1
Язык одновременно стремится к дискретности и постоянно ее нарушает. Это наблюдается на всех уровнях и во всех языковых явлениях, какие бы мы ни взяли. Возьмем, например, последовательность звуков или значимых фонем — смыслоразличающих типов звуков, следующих друг за другом. Мы можем по-русски сказать, например, «кошка» и с другой гласной — «кашка». Казалось бы (и наша система письма нас к этому приучила), один звук идет за другим. В начале идет согласный звук «к», потом гласный «о» или «а», как в этих примерах. Но фонетисты, то есть те ученые, которые изучают звукопорождение, то, как человек оперирует со звуками, хорошо знают, что, когда мы произносим слово «кошка», мы произносим «о» уже в то время, как мы произносим первую согласную. Дело в том, что русская фонема «о» (когда я ее произношу, я немного вытягиваю губы) относится к числу огубленных, или, как еще говорят, лабиализованных фонем (в отличие от «а», которая является неогубленной гласной). И вот, когда мы произносим слово «кошка», мы начинаем готовиться к этой огубленной гласной уже тогда, когда произносим звук «к». Таким образом, если поставить задачу четко поделить произнесение слова «кошка» на отдельные сегменты, на отдельные фонемы, это оказывается очень трудной задачей — где кончается «к» и начинается «о». Ну, это пример из области фонетики.
2
Можно привести пример из области грамматической. Например, членение на части речи. Мы привыкли к тому, что есть хорошо различимые категории, такие как глаголы и прилагательные. Например, глагол «стоять» или прилагательное «хороший». Но, как все мы знаем даже из школьной программы по русскому языку, есть такая группа слов, как причастие. Например, «стоящий». С одной стороны, это вроде бы глагол. Мы чувствуем, что это слово очень тесно связано с глаголом «стоять». И по многим свойствам своим, и грамматическим, и смысловым, это причастие входит в сферу глагола. Но употреблять его мы можем как прилагательное. Например, мы можем сказать «стоящий человек», а можем сказать «хороший человек». И мы чувствуем (и это правильное чувство), что причастие имеет очень много свойств прилагательного. Таким образом, это гибридная категория. Одновременно относится и к категории глагола, и к категории прилагательного по каким-то своим свойствам.
3
Эта общая недискретность, то есть некоторое нарушение или стирание общих границ, пронизывает язык полностью. Это встречается буквально на каждом шагу. Можно привести примеры, связанные уже не с отдельными звуками или словами, а, например, с отдельными языками. Например, мы пользуемся русским языком. Казалось бы, это четко очерченный язык. Но имеется такое явление, как контакты между языками. И один язык может из другого брать какие-то отдельные элементы — слова, даже грамматические конструкции. И, говоря на русском языке, в современную эпоху мы используем очень много слов и явлений, заимствованных из английского языка. Это, в первую очередь, слова, которые очень хорошо укоренились. Это такие слова, как «компьютер» или «сайт». Они вошли в систему русского языка.
4
В то же время есть слова, которые вроде бы в русские словари еще не попали, но люди их знают и широко употребляют. Например, слово «бэкграунд». Вряд ли можно считать его уже русским словом, но оно вкрапляется в русскую речь. Вкрапляются и различные грамматические явления. Например, целые сочетания, такие как «рок-музыка», заимствуются из одного языка в другой и становятся привычными в языке, в который такое заимствование попадает. Более того, мы можем производить так называемое переключение кодов. Если я общаюсь с человеком, который знает и английский язык, то я периодически могу употреблять английские слова, выражения или даже целые предложения. Можем ли мы четко утверждать, что русский язык кончается здесь, а дальше уже начинается другой язык? Похоже, что в своей речевой практике мы это не очень соблюдаем. Такие языковые гибриды чрезвычайно характерны. То же самое касается истории языка.
5
Мы знаем, что есть современные восточнославянские языки. Считается, что они произошли от одного языка, который существовал, как обычно слависты пишут, примерно с XI по XV век, судя по письменным памятникам, которые до нас от этих эпох дошли. Таким образом, был древнерусский язык. А сейчас есть современный русский язык. Но не могло быть так, чтобы люди в один день перешли с древнерусского языка на современный. Этот процесс происходил постепенно. И когда мы говорим о том, что есть два разных языка — древнерусский и современный русский, — это, очевидно, некоторое упрощение. Мы некоторым насильственным образом пытаемся представить процесс, который происходил постепенно, как дискретный — вот есть два отдельных языка. Это же касается границ между русским и украинским языком. В южной части России — той части, которая прилегает к Украине, и на той части Украины, которая прилегает к России, — есть различные переходные или смешанные говоры, про которые можно только с большой степени условности утверждать, что они принадлежат или к русскому, или к украинскому языкам. То есть границы между языками оказываются очень проницаемыми. Складывается общее впечатление, что языковая структура является не вполне дискретной. И тут можно прибегнуть к некоторым метафорам.
6
Мы знаем, как устроен, например, человеческий мозг. Он состоит из клеток нейронов. Каждая клетка вроде бы существует сама по себе. Но нейроны контактируют между собой. Они образуют связи. Каждый нейрон вступает в большое количество таких связей. Возможно, что эта метафора нейронной сети может быть применена и к языковым явлениям. У каждого нейрона есть своя центральная часть — некое ядро. Но есть также зона контакта между соседними контактирующими между собой нейронами. Возможно, что по этому принципу вообще организован человеческий язык. И поэтому, когда мы пытаемся представить его как абсолютно дискретный, с четко отличающимися друг от друга единицами, такими как фонемы, части речи, целые языки, это очень сильное упрощение. По-видимому, сознание нашего вида homo sapiens имеет очень сильную тенденцию к тому, чтобы это упрощение производить. И мы здесь можем вспомнить размышления знаменитого философа Иммануила Канта, который говорил, что наше сознание в наших попытках понять природу иногда навязывает нам какие-то схемы и разыгрывает с нами некоторые трюки. И это настолько глубоко зарытая или зашитая в наше сознание вещь, что нам трудно от этого избавиться. То есть наше сознание хочет заставить нас видеть язык и другие человеческие явления как дискретные. Но мы тем не менее не можем полностью закрыться от того факта, что есть огромное количество недискретностей. И нужно постепенно двигаться к тому, чтобы эту недискретность научиться понимать и моделировать. И, вероятно, для этого нужно развитие в том числе и новых математических моделей.
7
Сложилось так, что на протяжении последних столетий естественные науки — физика, биология и другие — делали решающие шаги в связи с построением новых математических моделей. Ну и, хотя я очень далек от теоретической физики, как я слышу от людей, которые в этом хорошо разбираются, в настоящее время теоретическая физика от математики плохо отделима, это фактически нечто единое. Но математика, которую мы имеем на сегодняшний день, достаточно развита для того, чтобы моделировать естественные явления. Все то, что касается физических процессов и в какой-то мере, вероятно, и биологических процессов. А когда мы имеем дело с языком и другими когнитивными явлениями, которые порождает человеческий мозг, мы сталкиваемся с новым уровнем сложности. И, вероятно, необходимо думать о некотором сотрудничестве и сближении с математикой, которое бы позволило понять, смоделировать, описать эти недискретные явления, характерные для человеческого языка и мыслительной деятельности.
