Появление нового направления
Наивное искусство XX — начала XXI века заметно отличается от примитива предшествующих столетий. Причины этого, как ни странно, кроются в развитии «ученого» искусства. В конце XIX века ведущие европейские мастера остро осознали «усталость» современной им культуры. Они стремились почерпнуть жизненные силы из дикарского, первобытного мира, существовавшего в прошлом или еще сохранившегося в отдаленных уголках планеты. Одним из первых по этому пути пошел Поль Гоген. Отказавшись от благ одряхлевшей европейской цивилизации, художник пытался поставить знак равенства между «примитивной» жизнью и «примитивным» творчеством, хотел ощутить себя человеком, в жилах которого течет кровь дикаря. «Здесь, подле моей хижины, в полном безмолвии, я грежу о буйных гармониях среди опьяняющих меня запахов природы», — писал Гоген о своем пребывании на Таити.
Через увлечение примитивом прошли многие мастера начала прошлого столетия: Анри Матисс собирал африканскую скульптуру, Пабло Пикассо приобрел и повесил на видном месте в своей мастерской портрет Анри Руссо, Михаил Ларионов на выставке «Мишень» показал публике ремесленные вывески, произведения Нико Пиросманашвили и детские рисунки.
С 1910-х годов художники-примитивы получили возможность экспонировать свои произведения рядом с работами профессиональных мастеров. В результате с примитивом произошла разительная перемена: он осознал собственную художественную ценность, перестал быть явлением периферийной культуры. Простодушие примитива все более становится мнимым. Руссо незадолго до смерти признавался: «Я сохранил мою наивность… Теперь я уже не смог бы изменить свою манеру письма, приобретенную упорным трудом».
В этот момент и возникает наивное искусство как особое художественное явление, отличное от примитива. Нередко творчество наивных художников определяют как непрофессиональное искусство, выдвигая на первый план отсутствие художественной выучки академического образца. Но этого явно недостаточно, чтобы понять его отличие от дилетантизма и ремесленничества. «Наивное» переносит акцент с результата на внутренние причины. Это не только «неученое», но и «простодушное», «бесхитростное» — непосредственное, нерасчлененное, не знающее рефлексий ощущение действительности.
Отличительные особенности
Самоучка в поисках самовыражения бессознательно обращается к формам детского творчества — к контурности, уплощенному пространству, декоративности как к первоэлементам создаваемого им нового мира. Взрослый не может рисовать как ребенок, но может по-детски непосредственно воспринимать окружающее. Отличительная особенность наивного искусства заключается не в творениях художника, а в его сознании. Картина и изображенный на ней мир ощущаются автором как реальность, в которой он сам существует. Но не менее реальны для художника и его видения: «То, что я хочу написать — всегда со мною. Все это я сразу вижу на полотне. Предметы сразу просятся на полотно, уже готовые и в цвете, и в форме. Когда я работаю, то все предметы отделываю до тех пор, пока под кисточкой не почувствую, что они живые и шевелятся: и животные, и фигуры, вода, растения, плоды и вся природа» (Е. А. Волкова).
Прообразы изображаемых предметов существуют в воображении автора в виде материализованных, но неживых фантомов. И только в процессе завершения картины происходит их одушевление. Эта сотворенная на холсте жизнь и есть рождение нового мифа.
Наивный художник изображает не столько то, что видит, сколько то, что знает. Стремление передать свои идеи о вещах, людях, мире, отразить наиболее важные моменты в потоке жизни непроизвольно ведет мастера к схематизации и ясности — состоянию, когда чем проще становятся вещи, тем они значительнее.
Озеро с утками, работа в поле и на огороде, стирка белья, политическая демонстрация, свадебное застолье. На первый взгляд мир обыденный, ординарный, даже немного скучноватый. Но вглядимся внимательнее в эти нехитрые сценки. В них рассказ не столько о быте, сколько о бытии: о жизни и смерти, добре и зле, любви и ненависти, труде и празднике. Изображение конкретного эпизода воспринимается здесь не как фиксация момента, но как назидательная история на все времена. Художник неловко выписывает детали, не может отделить главное от второстепенного, но за этой неумелостью встает система мировидения, напрочь отметающая случайное, сиюминутное. Неискушенность оборачивается прозрением: желая поведать о частном, наивный художник рассказывает о неизменном, вечно сущем, незыблемом.
Наивное искусство парадоксальным образом соединяет неожиданность художественных решений и тяготение к ограниченному кругу тем и сюжетов, цитирование однажды найденных приемов. В основе этого искусства лежат повторяющиеся элементы, соответствующие общечеловеческим представлениям, типические формулы, архетипы: пространство, начало и конец, родина (потерянный рай), изобилие, праздник, герой, любовь, празверь.
Мифологическая основа
В мифологическом мышлении сущность и происхождение явления тождественны друг другу. В своем путешествии в глубь мифа наивный художник приходит к архетипу начала. Он ощущает свою близость с первым человеком, заново открывающим для себя мир. Вещи, животные и люди предстают на его полотнах в новом, неузнаваемом виде. Подобно Адаму, дающему имена всему сущему, наивный художник наделяет обыденное новым смыслом. Ему близка и понятна тема райского блаженства. Идиллия понимается художником как изначальное состояние, данное человеку от рождения. Наивное искусство словно возвращает нас к детству человечества, к блаженному незнанию.
Но не менее распространена и тема грехопадения. Популярность сюжета «изгнания из рая» свидетельствует о существовании некой родственной связи между мифом о первых людях и судьбой наивного художника, его мироощущением, его духовной историей. Изгои, люмпены рая — Адам и Ева — остро ощущают утрату блаженства и свой разлад с действительностью. Они близки наивному художнику. Ведь ему ведомы и детская безмятежность, и эйфория созидания, и горечь изгнания. Наивное искусство остро выявляет противоречие между стремлением художника познать и объяснить мир и желанием привнести в него гармонию, воскресить утраченную целостность.
Ощущение «потерянного рая», нередко очень сильное в наивном искусстве, обостряет чувство личной незащищенности живописца. В результате на полотнах часто появляется фигура героя-защитника. В традиционном мифе образ героя олицетворяет победу гармонического начала над хаосом.
В произведениях наивных художников облик победителя, хорошо знакомый по лубочным картинкам, — Илья Муромец и Аника-воин, Суворов и покоритель Кавказа генерал Ермолов — приобретает черты героя гражданской войны Чапаева и маршала Жукова. Все они являются интерпретацией образа змееборца, хранящегося в глубинах генетической памяти, и восходят к иконографии святого Георгия, поражающего дракона.
Противоположностью воину-защитнику является культурный герой-демиург. Причем в этом случае акцент переносится с внешнего действия на внутреннее напряжение воли и духа. Роль демиурга может играть мифологический персонаж, например Вакх, научивший людей виноделию, или известная историческая личность — Иван Грозный, Петр I или Ленин, олицетворяющие идею самодержца, основателя государства или, обращаясь к мифологическому подтексту, прародителя.
Но особенно популярен в наивном искусстве образ поэта. Чаще всего используется один и тот же композиционный прием: изображается сидящая фигура с листком бумаги и пером или книгой стихов в руках. Эта универсальная схема служит формулой поэтического вдохновения, а сюртук, крылатка, гусарский ментик или косоворотка выступают в качестве «исторических» деталей, подтверждающих глубокую достоверность происходящего. Поэта окружают персонажи его стихотворений, пространство созданного им мира. Этот образ особенно близок наивному художнику, потому что он всегда видит себя в картинной вселенной рядом со своими героями, вновь и вновь переживая вдохновение творца.
Большое влияние на творчество многих наивных художников оказала советская идеология. Построенная по мифологическим моделям, она сформировала образы «начала новой эры» и «вождей народов», подменила живой народный праздник советскими ритуалами: официальными демонстрациями, торжественными встречами и церемониями, награждениями передовиков производства и тому подобным.
Но под кистью наивного художника изображаемые сцены превращаются в нечто большее, чем иллюстрации к «советскому образу жизни». Из множества картин выстраивается портрет «коллективного» человека, в котором личное смазано, оттеснено на задний план. Масштаб фигур и скованность поз подчеркивают дистанцию между вождями и толпой. В итоге сквозь внешнюю канву отчетливо проступает ощущение несвободы и искусственности происходящего. Соприкасаясь с искренностью наивного искусства, идеологические фантомы помимо воли авторов превращаются в персонажей театра абсурда.
Суть наивности
В наивном искусстве всегда присутствует фаза копирования образца. Копирование может быть этапом в процессе становления индивидуальной манеры художника или осознанным самостоятельным приемом. Например, это часто происходит при создании портрета по фотографии. У наивного художника нет робости перед «высоким» эталоном. Рассматривая произведение, он захвачен переживанием, и это чувство преображает копию.
Ни мало не смущаясь сложностью поставленной задачи, Алексей Пичугин исполняет «Последний день Помпеи» и «Утро стрелецкой казни» в раскрашенном деревянном рельефе. Довольно точно следуя общим очертаниям композиции, Пичугин фантазирует в деталях. В «Последнем дне Помпеи» островерхий римский шлем на голове воина, несущего старика, превращается в круглую шляпу с полями. В «Утре стрелецкой казни» доска для указов возле лобного места начинает напоминать школьную — с белым текстом по черному фону (у Сурикова она цвета некрашеного дерева, а текста вообще нет). Но главное, решительным образом меняется общий колорит работ. Это уже не хмурое осеннее утро на Красной площади и не южная ночь, озаренная сполохами текущей лавы. Цвета становятся столь яркими и нарядными, что вступают в противоречие с драматизмом сюжетов, меняют внутренний смысл произведений. Народные трагедии в переводе Алексея Пичугина напоминают скорее ярмарочные гуляния.
«Комплекс творческой неполноценности» мастера, составлявший одну из привлекательных сторон «старого» примитива, в наши дни недолговечен. Художникам быстро открывают глаза на то, что их не очень умелые творения обладают своим обаянием. Невольные виновники тому — искусствоведы, коллекционеры, средства массовой информации. В этом смысле, как ни парадоксально, разрушительную роль играют выставки наивного искусства. Немногим удается, как Руссо, «сохранить свою наивность». Иногда вчерашние наивы — сознательно или бессознательно — вступают на путь культивирования собственного метода, начинают стилизовать под самих себя, но чаще, затянутые неумолимой стихией художественного рынка, падают в широкие, как ворота, объятия массовой культуры.
