Для историков средневековой политической философии Уиклиф — фигура вполне релевантная и значимая. Но, если вы откроете крупные обобщающие труды, например «The History of Political Thought» Скиннера, вы увидите, что Уиклифу там посвящено один–два абзаца.
1
Одна из возможных причин этого в том, что медиевисты предпочитают исследовать наследие Уиклифа в русле истории идей. Они берут из его текстов отдельные сюжеты — скажем, учение о бедности или учение о полноте папской власти, о суверенитете и т. д. — и оставляют в стороне один, на мой взгляд, очень перспективный аспект, а именно отношение его политической философии к разработанной им «logica caelestis» — логике и семантике библейского текста.
При этом существуют, например, исследования по политической семантике Уильяма Оккама, хотя они тоже недавнего времени. Поиск связи между учением о значении, смысле, знаке и политической философией может быть определен как один из весьма перспективных трендов в современной медиевистике.
Применительно к Оккаму подобное исследование провести проще: Оккам написал содержащий специальные разделы о политической семантике «Диалог о власти Папы и императора», в котором вопросы политической власти были поставлены в связь с вопросами о значении, со способами толкования священного текста.
У Джона Уиклифа такой непосредственной, эксплицитной связки мы не найдем, однако при более внимательном исследовании терминологии и полемических контекстов мы можем эту связь обнаружить. Причем такое исследование имеет не только специально исторический или абстрактно-научный смысл.
2
В самом деле, связь буквального смысла с политикой достаточно очевидна. Если мы обратимся к более поздним временам, мы обнаружим, что очень часто значительные политические события, политические перевороты инициировались или, по крайней мере, были связаны с апологией буквального смысла.
В европейской истории можно вспомнить Реформацию, а в истории Ближнего Востока политические следствия буквалистской экзегезы мы наблюдаем до сих пор, достаточно вспомнить, что одно из основоположений салафитского учения заключается в буквалистской интерпретации Корана.
Джон Уиклиф строит всю свою политическую систему и логику исключительно на Священном Писании. Нам, исходя из наших стереотипов относительно Средних веков, это может показаться естественным. Люди в Средние века все так или иначе соотносили со Священным Писанием. Однако в действительности эта конструкция была достаточно оригинальной.
Уиклиф с самых ранних своих сочинений, еще с 60-х годов XIV века, пишет, что все логические и грамматические категории берут свое начало и могут, и должны быть выведены из Священного Писания. То есть весь выкованный «новыми» (moderni) аппарат терминистской схоластической логики, который он имеет в виду, может быть найден в Писании.
При этом вся политическая философия, по Уиклифу, также может и должна быть выведена из Писания. То есть именно из текста Писания, а не из комментариев к аристотелевской «Политике» или памятников канонического права мы должны исходить, создавая политическое учение.
3
Главная категория Уиклифа в библейской экзегезе — «virtus sermonis». Он нигде не дает ее определения, но мы можем встретить эту категорию у большинства современников Уиклифа, которые писали об экзегезе. Однако сама неопределенность этой категории обладает очень мощным эвристическим потенциалом.
Virtus sermonis — это категория, которая находится где-то посередине между буквальным смыслом, интенцией (intentio), и лексическим значением слова (significatio primaria). И вот эта полемика общеевропейского значения, в которую вступает Уиклиф, строится вокруг определения virtus sermonis.
Прежде всего, в экзегезе Уиклифа нашла отражение одна из господствующих тенденций позднесредневековой библейской герменевтики, которую можно описать как процесс слияния всех библейских смыслов в один буквальный. Это процесс, который мы видим очень четко у Николая Лирского, автора самого популярного комментария к Писанию в XIV–XV вв., который имел некоторое влияние даже на Руси, — «Постиллы».
Единственный смысл Писания, по Николаю, — это смысл буквальный; все остальные (моральный, аллегорический и анагогический) различаются лишь методически, в процессе интерпретации (secundum quid). Уиклиф унаследовал «буквалистский монизм» Николая Лирского: таким образом, понятие virtus sermonis у него сближается с категорией буквального смысла, а с другой — соотносится с интенцией. Именно в этом Уиклиф радикально расходится, например, с Оккамом, который считал возможным находить в Писании термины, смысл которых в соответствии с virtus sermonis является ложным. Таким образом, оказывалось, что в Писании есть элементы, которые являются ложными — но только в этом специфическом смысле, т. е. de virtute sermonis.
4
Оккам считал возможным говорить об автономной логике языка, которая независима от интенции говорящего.
Примером может служить «Диалог о власти Папы и императора» Оккама: в одном из разделов «Диалога» разбирается вопрос о папской булле, которая по интенции (по намерению пишущего, т. е. Папы) является еретической, при том что форма текста позволяет ее интерпретировать в ортодоксальном смысле (иными словами, еретический смысл скрыт за двусмысленностью формулировок). И вот Оккам говорит (устами Магистра, выразителя авторской позиции в диалоге), что мы действительно можем, имеем право интерпретировать такую буллу в ортодоксальном смысле, если только virtus verborum, т. е. предельный объем значений слова, допускает хоть малейшую возможность такого толкования.
То есть буллу еретического Папы мы можем перечитать так, как если бы она не была еретической, именно потому, что язык имеет автономию от интенции: мы можем взять чужие слова и наделить их своим смыслом; можем мы и понять автора лучше, чем он сам.
Тем самым открывается пространство для манипуляции с языком. Для Уиклифа это неприемлемо, так как он увязывает свое понятие virtus sermonis (тем самым и понятие буквального смысла) с интенцией, он буквально спаивает эти понятия. Приведу знаменательный в этом отношении пример.
5
У Джона Уиклифа, в его трактате «Об истине Священного Писания», мы находим незамеченный ни одним из исследователей пример, который предвосхищает знаменитую статью Канта «О мнимом праве лгать из человеколюбия». Приводится в пример такая же ситуация: человек (священник) укрывает в своем доме беглеца, спасающегося от разбойников. Приходят разбойники и спрашивают о беглеце. Что должен ответить им этот человек? Сказать правду или солгать? Уиклиф формулирует свой ответ так: «Пользуясь эквивокациями и двусмысленными выражениями, человек этот избежит лжи». То есть, с одной стороны, de facto он скажет ложь, однако локализована эта ложь будет в интерпретативном горизонте адресатов его речи, а не в его интенции и не в тех метафорических выражениях, которые он использовал (подобно тому, как причина ложного толкования Писания не в фигуральном языке Писания, а в злой воле толкователя-еретика).
6
Таким образом, в синкретической экзегетико-политической литературе Позднего Средневековья мы находим описание двух моделей лингвистической манипуляции. Одну мы видим у Оккама, который исходит из предпосылки автономии языка — возможности использования языка, основываясь на независимости языковой формы от интенции. Это форма, которая потом имела блестящую судьбу в иезуитской казуистике.
Вторую модель манипуляции мы видим у Уиклифа. Эта модель локализует манипуляцию не в языковой форме, а в интерпретативном горизонте объекта манипуляции, создающего для себя семантический фантом, который Уиклиф называет signum extrinsecum (механизм, действующий по принципу «я сам обманываться рад»).
