Это жонглирование подходами, заимствованными из них словами-триггерами, экзотическими и не слишком растиражированными медиа примерами из мира компьютерных разработок, а также узнаваемыми элементами массовой культуры позволяет Браттону создавать повествование, потенциально привлекательное для самых разных аудиторий. Впрочем, такая эквилибристика часто приводит к обратному эффекту.
Надеявшиеся на popscience-чтиво разочаровываются сложным строем языка и постоянной необходимостью сверки с глоссарием, индексом. Исследователи, увидевшие в книге попытку свести воедино множественные разработки теоретиков Software Studies, могут быть неприятно удивлены весьма свободной авторской трактовкой ряда ключевых для современной гуманитарной теории понятий, например понятия «суверенитет», и вообще вчитыванием метафорических красот в термины, и так довольно гибко дешифруемые (скажем, таким трансформациям подвергается слово cloud, обладающее и без того высоким потенциалом омонимичности). Специалисты-практики из поля компьютерных наук столкнутся с весьма вольным проектированием цифровой среды и произвольным прогнозированием регуляционных, экономических, социальных и этических проблем этого дизайна. Отсутствие в их более строгих трудах чувствительности к подобным «гуманитарным» измерениям компьютинга по нынешним временам можно счесть имплицитным упреком Браттона. Дескать, эксперты Computer Science в недостаточной степени обращают внимание на необходимость настройки отраслевой этики и участия в дискуссиях об ответственности программистов.
В общем, на месте стройного научного нарратива, являющегося результатом специального строительства «дискурса о…» (например, как у Льва Мановича — о культурном софте), все жаждущие последовательной структуры видят хаос смыслов.
Однако это умножение смысловой энтропии и есть одна из задач Браттона. Книга построена в логике спекулятивного проектирования, что приводит к необходимому смешению самых разных концепций, оптик, применяемых для анализа разномасштабных феноменов и масштабов. Пуристы скажут, что она представляет собой дизрупцию принципов строгой научности: кроме фальсифицируемых, проверяемых гипотез автор выдвигает предположения, нередко звучащие довольно фантастически. Достаточно просто вчитаться в название книги, содержащее апелляцию к понятию «стек» (знакомому программистам), а затем познакомиться с введением, в котором автор превращает этот термин в метафору и одновременно модель новой глобальной, буквально цивилизационной архитектуры, где ключевым элементом становятся вычислительные технологии (и глобальная исчислимость), чтобы понять: перед нами не строгая фиксация фактов и даже не свободная интерпретация наблюдаемых симптомов дигитализации.
Браттон старается представить масштабную реконструкцию той самой софт-культуры, не превращая книгу в изложение теории всего, отыгрывание «уликовой парадигмы» и одновременно не укладывая текст в прокрустово ложе современной научной моды. Он полагается на читателя, способного в густом и плотном нарративе определить важные для себя реперные точки теории, дизайнерского провидения и практических наблюдений, а затем отслеживать усложнения этого интеллектуального «пунктира». Здесь нет никаких заигрываний с читателем, никаких предположений об упрощении миссии знакомства с текстом — его структура лишь на первый взгляд выглядит бессистемной. В действительности она подчинена весьма прозрачной логике.
Во-первых, Браттон последовательно демонстрирует измерения собственной теории. Вначале он описывает ключевые для концепции презумпции. Облачные метаструктуры — новый номос, а не просто «информационные пространства». Чтобы понять тотальность мира digital, необходимо видеть его бюрократичность и упорядоченность, стоящие за интенциями к автоматизации любых картируемых, замечаемых процессов. Ключ к такому пониманию — платформенность как условие централизации и децентрализации современной инфраструктурной информационной системы, позволяющие одновременно сдерживать, идеологически направлять и экономически «взбадривать» нашу повседневность, состоящую из взаимодействий акторов, данных и событий.
Казалось бы, последнее рассуждение можно считать трюизмом — даже современная бизнес-литература вовсю эксплуатирует подобный подход. Однако для автора сущностным становится не столько декларация убеждений цифровых монополистов, сколько обнаружение того момента (Браттон датирует его примерно 2008 годом), когда их продукты стали своего рода гарантом новых, но уже работающих или провозвестником некоторых ожидаемых социальных порядков. А вместе с ними и вызовом старому представлению о суверенности субъектов и даже таких мегаструктур, как государства. Весь этот iStuff, Твиттер-революции маркировали появление целой системы аппаратного и программного обеспечения, с помощью которой осознанно, а часто и непреднамеренно выстраиваются принципы принятия политических решений на мировом уровне (например, конфликт между властями Китая и компанией Google, течение которого привело буквально к допросу Конгрессом США CEO корпорации Сундара Пичаи). Эта же тотальная дигитализация, борьба за лояльность людей к засилью машин и их способностям создавать целые экосистемы приводит к конструированию нового Левиафана, авторитарный характер которого, впрочем, вызывает меньше массового алармизма, нежели неумолимость государственных машинерий и механик тотального управления.
Во-вторых, Браттон настаивает: если присмотреться и отбросить хтонические страхи, можно увидеть, что этот Левиафан уже работает на разных уровнях. Сам автор предлагает деконструировать «стек» как управляющую архитектуру (одновременно модульную и вертикально-структурную), принципы которой реализуются на шести уровнях (Earth, Cloud, City, Address, Interface, User) и оказываются сущностными для любого проявления «оцифровки» реальности.
Умные сети электроснабжения перекраивают прежние системы управления энергией и меняют основы экономической географии. Дополненная реальность физикализирует виртуальное пространство, а обширный культурный софт, мультиплатформенные экосистемы Amazon, Google, Apple виртуализируют обыденный, повседневный опыт, вплоть до телесного (за счет практик lifelogging). Интернет всего (Internet of Everything) позволяет объединять в сети предметы, людей и прочих живых существ, наделяя качествами пользователей и субъектов тех, кто лишен политической или иной идентификационной самости, а заодно и меняя суверена, которому они «подчиняются». Интерфейсы борются за право представлять единственно возможные, хотя и улучшенные версии реальности, и те, кто поверил в них раньше остальных, пользуются некоторыми преимуществами лавирования в цифровом пространстве (Дуглас Белшоу назвал бы такую компетентность «цифровой грамотностью»). Широко понимаемые «машины» борются за автономность и превращаются в совокупность «черных ящиков», определяющих важные индивидуальные и коллективные решения. И эта нарисованная широкими мазками картина, по Браттону, фиксирует не совокупность перцепций или репрезентаций цифровой среды, а неумолимый материализм цифровой среды, спекуляции вокруг которого позволяют осознать объем «человеческого» (практик, привычек, отношений), оккупированного «нечеловеческим».
Конечно, в этих рассуждениях можно обнаружить следы как веры в неотменяемое наступление технологической сингулярности, так и формируемую ей привычку к алармизму. Однако если увидеть за описанием монструозной, величественной машинной системы указание на устаревание прежнего «политического» как «места бытия сообщества» (предположительно — человеческого или по крайней мере субъектного, согласно Жаку Рансьеру), можно реконструировать несколько базовых намерений автора, одно из которых довольно просто: стоит различать за конкретными аппаратными и ПО-новинками или оптимистичными обещаниями технократов некий «новый порядок». А вот ассоциировать ли его с прежними концептуальными попытками установления коллективных норм или нет — остается решением конкретного гражданина-пользователя. Который, заметим, уже встроен в «стек».
