FAQ: Границы исторической науки

Если говорить о европейской культуре, историю исторических знаний мы начинаем с Геродота. Однако как научное знание, история, по мнению большинства исследователей, формируется во второй половине XIX века. В этот период из некоего общего достаточно аморфного, проницаемого общественно-научного знания, у которого нет строгих разграничений, где сосуществуют разные социальные идеи, теории и философские системы, постепенно возникают отдельные научные дисциплины: история, социология, политические науки, антропология, география, экономика в своем современном виде, то есть как отдельные профессиональные дисциплины. До этого времени интеллектуальный багаж социального знания находился в общем поле — перемещение от Иммануила Канта к Герберту Спенсеру или Джорджу Миду и пользование их концепциями не воспринималось как нарушение границ между науками. Когда основоположник позитивизма Огюст Конт назвал социологию «историей, в которой нет имен индивидов и даже имен народов», историки в общем не увидели в нем чужака и взяли на себя решение предписанной им задачи — «открытие фактов о жизни человека».

1

Что означает: «возникновение научных дисциплин»? В самом слове «дисциплина» уже заложено очень многое. Дисциплина предполагает «дисциплинирование». Ученые, обособляясь в границах отдельных наук, довольно быстро разработали эффективный дисциплинирующий механизм профессиональных конвенций и ограничений. Обладая монополией на сертификацию и контролем над учебными планами, наймом, штатным расписанием, распределением финансов, они обезопасили себя с помощью четко проведенных границ. Институционально утверждение научной истории закреплялось не только открытием исторических кафедр в университетах, но и созданием журналов, национальных и международных исторических ассоциаций и прочего. Через эти мощные дисциплинарные барьеры представителю другой науки стало достаточно трудно проникнуть.

Репина Л. П. «Новая историческая наука» и социальная история. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: ЛКИ, 2009. 320 с.

2

До сих пор, несмотря на начавшийся с 1960-х годов расцвет междисциплинарности, то есть активного взаимодействия наук, очень редко мы можем встретить ситуацию, когда на исторический факультет требуется социолог, не только у нас, но и в западных университетах, или на социологический факультет хотят пригласить историка для того, чтобы, например, преподавать историческую социологию. То есть дисциплинарные границы оказались очень устойчивыми. Но именно тогда, когда дисциплины отчетливо обособились, возникла потребность в диалоге, привлекательными стали, так называемые, vague theories, общие идеи, которые можно использовать в разных науках и которые оказываются плодотворными, а затем и специальные теории разного уровня. Как методологический вопрос проблема междисциплинарности в историографии возникла лишь во второй половине XX века.

Сначала говорили о синтезе. В частности, когда история формировалась как отдельная дисциплина, французский философ Анри Берр мечтал об историческом синтезе, в пределах которого история будет центрирующей наукой, и много сделал для этого, хотя и не вполне успешно. Смыслы понятия «исторический синтез» на протяжении столетия претерпели существенные изменения: от синтеза наук, прокламированного Берром, — к историческому синтезу школы Анналов, затем — к амбициозным задачам синтеза в структурной истории и, наконец, к отчетливо выраженному «парному» синтезу, связанному с фрагментацией истории и возникновением новых исторических субдисциплин. Последний этап отмечен серией знаменитых «поворотов» в исторических штудиях (экономический, социальный, антропологический, демографический, лингвистический, пространственный и так далее), связанных с выходом на первый план новейшего теоретического инструментария той или иной социальной дисциплины.

Савельева И. М., Полетаев А. В. Знание о прошлом: теория и история. В 2-х т. Т. 1: Конструирование прошлого. Гл. 1, 4, 6. Т. 2: Образы прошлого. Гл. 21. СПб.: Наука, 2003-2006, 632 с.; 751 с.

3

Уже Марк Блок и его друг и соратник Люсьен Февр постарались ввести некоторые теоретические положения разных наук в методологический арсенал историка. «Историки, рассказывающие «историю» — прозвище для нашей корпорации оскорбительное, ибо в нем суть истории определяется как бы отрицанием ее возможностей» — писал Блок. Между тем, после Блока, в последние полвека историки практически не производили собственных «больших» исторических» теорий. Некоторые примеры важных исключений, появившихся, впрочем, уже довольно давно: «церемониалистское» направление в историографии Эрнста Канторовича (1957); теория трех уровней социальных изменений Фернана Броделя (1958); теория детства Филиппа Арьеса (1960); семантика исторического времени Райнхарта Козеллека (1979), из относительно недавних — «изобретение традиций» Эрика Хобсбаума и Теренса Рейнджера (1983); «долгое Средневековье» Жака Ле Гоффа (1985). В последние десятилетия историки, создавая крупные концептуальные работы, решали проблему тематического и аналитического обновления в основном, обращаясь к теориям иных социальных и гуманитарных наук (позднее этот процесс получил название «стратегия присвоения»).

Тош Дж. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. Пер. с англ. М.: Весь Мир, 2000 [1984/2000].

4

«Стратегия присвоения» предполагает, что теории разных социальных наук, предназначенные для изучения настоящего, можно использовать для изучения прошлого. В ходе этих апроприаций история получила очень мощные стимулы для своего развития, в том числе и для обновления самого предмета истории. Так, когда историки обратились к теориям культурной антропологии, они стали изучать то, что почти не изучали раньше: ритуалы, символизм, массовые представления, повседневную жизнь и так далее. Обратившись к социологическим теориям, историки стали с их помощью исследовать социальные структуры, социальные группы и действия, великие трансформации в истории и природу социальных конфликтов. Психология дала историкам новые ключи к изучению эмоций, а демография — к истории семьи, рождаемости, смертности. Во второй половине прошлого века история стремительно сдвинулась от немногих традиционных направлений (истории политической, национальной, международных отношений, войн, экономической, социальной…) к множеству историй всевозможных практик, идей и людей. В поле зрения оказались новые объекты (детство и брак, ментальность и образцы культуры, карнавалы и праздники, еда и запахи, чтение и образование, сплетни и военный быт), столь интересные, что талантливые историки, не поступаясь конвенциями профессии, приобрели широкую читательскую аудиторию (Например, в Англии — Джон Тэйлор, Хью Тревор-Ропер, Эрик Хобсбоум, Джон Эллиот, Оуэн Чэдвик, Лоуренс Стоун, и Кристофер Хилл; во Франции — Эммануэль Ле Руа Ладюри, Карло Гинзбург, Роберт Дарнтон, Натали Земон Дэвис, Роже Шартье и др.)

Abbott A. Time matters: On Theory and Method. Chicago: University of Chicago Press, 2001.

Burke P. History and Social Theory. Ithaca (NY): Cornell Univ. Press, 1993.

5

В то же время на пути теоретических заимствований было довольно много неудач, потому что оказалось, что далеко не все теории, которые созданы для изучения настоящего, можно применять к прошлому. Например, фиаско потерпели очень известные американские историки Роберт Фогель и Стенли Энгерман, которые в своей книге «Время на кресте», общество, основанное на рабском труде, они анализировали в категориях современной рыночной экономики. Они подверглись сокрушительной и убедительной критике, после чего в большинстве случаев американские экономические историки старались не углубляться в периоды, предшествовавшие окончанию Гражданской войны в США, или, по крайней мере, предпочитали ограничиваться историей нерабовладельческих штатов.

Novick, P. That Noble Dream: The 'Objectivity Question' and the American Historical Profession. Cambridge: Cambridge University Press, 1988.

6

Отсюда следует вывод, что для изучения прошлого, начиная с какого-то момента надо разрабатывать самостоятельные, отдельные схемы, модели и концепции. Таким образом, историческое знание оказывается не одной наукой, а системой наук, точнее даже множеством систем, каждая из которых соответствует какому-либо типу общества из существовавших в прошлом. Однако пока это положение остается нормативным, а на деле историк пересекает дисциплинарные границы для того, чтобы позаимствовать некий теоретический инструментарий у других наук или работает как «чистый эмпирик». Серьезный вопрос: можно ли заимствовать теорию, не заимствуя метод? Иногда можно, особенно если теория очень приблизительная, размытая. Таких теорий, которые можно использовать в любой гуманитарной науке, мы знаем достаточно много. Иногда нельзя. Это совершенно очевидно, например, если сравнить результаты исследования Клиффорда Гирца, великого культурного антрополога, с выводами историков, которые пытались заимствовать его теорию. Гирц показывал, что, наблюдая ритуалы современных примитивных культур, можно получить знание не только о социальной стратификации и структурах соответствующего общества, но и о том, как представители этих культур мыслят мир, как они мыслят себя, сколь многое проявляется через достаточно простые ритуалы, вроде петушиных боев, если внимательно, с помощью культурно-антропологических методов их изучать. Историки активно заимствовали идеи Гирца для понимания разных аспектов прошлого через изучение ритуалов, действительно очень много ссылались на него. Эти работы, в частности исследования Роберта Дарнтона, которые иногда даже названиями напоминают «Петушиные бои на Бали» Гирца (у Дарнтона одна из работ называется «Великое кошачье побоище».), показывают, что историкам на скудных письменных источниках, без наблюдений, без контактов, очень трудно достичь убедительных результатов.

Sewell Jr., W. H. Logics and History: Social Theory and Social Transformation. Chicago: University of Chicago Press. 2005.

7

Я упомянула только один аспект взаимодействия истории с другими социальными науками, а именно: заимствование теоретического инструментария или чувствительность к теории. Есть много других аспектов, связанных с положением истории в поле науки, которые можно затронуть, но я уже доведу свое рассуждение до конца и посмотрю на проблему междисциплинарного взаимодействия и границ науки извне истории.

Ситуация движения по дороге с односторонним движением меняется. Например, сейчас в исторической социологии, в США, во всяком случае, появился огромный интерес к истории, и историки могли бы обогатить социологическую теорию своим умением работать с режимами темпоральности. Когда социологи обращаются к истории, к прошлому, то они обычно работают с прошлым, как со статичным объектом. Они используют техники сравнительного анализа, строят типологии, модели. Однако в последние 20 лет в американской социологии впервые, может быть, появилось направление, представители которого радикально приблизилась к истории, обратившись к единичному, индивидуальному, уникальному в пространстве времени и поставив в центр своих исследований три ключевые для историка понятия: событие, время и рассказ. Внимание к событийности (eventful history) радикально изменило понимание каузальности, заставив переключить внимание с анализа взаимодействия переменных на анализ последовательности человеческих действий.

В связи с таким пониманием событийности, когда ключевыми являются связи между событиями (действиями людей) в достаточно долгой темпоральной перспективе, возникло другое осмысление времени. В результате в американской исторической социологии мы сегодня наблюдаем «историческое время», то есть не «фрагменты времени», не время, как способ локализации объекта, а каузально-эффективное, гетерогенное время — «время событий». И наконец, «время событий», создающее эффект исторического времени, вернуло в социологический дискурс рассказ о прошлом.

Stinchcombe A. Theoretical Methods in Social History. NY: Academic Press. 1978