Weber, Max. 1978 (1921). Economy and Society. Berkeley: University of California Press. Part 1, Ch. 3, «Types of Legitimate Domination» (pp. 212-307)
1
Легитимность у Вебера характеризует специфический тип власти. Вебер в большой степени теоретик власти. Он делит власть на два больших и важных типа. Одна — это влияние, которое осуществляется без прямого приказа. Вторая — власть приказа. Например, если вы заставляете кого-то действовать в соответствии с вашими желаниями, скрыто воздействуя на подсознание, — это влияние. Если вы почти монополист и навязываете другим фирмам на рынке свои правила игры, но при этом не отдаете их руководству приказание «назначьте такую цену, откажитесь от этого сегмента рынка», потому что и так понятно, что иначе они разорятся, то это влияние. Если однако приказ имеет место, то это власть команды.
Власть команды может покоиться на двух больших основаниях. Она может покоиться или на интересах того, кому эту команду отдали, или на моральном обязательстве, на ощущении долга со стороны подчиняющегося. Интересы могут быть экономические — власть вознаграждения, а могут быть политическими — власть наказания. Вы можете обещать награду или угрожать тем, что, если человек не сделает то, что вы хотите, ему будет плохо. Такая власть может быть очень действенной, но она не будет легитимной. Она не является господством в терминологии Вебера.
2
Легитимное господство появляется там, где люди подчиняются, потому что считают, что они должны подчиняться, что это их моральный долг. Даже если им за это ничего не будет, даже если их не ждёт ни наказание, ни награда, они тем не менее считают обязанными себя повиноваться приказу, потому что отдающие приказ находятся в специфическом к ним отношении. Вебер называет три вида таких отношений: харизматическое, традиционное и рационально-легальное.
Харизматическое господство — это власть исключительной личности. Типичный пример — ученики, которые следуют за учителем, потому что считают, что его устами гласит высшая истина. Даже если их пророк на этом свете их не наградит и не накажет, они всё равно за ним пойдут. Тут самый чистый пример — не религиозный пророк (религиозный пророк обычно обещает наказание или награду, но уже в следующем мире), а моральный или политический авторитет, не обещающий последователям ничего, кроме внутренней веры, что они поступают правильно, сообразуясь с какими-то высшими законами.
Харизматическое господство — это господство, всегда подразумевающее исключительность личности. Пророк — это личность всегда исключительная, поскольку он избран божеством. Но и в светском вожде вроде Наполеона или Ленина есть некоторые качества, которые, по мнению последователей, превосходят качества обычного человека, обычно определяемые как гениальность — какая-то форма особой прозорливости.
В отличие от харизматического вождя в традиционном господине лично может и не быть ничего особенного. Однако отношения между ним и его подчиненными сложились так давно, что их древность сама по себе уже превратилась в источник легитимности: я подчиняюсь своему сеньору, потому что мой отец подчинялся его отцу, дед подчинялся его деду и так далее, испокон веков.
Рационально-легальное господство опирается на святость формальных правил. Младший офицер в армии подчиняется старший офицеру, даже если старший офицер глупый и отдаёт дурацкий приказ, потому что солдат знает: если все будут подчиняться или не подчиняться приказам по своему разумению, армия развалится. И даже если этот конкретный приказ плохой, лучше ему подчиниться, чем подать другим ужасный пример. Рационально-легальное господство основано на вере в святость системы, дающую кому-то право командовать, а не в конкретных командиров.
3
Ни одна форма власти команды по Веберу (ни основанная на интересах, ни основанная на моральном обязательстве) не самодостаточна сама по себе. Это вполне очевидно в случае с легитимностью. Если правитель долго не может ни наградить, ни наказать, то в конце концов от него отворачиваются почти все. Всегда где-то есть другие правители, которые могут и наградить, и наказать, и рано или поздно все подданные, кроме самых преданных, перейдут к нему. Но возможность награждать и наказывать сама по себе тоже недостаточна. Вебер цитировал Талейрана, который говорил Наполеону, что штыки — прекрасная вещь, с которой можно сделать очень много всего, единственное, что усидеть на них невозможно. Штыком можно проложить дорогу к власти, но одним штыком ее нельзя удерживать вечно. Как только правитель, который опирается только на грубые интересы — угрожает и подкупает, — немного потеряет хватку, от него все отвернутся. Легитимность — это некое подобие смазки или защитной оболочки, смягчающей удары судьбы предохранительной оболочки, которая гарантирует стабильность режима.
4
После Вебера среди политических учёных было много дебатов о том, какой тип власти важнее и существует ли легитимность как самостоятельная сила. Есть реалистическая школа, которая говорит, что любая эффективная власть становится в конечном счете легитимной. Если оккупационная армия захватила территорию и смогла удерживать ее долгое время, подавила партизанские отряды, худо-бедно поддерживала на территории порядок и даже законность, то большая часть покоренного населения рано или поздно смирится с тем, что власть такая, как она есть, и будет считать её легитимной. Монгольские ханы обладали в глазах населения русских княжеств известной легитимностью. Когда Дмитрий Донской собирал войска, чтобы противостоять Мамаю, он оправдывал свое выступление не тем, что идет сбрасывать иго, а тем, что Мамай — узурпатор, отстранивший от власти законную чингизидскую династию.
Skocpol, Theda. 1979. ‘State and Revolution: Old Regimes and Revolutionary Crises in France, Russia and China.’ Theory and Society: 7(½): 7-95
5
Другая теория, в целом преобладающая сегодня, говорит, что у легитимности есть самостоятельное влияние на политические события. Одним из главных наследников Вебера был германо-американский социолог по имени Райнхард Бендикс, который написал монументальную историю легитимности под названием «Короли или народы». Бендиск показывает, как формы политической легитимации менялись в европейской истории, начиная с «Веков мрака» и заканчивая нынешним состоянием. Бендикс утверждает, что в целом легитимность развивалась в самых разных обществах (он берёт также и Японию для сравнения) по сравнительно похожему образцу.
У варваров, завоевавших Западно-римскую империю, основной формой легитимности была харизматическая власть священного рода. Исключительным был не индивид, а именно род: считалось, что в крови Меровингов и им подобных заключены какие-то полубожественные свойства (из последних средневековых отзвуков этой веры Дэн Браун сделал свой бестселлер). Поскольку детей у короля обычно было много, это давало подданным известную свободу маневра и даже обеспечивало известную демократичность передачи власти. Из детей прошлого короля выбирали самого способного; если дети не уродились, то на очереди были братья и племянники. В общем, очевидно неспособный правитель на трон не восходил. Отсюда рождается божественное право короля, которое мы застаём в средневековой и ранненововременной Европе, а за ним следует переломный момент, после которого божественная власть короля сменяется божественной властью народа. До определённого момента власть короля исходит от Бога. Король, вообще говоря, не подотчетен своим подданными. Если он ведёт себя плохо, то может быть квалифицирован как тиран, а будучи тираном в глазах, например, Фомы Аквинского, он заслуживает свержения. Но тираном он становится и заслуживает свержения не потому, что изменил своему долгу править от имени народа и для народа, а потому что тираном ему Бог запретил быть. Он преступает против Бога, то есть против своего господина. И это оправдывает восстание против него. Такова политическая мысль средневековья.
6
Сегодня любой диктатор утверждает, что он правит от имени и во благо народа. Это единственное, чем диктатор может оправдать в глазах современников тот факт, что он кем-то командует. Никакого другого источника власти в современном мире больше не осталось. Характерно, что очень немного диктаторов в двадцатом веке отменяло выборы вовсе. Их фальсифицировали, их превращали в маскарад, их профанировали всеми мыслимыми способами, но их не отменяли. До начала войны Гитлер проводил плебисциты, чтобы подтвердить свою власть фюрера. Северная Корея регулярно проводит выборы со 100% явкой, где за единственного кандидата всегда голосует 100% избирателей; более того, в Корее есть целых три политические партии. Книга Бендикса как раз выросла из изумления по поводу того, как в разных странах со столь разной культурной историей и политическим режимом в конечном счете возникает настолько похожая политическая мифология.
Bendix, Reinhard. 1980. Kings or people: Power and the mandate to rule. Berkeley: University of California Press
7
В дальнейшем понятие легитимности было расширено. Вебера интересовала легитимность как характеристика отношений между индивидами, один из которых приказывает что-то другому. Однако большинство форм легитимности вытекает не из свойств индивида, а из того, что он исполняет роль внутри какого-то института. Например, традиционное господство неотделимо от институтов патримониального господства, например феодализма, а рационально-легальное — от современной бюрократической организации. И даже харизматическое господство в некотором роде есть продукт действия института, а не конкретных индивидов; более того, институты сами обладают харизмой, часть которой передается их официальным представителям.
8
У институтов есть харизматический ореол. Много важных исследований последних десятилетий посвящены как раз институтам и институциональной легитимности, тому, как некоторые формы социальной организации в наших глазах становятся высшими, излучающими авторитет и престиж (например, армия, правосудие, искусство или наука), а другие — низшими (многие экономические институты). Если вы спросите людей, предпочтут ли они видеть своих детей врачами или коммивояжерами, подавляющее большинство предпочтет видеть их врачами, даже если вы заранее оговорите, что доходы их от этого не изменятся. Масса таких исследований проводилась в США, но в России результат вряд ли был бы сильно отличным. Внутренне мы склонны считать, что врач занимается чем-то большим, важным и настоящим, а коммивояжер — нет.
То, что оказалось в фокусе интересов многих ученых, — это происхождение институциональной харизмы. И здесь, видимо, мы подходим к точке, в которой имплицитная социальная и политическая философия данного общества соприкасается с его космологией. Мы наделяем институт харизмой, если он в некотором смысле соприкасается с космическим устройством, если этот институт является точкой, в которой социальный и природный порядок проникают один в другой. Медицина, например, черпает свой ореол сакральности из близости к вселенскому циклу рождения и смерти (армия, хотя и в несколько ином смысле, тоже).
Shils, Edward. 1965. ‘Charisma, Order and Status.’ American Sociological Review, 30 (2): 199-213
9
Вообще говоря, любой институт нуждается в легитимности не меньше, чем отдельный политик. Людям — особенно тем, кто в рамках данного устройства оказывается в невыигрышном положении — свойственно задаваться вопросом: «А правда ли это все должно быть устроено именно так»? Устойчивость института зависит от того, насколько убедительны аргументы, приводимые в его защиту. Другая школа мысли занялась изучением того, как возникает легитимность института. Одно из оснований мы уже привели — укорененность института в природном порядке, каким он нам видится. Почему, например, институт семьи, как он существует в законодательстве большинства стран, предусматривает брак между мужчиной и женщиной, но исключает брак между двумя женщинами? «Потому, разумеется, что союз между мужчиной и женщиной естественен и запрограммирован самой природой, — говорят его защитники, — от поползновений европейской толерантности». Заглянув немного глубже, мы можем заметить, правда, что человеческая природа, какой она видится разным культурам, довольно изменчивая вещь. Аристотелю и его современникам виделось укорененным в естественном порядке вещей рабовладение, поскольку им казалось само собой разумеющимся, что некоторые индивиды и целые свои народы по своему характеру предрасположены к рабству (взгляды Аристотеля на брак и семью современных защитников традиционных ценностей тоже не порадовали бы). Но хотя по прошествии некоторого времени взгляды других эпох на человеческую природу кажутся нам эксцентричными и даже абсурдными, наши собственные представляются нам самым прочным фундаментом, на котором можно возводить социальные институты.
Douglas, Mary. 1986. How Institutions Think. N.Y.: Syracuse University Press
10
Другой источник легитимности институтов ближе к веберовскому традиционному господству. Институт легитимен, если он древен, и он легитимен, если он универсально распространен. Социально-политическое устройство считается легитимным, если оно следует историческому или мировому образцу. Во всех цивилизованных странах есть университеты; всякая страна, претендующая на цивилизованность, обзаводится своими, скопированными с тех, которые возникли первыми и поэтому считающимися оригинальными и самыми лучшими. Никто не доказал, что эта формы лучше альтернативной, потому что никто и не пытался эту альтернативу найти. В истории высшего образования удивительно прежде всего то, насколько мало в ней было сознательных экспериментов. Инновации в ней чаще возникали по ошибке, потому что копировавшие не слишком точно представляли себе оригинал и думали, что воспроизводят «мировую практику», а на самом деле производили что-то свое, что потом выходило удачнее, чем сама эта практика (так возник американский исследовательский университет).
Последняя форма легитимности особенно важна для современного мира, в котором глобальные формы массовой коммуникации свободно транслируют культурные образцы. Возвращаясь к Бендиксу — очень сложно быть диктатором, который не проводит выборов, если все диктаторы вокруг уже проводят выборы. Подданные задаются вопросом, почему у них нет права голоса или почему им отказывают хотя бы в праве тешить себя иллюзией, что оно у них есть.
Meyer, John & Evan Schofer. 2005. The Worldwide Expansion of Higher Education in the Twentieth Century.’ American Sociological Review, 70(6): 898-920
