Тема происхождения языка очень долго оставалась тёмной. Какой метод можно применить к ней, чтобы получить какие-то достоверные результаты?
Единственное, что у нас есть, когда мы рассуждаем о прошлых временах, о явлениях, которые нельзя ни наблюдать непосредственно, ни повторить в лабораторном эксперименте, — это то, что называется «принципом актуализма». Мы предполагаем, что законы природы были тогда такими же, как сейчас, — до тех пор, пока не доказано иное. Поэтому единственное, что мы можем сделать, — это сформулировать какие-то законы и посмотреть, что за следствия из них вытекают. Если закон в природе существует, то следствия, которые можно проверить, у него должны быть. В случае, если существование закона таким образом подтверждается, можно спроецировать его на прошлое.
Какие законы нам могут пригодиться конкретно в вопросе о происхождении языка?
Самые разные, просто колоссальное количество. О том, что такое язык (с точки зрения лингвистики), с одной стороны, и что такое коммуникация вообще, с другой (коммуникация не исчерпывается языком даже у человека, многое выражается невербально). О том, как они устроены и какие установлены корреляции, с точки зрения разных ветвей биологии: нейробиологии, физиологии речи, физиологии слуха. О том, как происходит коммуникация в живой природе (с точки зрения этологии) и зачем она нужна. О том, как вообще происходит эволюция (с точки зрения эволюционной биологии). О том, как человек понимает слова (с точки зрения когнитивной науки). У человека ведь есть желание слышать понимаемую речь, и он её где только не слышит! К тому же, ему кажется, что каждая вещь, которую он выделяет из окружающего мира, непременно как-то называется. Соответственно, когда человек учится говорить, он хочет узнавать названия всяческих вещей.
То есть это интуитивное действие — давать имена и узнавать имена?
Да, если вещь не имеет имени, то это кажется чем-то странным: а может, это даже вовсе и не вещь, раз имени у неё нет? Поэтому появляются то и дело идеи о сущностной связи между словами и вещами.
Тут вспоминается платоновский мир идей из ещё античной философии.
Да, совершенно верно.
А что послужило причиной развития языка, с биологической точки зрения?
Некоторое время назад думали, что когда мы прочитаем геном, то найдём мутацию, которая одна создала весь язык. Однако, когда разобрались подробнее, поняли, что посредством одной мутации это сделать невозможно. Генов, без которых язык не будет работать, очень много. Вообще говоря, эволюция — это не столько появление какого-то нового свойства благодаря некой мутации, сколько подгонка и прилаживание. Был какой-то вызов окружающей среды — понадобились соответствующие свойства. Тот, кто имеет что-то хоть чуть-чуть близкое к необходимому свойству, процветёт: выживет, оставит много потомства, у этого потомства тоже будут гены, которые дают некоторые преимущества в нужном направлении. Из потомков будут процветать те, у кого эти преимущества лучше выражены и т. д. Соответственно, если мы говорим о языке, то надо искать тот эволюционный вызов, ради которого у наших предков стала развиваться такая сложная коммуникативная система. Ведь сколько видов живёт без неё, и им хорошо.
То есть должна была быть какая-то немедленная польза для выживания и размножения?
Да, тем группам, которым лучше всего удаётся коммуницировать. Как пишет Стивен Пинкер: «Отбор мог „запустить“ формирование языковых способностей, поощряя в каждом поколении тех говорящих, которых лучше всего могли понять слушающие, и слушающих, которые лучше всего могли понять говорящих»1.
В чем, по вашему мнению, заключалась эта польза?
Если посмотреть на наш язык и попробовать понять, подо что он оптимизирован, оказывается, что это совсем не обучение деятельности, особенно орудийной. Попробуйте научить знакомого завязывать галстук по телефону — в большинстве случаев вы потерпите фиаско. Рассказать какую-нибудь историю — это да, но довольно многие люди немногословны, а многие акты коммуникации очень невелики по своему объему.
При афазии довольно большая часть языковых способностей рушится. А что остаётся в самых минимальных, самых рудиментарных актах коммуникации? Остается обращение внимания ближнего своего на какую-то деталь. Когда больного, которого ранили и фактически уничтожили ему зону Брока — одну из «речевых зон», — спросили: «Помнишь ли ты, что с тобой произошло?» — он ответил: «… бой… обстрел… пуля… рана… боль…»2. По сути, он всё сказал, хотя не сделал из этого предложение. Или когда человек приходит покупать в кассе билет на дачу, он говорит: «Один — Покровка — обратно». Это самый минимум языковых средств.
Этот минимум и был отправной точкой для развития языка?
Язык целиком и сразу развить слишком сложно, но если дело в том, что нужно обратить внимание сородича на какую-то деталь, то тогда всё понятно. Поначалу даже не нужно сознательное владение языком.
Приматы — животные групповые, и то, сколько детёнышей у них доживёт до репродуктивного возраста, в большой степени зависит от качества группы. Поэтому, если в группе что-то увеличивает шансы выживать и размножаться для всех, то такая группа производит больше детёнышей и потом «экспортирует» их в соседние группы. Так начинает распространяться новая способность: с одной стороны, «вякнуть» в нужный момент, а с другой — успешно интерпретировать этот «вяк».
Иными словами, зачатки языка — это инстинктивные восклицания, что-то сообщающие сородичам?
Думаю, что так. Главное, чтобы сородичи смогли это что-то интерпретировать. В принципе, мы до сих пор очень часто просто так что-то комментируем. Например, сценка в метро: одного пассажира толкнула какая-то женщина и убежала. Толпа, шум, но этот пассажир начинает возмущаться: «Какая корова!» — так громко и вслух, хотя непонятно, кто его может услышать. И тем более никто не сообщит о его недовольстве этой самой женщине, которая давно унеслась вверх по эскалатору.
Но такая реакция важна в небольшом племени наших предков, так как нужно сообщить всем, что этот вот его член неблагонадёжный, наглый и т. д.
Конечно! Это настолько важная вещь, что она работает помимо сознания. Если бы этот пассажир подумал, прежде чем раскрывать рот, он бы, наверное, не стал ничего говорить, потому что в данном случае это, с очевидностью, совершенно бесполезно. Тем не менее, фраза, что называется, «вырвалась». Видимо, это наследие, которое очень глубоко «вшито в БИОС».
Групповых животных довольно много. Почему именно у человека развилась такая сложная система коммуникации?
Мы довольно мало знаем о сложных системах коммуникаций таких групповых животных, как слоны или дельфины. Слоны — удивительные существа. Недавно выяснилось, например, что они способны к звукоподражанию.
Другими словами, сложность коммуникаций животных обычно недооценивается?
У разных животных очень разная степень сложности коммуникации, потому что у коммуникации разные задачи и разные возможности. Кто-то живёт пару лет, обладает мозгами размером с горошину, имеет поведение, полностью основанное на инстинктах, и коммуникация ему не особенно нужна. Разве что минимально — брачная, чтобы найти себе партнёра, и детско-родительская, чтобы не растерять потомство, выкормить его и потом отпустить. С другой стороны, есть крупные животные, которые долго взрослеют и мозги которых сильно увеличиваются после рождения. В этих мозгах может разместиться очень многое: и информация, и программы поведения, в т. ч. коммуникативного.
Мы пока не можем расшифровать их коммуникацию. Может быть, она очень сложна и почти не хуже нашей; может, совсем несложная, а большие мозги им нужны для чего-то другого. Но часто получается, что, когда лингвисты выделяют какую-нибудь черту, которую они считают уникальной для человека, биологи, хорошенько поискав, находят кого-нибудь, у кого она тоже есть.
То есть качественных черт, отличающих человека от животного, не существует?
Пинкер и Джекендофф сделали список черт, который, пожалуй, действительно отличает язык людей от коммуникативных систем животных. Но все эти черты — буквально все — хороши тогда, когда, во-первых, знаков очень много, а, во-вторых, из них строятся сообщения большой длины, в противном случае все эти признаки просто не понадобятся.
Получается, отличительной чертой является количество знаков, которыми оперирует человек, и сложность конструируемых им предложений?
Да, это тот случай, когда количество переходит в качество.
Вы говорили, для того, чтобы разобраться с происхождением языка, нужно привлекать очень много дисциплин: и гуманитарных, и естественных.
Да, совершенно верно.
Сейчас часто говорят о том, что наука, наоборот, специализируется; учёный должен заниматься одной областью, иначе он ни в чём не разберется. Это противоречащие тенденции?
С одной стороны, действительно, для того, чтобы что-то понять во всех подробностях, надо положить всю жизнь на эти исследования. С другой стороны, крупные научные прорывы нередко делаются на стыке дисциплин. По счастью, для этого есть хорошая возможность: кто-то потратил жизнь на то, чтобы понять нечто, а я к нему приду и попрошу объяснить, и он объяснит, порекомендует какие-нибудь статьи, в том числе обобщающие, и т. д. Я их прочитаю и пойму, как в этой области всё устроено.
Дальше информацию из разных областей можно складывать, как паззл. Когда информация, приходящая из разных источников, собирается в единую картинку — это один из критериев, по которым можно судить об истинности научной теории. Когда я писала книгу, у меня тоже бывало так: какие-то новые данные не требуют пересмотра теории, а аккуратно вписываются в неё. До их появления я голословно утверждала, что, мол, вот тут должно быть, наверное, так, а после я могу сказать, что — да, тут точно так, и вот ссылка на статью, где выведен и проверен соответствующий закон природы.
Но я всегда проводила какой-то контроль и консультировалась у специалистов, а не полагалась только на статьи. Последние тоже попадаются разного качества, но, если несколько специалистов говорят мне, что да, действительно, статьи вполне годные, их автор — серьезный ученый, то таким можно верить. Да на самом деле и по самой статье в значительной степени видно, насколько она квалифицированно написана.
По аргументации, степени обоснованности и т. д.?
Аргументация, степень проработанности материала — очень серьезный аргумент. Если берешь какой-нибудь источник под названием «Происхождение языка» и там написано: «Первобытные люди жили в пещерах», — это одно. А когда берешь источник, на котором написано примерно то же самое и говорится: «Гоминиды, относимые к виду такому-то, были найдены в таких-то пещерах. Останки такие-то, относимые к виду такому-то… Толщина такой-то кости свидетельствует о том-то…», — это уже совсем другое.
Важна конкретика?
Да, если человек углубляется в конкретику, то понятно, что его выводы, скорее всего, будут более обоснованными.
Давайте вернёмся к вопросу о том, зачем человеку понадобилось увеличивать количество слов, которыми он оперирует. Понятно, что у животных бывают разные по сложности системы коммуникации, но все-таки человек — по крайней мере, количественно — очень сильно выделяется даже среди своих ближайших родственников.
Мне кажется, в нашем случае имеет место то, что в теории эволюции называется «локальный максимум приспособленности», хотя, по-моему, это, скорее, такие эволюционные тупички. У кошачьих эволюционный тупичок — это максимально эффективное убийство. В итоге получается саблезубый тигр (на самом деле он не «тигр», а «саблезубое кошачье»), у которого убить получается даже лучше, чем съесть. У оленей эволюционный тупичок — огромные рога. А у приматов свой эволюционный тупичок — это рост мозгов и понимание всего на свете. Есть задачи, которые могут решить макаки, а кошки и крысы не могут. Есть такие, которые шимпанзе могут решить, а макаки нет. Есть такие, которые могут решить только люди, а шимпанзе ума уже не хватает. Это и есть путь в эволюционный тупик: чем дальше, тем мозгов всё больше, больше… И склонность понимать при этом тоже увеличивается.
Это, видимо, было тем, с помощью чего наши предки приспосабливались к жизни. В какой-то момент начала сокращаться площадь тропического леса, и для них встал непростой выбор: либо оставаться в лесу, где все привычно, либо уходить в саванну, под которую приспособленности не было. Кто смог удержаться в лесу, тот удержался, живёт там по сей день и называется обезьяной. Кто не смог, тому пришлось как-то выживать на окраине. По изотопному составу костей получается так, что если шимпанзе получает почти 100% углерода из пищевых цепей леса, то у ардипитека уже больший процент из пищевых цепей саванны (10–25%), у австралопитека еще больше (более 30%), у хабилиса — ещё больше, у эректуса — ещё больше.
Иными словами, наши предки были поставлены в более жесткие условия?
Да, в такой ситуации и старые модели поведения нельзя забывать, потому что, если что, можно уйти обратно в лес, и новые способы тоже желательно иметь на случай, если в лес уйти не дадут. Получается очень много поведенческих программ, в которых надо ориентироваться, и очень много деталей, которые надо замечать, чтобы правильную программу выбрать. Открытые места обитания, как показывает эволюционная биология, более разнообразны и предлагают больше экологических вариантов. Какие-нибудь полёвки отвечают на этот эволюционный вызов обилием разных видов: они маленькие, поэтому время между поколениями небольшое, роль обучения низка, а роль инстинкта велика. Наши же предки пошли другим путем: увеличить мозги, обучаемость и роль прижизненного опыта. Обезьянья невербальная коммуникативная система (и наша невербальная система, кстати, тоже) довольно много сообщает и нам, и шимпанзе о наших/их ближних — об их силе, здоровье, социальном статусе, степени дружелюбия и т. п., но она совершенно не способна сообщать о том, что происходит во внешнем мире, особенно если это что-то новое и необычное.
Все представители племени должны быть с чем-то знакомы, чтобы сигнал об этом воспринимался?
Да. Например, все знакомы с тем, что такое доминантность и подчинённость. Доминантная поза, осанка, тембр голоса скажут всем членам племени, что демонстрирующий их большой и сильный. И наоборот: зажатая, стеснительная поза и т. д. скажут, что это подчинённая особь, с ней можно особенно не церемониться. Но так невозможно рассказать, что эту ягодку есть можно, а вот ту — нельзя, что вон там лежит туша, от которой можно что-нибудь отъесть, пока остальные хищники не догадались. Для всего нового нужна система, которая позволяет считывать с любого члена племени информацию не о нём самом и его чувствах, а о чём-то во внешнем мире.
То есть нужен построенный рассказ?
Не обязательно построенный рассказ. Для начала достаточно обращения внимания на какие-то отдельные детали. Ну, а чем дальше, тем больше хочется обращать внимание на всё большее количество деталей, — и сигналов становится всё больше, их требуется отличать друг от друга и сочетать между собой. Уже у гейдельбергского человека есть довольно значительный комплекс приспособлений к тому, чтобы звуковой сигнал был артикулированным: скажем, широкий позвоночный канал в грудном отделе, необходимый для тонкого управления диафрагмой, чтобы делить речь на слоги и за один выдох произносить много слогов. У него найдены слуховые косточки, и видно, что слух оптимизируется (хотя ещё не до конца) под те частоты, на которых различие звучания обеспечивается именно артикуляцией. Подъязычная кость показывает отсутствие горловых мешков, которые есть у обезьян, и это тоже оказалось важно. Опять же, нашелся учёный, Барт де Бур, который положил некоторую часть жизни на изучение этого вопроса. Он показал, зачем обезьянам нужны горловые мешки (у австралопитеков, судя по строению подъязычной кости, они тоже были, а у неандертальца, как и у гейдельбергского человека, не было). Они необходимы для того, чтобы минимизировать эффекты артикуляции. Обезьянам это очень полезно, поскольку у них гортань высокая, и они могут издавать звуки, даже набив полный рот еды.
Иначе говоря, горловые мешки позволяют избежать участия рта в производстве звука?
Да, а когда горловых мешков нет, это значит, что стояла другая эволюционная задача: не избежать участия артикуляции, а увеличить её роль. Гейдельбергский человек, судя по тому, что мы наблюдаем, эту задачу уже до какой-то степени решил.
Такие эволюционные тупики, как, например, очень большие рога у оленя, насколько я знаю, часто образуются в результате внутренней конкуренции: скажем, по причине соревнования самцов оленя за самку. Как вы думаете, какую роль в формировании языка играла внутренняя конкуренция, а какую — приспособление к внешним условиям?
Здесь важно понять, что мы называем внутренней конкуренцией.
В первую очередь, борьбу за размножение и сопряженную с ней борьбу за высокий статус.
Естественно! Но приматы — животные групповые, поэтому тактика «всех убью, один останусь» тут не годится совсем. Наоборот, было необходимо развитие каких-то механизмов, которые позволят индивиду существовать в группе. Больше потомства оставит тот, кто сумеет устроиться в такой группе, в которой члены хотя бы меньше друг другу мешают. А для этого надо, соответственно, и самому не слишком мешать окружающим. Усиление конкуренции между группами также способствует увеличению внутригрупповой кооперации. Поэтому получается не как с оленями, когда каждый в значительной степени сам за себя (хотя у оленей коммуникативная система тоже есть), развиваются более разветвлённые системы коммуникации, например, вроде той, которая заставляет человека восклицать «Какая корова!». В экономических играх, кстати, человек тоже склонен наказывать обманщика, даже если не получает от этого выгоды.
И он лучше помнит обманщика, чем человека, который сделал ему добро.
Да, потому, что человек, который сделал добро, — это безопасно, если забудешь — ничего страшного не произойдёт, а человек, который сделал зло, — это опасно, и тут, если забудешь, можешь крупно нарваться.
Это ведь интересно и в контексте проблемы происхождения альтруизма.
Когда спрашивают «откуда берётся альтруизм?», мне кажется, вопрос ставят немного не с того конца. Вот, если, например, бобры не могут плодиться без плотины, и то у них происходит отбор на умение строить плотину. А если какие-то животные не могут плодиться без сородичей, соответственно, у них отбираются те, кто умеет строить отношения с себе подобными. Если для успешного размножения достаточно взаимодействовать с ними один раз — в период спаривания, — значит, тем дело и ограничится. Если же невозможно плодиться без того, чтобы долго растить детенышей, и для этого требуется помощь других особей своего вида, разовьются какие-то приспособления, которые позволяют жить таким образом и не быть выгнанным. Как паразит может эволюционно приспосабливаться и в конце концов превратиться в симбионта, потому что надёжнее «подкармливать» хозяина, чтобы дольше жить за его счёт, так же тот, у кого не получается размножаться без сородичей, в итоге превращается в альтруиста.
Но внутри группы всё равно идет какая-то конкуренция? Получается, что это довольно сложная система приспособлений, которая, с одной стороны, обеспечивает успех группы, с другой стороны, позволяет как-то выяснять, кто станет выше по статусу, кто ниже.
На самом деле эволюционная роль статуса, насколько я понимаю, состоит в том, чтобы особи не передрались за один и тот же ресурс. Кто повыше, тому достанется ресурс получше, кто пониже — тому похуже, но в итоге почти все живы, почти всем сколько-то ресурса перепало, и многие из них смогут оставить потомство. Есть разные механизмы повышения своего статуса, язык тоже для этого можно использовать. Но и много чего другого, даже шевеление ушами. Если вам надо повысить свой статус в детской дворовой компании, то умение шевелить ушами в этой ситуации очень полезно!
1 Пинкер С. Язык как инстинкт. — М.: УРСС, 2004. — С. 346.
2 Шульговский В. В. Физиология высшей нервной деятельности с основами нейробиологии. — М.: Академия, 2003. — С. 425.
