Это пример успешной эпистемической интервенции.
Канеман Д. Думай медленно… Решай быстро. М.: АСТ, 2013.
1. Политика объяснения
В структуре большинства научных дисциплин (естественных, социальных и гуманитарных) можно выделить твердое аксиоматическое ядро — множество реалий, существование которых полагается несомненным. Для психолога это «психические процессы», для социолога — «социальные отношения», для биолога — «эволюция», для экономиста — «рациональность» и т. д. Аксиоматика — скальный грунт дисциплины, ее «региональная онтология». Аксиомы редко становятся предметом обсуждения. Споры ведутся по поводу элементов другого множества — предметного поля. К примеру, в XIX веке географы объясняли феномен самоубийства типом расселения людей на земной поверхности, биологи — врожденной предрасположенностью, психологи — психическими склонностями индивидов, социологи — степенью солидарности в разных сообществах. Объяснение — это установление связи между элементом «предметного поля» и элементом «ядра». Чем прочнее связь, тем сильнее объяснение. Сильное объяснение стремится к идеалу эксклюзивности: оно должно исключать все другие возможные объяснения. Э. Дюркгейм, к примеру, показал, что самоубийство куда лучше объясняется социальными фактами, чем географическими, психологическими или «космическими», поэтому самоубийство стало мыслиться как социальный факт и получило прописку в предметном поле нашей науки.
То, как именно связываются элементы предметного поля с элементами аксиоматического ядра, называется объяснительной моделью. Это центральный элемент когнитивного стиля любой дисциплины.
Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд. М.: Мысль, 1994.
Weiss P. Modes of Being. IL: Southern Illinois University Press, 1958.
2. Эпистемическая экспансия
Эпистемическая экспансия — вторжение одной дисциплины в предметное поле другой. Экспансия представляет собой объяснение феномена «х» (элемента предметного поля), традиционно объясняемого причиной «Х» (элементом аксиоматического ядра) феноменом «Y» (тоже элементом аксиоматического ядра, но «чужого»). К примеру, Холокост — исторически специфичный феномен, требующий исторического же объяснения. Что не мешает объяснять его «человеческой природой» (В. Райх) или «склонностью людей подчиняться авторитетам» (С. Милгрэм). Аналогичным образом и приход нацистов к власти может быть объяснен с точки зрения универсальной внеисторической рациональности (Д. Брустейн). Всего за десять лет до Даниэля Канемана Нобелевскую премию по экономике получил Гэри Беккер, показавший, что экономический анализ, в основе которого лежит как раз представление об имманентной рациональности поведения, может применяться к самым разным областям социальной жизни: от актов дискриминации на рабочем месте до выбора брачного партнера. Примеров такой экспансии экономистов на протяжении ХХ столетия мы знаем очень много.
Эльстер Ю. Объяснение социального поведения. Еще раз об основах социальных наук. М.: ГУ-ВШЭ, 2011.
Латур Б. Политика объяснения // Социология власти. 2012. № 8. С. 113-143.
3. Эпистемическая интервенция
В отличие от экспансий эпистемические интервенции представляют собой «захват» и «присвоение» не чужого предметного поля, а чужого аксиоматического ядра. К примеру, теория рационального выбора не объясняет рациональность, она объясняет через рациональность. Эволюция в биологии давно превратилась из объясняемого в объясняющее. «Результаты вытеснения» и «потребности общества» объясняют практически все, избегая объяснения. Однако если завтра биологи смогут объяснить не просто рациональность человека, солидарность сообщества или бессознательное при помощи теории эволюции, они смогут — вполне обоснованно — предъявить претензии на объяснение того, что сегодня объясняется с отсылкой к этим фантомным аксиоматически полагаемым сущностям, весьма твердым и весомым лишь в пределах соответствующих дисциплин. Именно благодаря массированным и систематическим интервенциям психологизма в конце XIX века появилась «психология истории», «психология философии» и «психология математики».
Если интервенция психологов — дело прошлого, а интервенция биологов, видимо, еще ждет своего часа, то интервенция социологов — предмет бесконечных обсуждений на протяжении всей второй половины ХХ века. Социологи умудрились показать, что не только юридические феномены (например, различия в системах права) не имеют убедительного юридического объяснения, но и сам феномен права не более чем иллюзия, придуманная юристами и требующая социологического рассмотрения. Ответ на вопрос «Почему одна физическая теория сменяет другую?» может быть дан и физиками, но только социологи способны объяснить научные революции структурой самого сообщества ученых — его плотностью, солидарностью, связностью и «правилами игры». Благодаря утверждению социологизма как когнитивного стиля нашей дисциплины в этом мире практически не осталось сущностей, которые не могли бы быть помыслены «в своем социальном измерении», а в пределе — как «социальные конструкты», результаты приложения скрытых социальных сил. В списке социальных конструктов оказались не только психика, рациональность, пространство, время, болезнь, сновидение, язык и познание; социологи успешно объяснили даже такие сопротивляющиеся объекты, как секс, смерть, математику и самих себя.
Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1975.
Латур Б. Пересобирая социальное. Введение в акторно-сетевую теорию. М.: ГУ-ВШЭ, 2014.
4. Присвоение познания
Утверждение эпистемической власти одной дисциплины над аксиоматическим ядром другой имеет два следствия. Первое — установление скрытой иерархии наук. Если все биологические закономерности «не более чем» производная от химических законов, то биология — просто специфический раздел химии. Если конфликт и солидарность успешно объясняются, к примеру, естественным отбором, то социология — «не более чем» нарост на теле биологии. Второе следствие эпистемических интервенций — десуверенизация захваченной дисциплины. Если «феномен истории нельзя понять, не поняв душу историка», то история должна объясняться психологией. Равно как и математика (если мы признаем любую математическую операцию психическим актом — «операцией ума») и языкознание (если мы допускаем, что структура языка есть выражение «народной души»).
Таким образом, по силе и продолжительности действия можно различить симметричные и асимметричные интервенции. Симметричная интервенция — утверждение своего когнитивного стиля в смежной дисциплине. Тогда появляется «психология математики», «социология исторического знания», «исследование языка экономики» и т. п. Асимметричные интервенции суть вторжения когнитивных стилей отдельных дисциплин в поле философии. За последние 150 лет таким набегам чаще всего подвергалась эпистемология.
Доказать, что человеческое познание как таковое представляет собой социальный, психический, биологический феномен — значит, сделать его элементом предметного поля своей дисциплины. Но для этого требуется убедительным образом связать его с элементами «своего» аксиоматического ядра: эволюционирующими в процессе естественного отбора когнитивными структурами, универсальными психическими операциями, практиками коллективного производства знания или языковыми паттернами.
Захват эпистемологии — предельная цель дисциплинарных войн. Та наука, которой удастся колонизировать философию познания, автоматически становится «метанаукой». В XIX веке (благодаря влиянию психологизма) познание стало принято считать «психологическим процессом». В ХХ веке (благодаря победе социологизма) мы убедились в том, что познание — это «социальный процесс». Теперь уже необязательно копаться во внутреннем мире историка или в сознании математика, но требуется понять, к какому классу они оба принадлежат, сколько зарабатывают, за кого голосуют, чьи интересы обслуживают, каким правилам игры нерефлексивно следуют и, самое главное, какую картину мира воспроизводят под видом исследования.
Ключевой вопрос: «Что придет на смену социологизму в эпистемологии XXI века?»
Пиаже Ж. Генетическая эпистемология. СПб.: Питер, 2004.
Матурана У., Варела Ф. Древо познания. М.: Прогресс-Традиция, 2001
5. Эпистемическая эмансипация
Эпистемическая эмансипация — явление куда более редкое и загадочное. Начинается она с того, что некоторое множество элементов предметного поля обособляются в самостоятельную область и заявляют о своей «необъяснимости» традиционными способами — разрывается устойчивая связь с аксиоматикой. На следующем этапе эти сепаратистские элементы включаются уже во множество первичных реальностей и сами становятся частью дисциплинарного ядра. Таково, в частности, отношение между «структурой» и «культурой» в социологической теории. Исторически социология культуры стремится объяснить феномены культуры (коллективные представления, мифы, верования, идеологии и мировоззрения) морфологией сообществ (стратификацией, солидарностью, системами родства, разделением труда, формами эксплуатации т. п.). Однако благодаря «сильной программе» культурсоциологии (Дж. Александер) мы сегодня знаем, что культура не объясняется социальной морфологией. Напротив, коллективная память, к примеру, обладает своей собственной «твердостью» и каузальной силой. Список социологических «первичных реальностей» пополнился еще несколькими составляющими.
Эпистемическая эмансипация часто становится толчком к интервенции. Так, повседневный мир традиционно объяснялся набором социологических «первичных реальностей»: пространство улицы скрывало политическую волю правящего класса, рутинные практики — интересы игроков, взаимодействия «лицом-к-лицу» — морфологию сообществ. Благодаря работам феноменологов мы научились видеть повседневный мир как реальность sui generis, несводимую к иным социальным сущностям и не объясняемую ими. Что не мешает нам сегодня использовать концепт повседневности как плацдарм для вторжения в смежные дисциплины: выборы — это не политический факт народного волеизъявления, а фреймированное взаимодействие людей «лицом-к-лицу» на избирательных участках; деньги — не экономический феномен, а материальные объекты, включенные в повседневные интеракции; городское пространство уже не имеет ничего общего с географическим пространством — это просто реификация, слепок повседневных рутинных практик.
Вахштайн В. Фрейм-анализ как политическая теория // Социология власти. 2013. № 4.
6. Дисциплинарные реакции
Разные дисциплины по-разному реагируют на вторжение в их предметное поле и, тем более в аксиоматическое ядро. Тополог Рене Том в 1968 году в работе «Структурная устойчивость и морфогенез» предпринял осторожную топологическую экспансию на поле биологии. И действительно, многие явления, традиционно объясняемые биологами, получают куда более полное объяснение, будучи рассмотренными как «объекты в многомерном пространстве». Для того чтобы понять развитие эмбриона, иногда нужно отвлечься от того, что он «биологический объект», и вспомнить о том, что у него есть «непрерывная топологическая форма», а его развитие — математически описываемое «гомеоморфное преобразование» (о чем в предисловии к книге Тома и написал биолог Конрад Уоддингтон). Однако, когда десятью годами позже Том предпринял аналогичную интервенцию в лингвистику, она была встречена в штыки.
С чем связана реакция дисциплин на интервенции и экспансии? Как минимум, с двумя характеристиками: механизмом демаркации предметного поля и гетерогенностью аксиоматического ядра.
Каждая дисциплина решает задачу демаркации — проведения границы между своими и чужими объектами изучения. Например, дисциплины, имеющие в названии «-ведение» или «…studies» чаще всего кодируют свой объект остенсивно — простым указанием на некоторую совокупность объектов. В отличие от экономики, социологии, психологии, лингвистики, биологии и многих других дисциплин, вынужденных кодировать свой объект посредством различения «социальное / несоциальное», «психическое / непсихическое» и т. д. Скажем, феномен альтруизма не кодируется остенсивно (дисциплинарной области «altruism studies» не существует), но должен быть описан именно как «биологический», «социальный» или «экономический» феномен. В зависимости от того, возьмется за него экономист, социолог или биолог, это будут три очень разных альтруизма. В противоположность остенсивному такой механизм демаркации является конститутивным: дисциплина конституирует свой объект в своем собственном языке. Границы дисциплин, кодирующих свой объект остенсивно, менее жесткие и более проницаемые, чем границы предметных полей, конституированных в языке дисциплины.
Аксиоматика дисциплин также различается по степени гетерогенности. В списке «первичных реальностей» психологии уживаются очень разные данности: от физиологических до экзистенциальных. Политические науки могут объяснить результаты выборов множеством разнородных факторов: биографическими, географическими, культурными и экономическими (причем сделать это в пределах одной статьи). Но социология, верная требованию Дюркгейма «объяснять социальное социальным», не допускает в аксиоматическое ядро сущности, которые не проходят тест на «социальность».
В зависимости от двух этих параметров — проницаемости границы предметного поля и гетерогенности аксиоматики — мы можем выделить разные реакции дисциплин на эпистемические интервенции.
Латур Б. Когда вещи дают отпор: возможный вклад исследований науки в общественные науки // Социология вещей. М.: Территория будущего, 2006.
7. Защитные механизмы: эксклюзия и ассимиляция
Оставим пока в стороне дисциплины с проницаемой границей предметного поля (это проблема отдельного исследования) и сфокусируемся на науках, конституирующих свой объект в языке теории.
Яркий пример дисциплины с жесткой границей предметного поля и гетерогенным аксиоматическим ядром — экономика. Пример дисциплины с такой же жесткой границей предметного поля, но гомогенной аксиоматикой — социология. На первых этапах формирования социологии, когда граница предметного поля уже начала формироваться, но устойчивого аксиоматического ядра еще не сложилось, между собой боролись психологистские, биологистские, географистские и многие другие когнитивные стили за право «объяснить социальное». Однако по мере выделения социального в отдельный онтологический регион возникли механизмы «редукции неспецифической аргументации». Это своего рода защитные механизмы аксиоматического ядра. А потому любые попытки ввести в список социологических «первичных реальностей» какие-то иные сущности проваливались на протяжении большей части ХХ века. Объяснить специфику пространства Москвы символическим неравенством между Юго-Западом и Юго-Востоком, которое возникло еще на стадии формирования города, потому что знать селилась к западу от княжеских палат, а чернь — к востоку, можно; объяснять символическое неравенство физическим ландшафтом — строго запрещено. Это механизм дисциплинарной эксклюзии.
Принципиально иначе устроен защитный механизм ассимиляции. Дисциплины с гетерогенным аксиоматическим ядром готовы признать «первичной реальностью» все, что позволяет объяснить элементы их предметного поля. В классическом институционализме понятие социального института использовалось в значении «неэкономический ограничитель экономического процесса» (метафорически — «жесткое социальное русло экономического потока»). Социальное полагалось чем-то неэкономическим, но определяющим условия возможности экономического. Очень скоро концепт института был включен в экономическую аксиоматику. И уже в следующем поколении — поколении «неоинституционалистов» — институты были переосмыслены и переописаны как экономические феномены: у «правил игры» есть своя цена и издержки, они подчиняются экономическим законам. Экономисты благополучно ассимилировали идею «института».
Возможно, от следующего поколения экономистов мы узнаем, что психологические детерминанты экономического поведения (например, фреймы принятия решений, описанные Канеманом) в действительности носят экономическую природу и прекрасно описываются экономическими закономерностями — в конце концов, у фреймов тоже есть цена и издержки.
