к «экзотическим» языкам усилился. И с тех пор она довольно бурно развивается.
Samarin, William J. Field linguistics: a guide to linguistic field work. New York, 1967.
2
Зачем нужна полевая лингвистика? Ответ очень простой: лингвистам-теоретикам нужно иметь сведения обо всех без исключения языках мира, поскольку объект теоретической лингвистики — это языковое разнообразие человечества. Обывателю это может показаться странным, поскольку принято считать, что есть крупные и значительные языки, которые нужно и полезно изучать (английский, французский, немецкий, русский). Но зачем изучать языки таких глухих мест, где часто нет даже и письменности? Языки, на которых говорят по нескольку сот человек в каких-то затерянных деревнях? Отвечая на этот вопрос, надо помнить, что научное изучение языка радикально отличается от практического овладения языком. Лингвисты изучают языки не для того, чтобы уметь бегло на них говорить, а прежде всего чтобы понять, как вообще человеческий язык устроен. Так же, как, например, химик изучает строение вещества, физик — неживую природу, биолог — живую природу. А для этой цели — нет языков нужных и ненужных, хороших и плохих; важны все без исключения.
Кибрик, А. Е. Методика полевых исследований: к постановке проблемы. Москва, 1972.
3
Язык — это очень сложный объект. Сейчас в мире около семи тысяч живых языков. Все они очень разные, и чтобы рассуждать о языке с теоретической точки зрения, мы должны понимать, сколько их есть и как они все устроены. Не один, не два, не самые крупные, не самые известные, а абсолютно все до одного языки человечества, и даже не только живые языки, но желательно и мёртвые, насколько это возможно. Полевая лингвистика при такой постановке задачи оказывается важнейшей частью теоретической лингвистики, потому что она служит непосредственным путем к получению важнейших сведений о языках. Если мы не будем знать, насколько языки друг от друга в принципе могут отличаться, мы не построим адекватной теории языка, потому что нельзя рассуждать о том, свойств чего мы не знаем. Ведь бывают, например, языки, где нет существительных и глаголов, падежей и предлогов, глагольных времён и наклонений. Бывают языки, где всего 15 разных звуков, а бывают языки, где их 115 (но всё-таки предельное число звуков — не намного больше). Бывают языки с 30-40 падежами, но языки с 70 падежами науке не известны. Откуда мы это всё знаем? Вот, например больше 40 падежей есть как раз в табасаранском языке — это один из языков Дагестана. Во всём мире нет языка с большим количеством падежей. Выяснили это именно полевые лингвисты. Точно так же полевые лингвисты отправляются в джунгли Африки, на острова Океании, на Новую Гвинею, в Центральную Америку, в Южную Америку (особенно в бассейн Амазонки) и так далее — изучать, описывать, сопоставлять. Полевые лингвисты работают всюду, где сохранилось языковое разнообразие.
4
Насколько нужна полевая лингвистика остальным лингвистам? Понятно, что не все лингвисты занимаются именно полевой работой. Кто-то ездит на Новую Гвинею или в Дагестан, добывает факты, а кто-то сидит у себя в кабинете и занимается теорией на основе этих фактов. Совмещать оба вида деятельности трудно, по крайней мере, у большинства это не очень получается. Скорее, сейчас существуют, так сказать, два разных типа лингвистов. Один — это теоретик, который чаще всего работает со своим родным языком, и это обычно крупный язык — русский, английский, французский. Он что-то знает о других языках, но из вторых, из третьих рук. Он читал грамматики, которые кем-то составлены, слышал доклады, общался с коллегами, но сам он непосредственно полевой работой никогда не занимался.
Gippert, Jost et al. (eds.). Essentials of language documentation. Berlin, 2006.
5
А другой тип — это полевой исследователь. Полевых лингвистов вообще не очень много в мире; можно приблизительно представить, что на каждый экзотический языковой ареал (Африка, Америка, Океания, Новая Гвинея) приходится по нескольку десятков специалистов. Эти люди — энтузиасты своего дела, и конечно у них на многое совсем другой взгляд. По их мнению, если ты не был на территории бытования языка, не ездил туда много лет, не видел носителей, не общался с ними тесно — как ты можешь об этих языках компетентно рассуждать? По-своему они, конечно, правы, но, может быть, всё же иногда слишком категоричны: если бы мы рассуждали только о том, что находится в границах нашего личного опыта, наука бы вряд ли могла развиваться. Но и теоретик, конечно, всегда должен помнить, что на одном английском языке хорошей теории не построишь — а многие ведь не очень-то об этом хотят помнить, есть такая проблема…
Payne, Thomas E. & Weber, David J. (eds.). Perspectives on grammar writing. Amsterdam, 2007.
6
Полевой лингвист, разумеется, не стремится отвечать за общую теорию языка — делать это на серьезном уровне в современной науке трудно. Как правило, если человек всю жизнь занимается Новой Гвинеей, или Австралией, или Дагестаном, он всё-таки не будет знать, что происходит в бассейне Амазонке или в Центральной Африке. Он будет хорошим, но узким специалистом. А от хорошего теоретика требуется знать более или менее всё. Т.е. хороший теоретик должен в наше время уметь правильно использовать достижения полевых лингвистов — в идеальном случае он и сам должен представлять себе работу полевого лингвиста. Возможен ли такой идеал? Ну вот есть очень известный лингвист Бернард Комри. Все лингвисты его знают — и теоретики, и типологи, и слависты, и кавказоведы… Комри —председатель Международной ассоциации лингвистической типологии. Он британец, долгое время работал в Калифорнии, а сейчас он в Германии, в Лейпциге возглавляет институт эволюционной антропологии имени Макса Планка. Комри действительно уникальный исследователь, который не только довольно известный теоретик, но и лично побывал во всех таких крупных языковых ареалах, от Чукотки до Новой Гвинеи. Кстати, прекрасно говорит по-русски, сколько я его слышал — никогда ни единой ошибки не замечал. То есть такой комплексный тип теоретического и полевого лингвиста в одном лице бывает, но в целом здесь, конечно, некоторое разделение труда, как правило присутствует. И взаимопонимание не всегда легко достигается.
Crowley, Terry. Field linguistics: A beginner’s guide. Oxford, 2007.
7
Для теории языка каждая новая порция фактов, добытая полевым лингвистом — это существенный вызов. Ведь полевой лингвист, отправляясь, так сказать, в очередной язык, заранее не знает, с чем он столкнётся. Он должен быть готов к встрече со сколь угодно необычными языковыми свойствами. Например, не будет каких-то базовых грамматических категорий или, наоборот, будут категории крайне экзотические. Исследователь не должен иметь каких-то предвзятых взглядов на то, как устроен язык. А такое у лингвистов, к сожалению встречается. При этом исследователь должен еще и уметь эти данные получить. Представьте, вы приезжаете на остров, а люди там не говорят ни на каком из известных крупных языков. Значит нужно суметь как-то с ними общаться на их собственном языке. Хороший полевой лингвист, конечно, его выучивает в совершенстве. А дальше он записывает тексты. Вот это методика извлечения знания очень важная для полевой лингвистики. Но она и обогащает теорию. Строго говоря, полевая лингвистика — это такой рудник, где добывают лингвистическое золото, никель и прочие полезные вещи. Вот уметь это добыть — это очень важная квалификация, и ей обладают немногие. А дальше переработать этот материал, сопоставить его с данными других языков и сделать достоянием общей теории — для этого могут быть нужны и другие знания и навыки — теоретической работы. Вот так вот всё у нас непросто — зато интересно, не правда ли?
