1
Энтони Гидденс. Нация-государство и насилие. Nation-state and violence. Cambridge: Polity Press, 1985
Эта работа замышлялась как второй том трехтомной «Современной критики исторического материализма» и, возможно, именно благодаря амбициозности замысла получилась поистине энциклопедичной. Полемизируя с марксистской концепцией истории, Гидденс затрагивает едва ли не все основные темы современной социальной теории. Он исходит из того, что современность — она же модерн, она же современное общество — не может быть адекватно описана, если остаться в рамках, предлагаемых марксизмом. Наряду с капитализмом, анализу которого Маркс и его последователи уделили достаточно внимания, современное общество имеет ряд характеристик (или «институциональных кластеров»), которые ускользают от внимания марксистов. Это (а) надзор (surveillance), технологии которого начал исследовать Фуко, (б) военная власть, функционирующая в условиях модерна и модерного государства иначе, чем в условиях традиционного государства, и (в) индустриализм, или индустриальное производство.
Феномен индустриализма для Гидденса, с одной стороны, не сводится к капитализму (как полагают марксисты), с другой стороны, он не поглощает собой капитализм (как полагает ряд представителей социальной теории XX века). Индустриализм и капитализм — явления, отличные друг от друга и по своей природе, и по своим социальным последствиям. Разворачивая свою аргументацию, Гидденс вовлекает в оборот огромные пласты исследовательской литературы, не говоря уже об обращении к классикам — от Сен-Симона, Макса Вебера и Сореля до Валлерстайна, Шумпетера и Баррингтона Мура. Из того немногого, чего этой работе, на мой взгляд, явно недостает, я бы отметил обращение к проблематике идеологического господства (гегемонии) и символического насилия. Насилие автор понимает в сугубо традиционном смысле — как обеспечение повиновения посредством физической силы или угрозы ее применения. Поэтому Бурдье упоминается в книге лишь однажды, а Грамши блистательно отсутствует.
2
Stephen Castles and Mark Miller. The Age of Migration: International Population Movements in the Modern World. 4-th. Edition. Basingstoke, Palgrave-Macmillan, 2009
Я знаком с четвертым изданием этой книги, но с тех пор она была переиздана в пятый раз (весьма вероятно, что она будет переиздаваться и впредь). Работа Кастлса и Миллера из тех, которые хочется поместить в серию «все, что вы хотели знать о … но боялись спросить». Впрочем, при всей доступности изложения этот труд носит скорее научный, чем популярный характер. То, что выделяет его из огромного массива литературы на тему миграции, — многомерность. Феномен миграции авторы анализируют во всех возможных измерениях: экономическом, политическом, административном, социокультурном, гуманитарном. Последнее мне кажется особенно значимым. Те, кого мы бездумно называем мигрантами, прежде всего люди — люди, которые по тем или иным причинам перемещаются из страны своего рождения и гражданства в чужую страну.
Иногда это проистекает из желания улучшить свою жизнь, как в случае с высококвалифицированными работниками, но чаще — из желания выжить, прокормить семью, оставшуюся там, где нет работы. Немалую долю людей, пересекающих границы, составляют так называемые вынужденные мигранты: беженцы, спасающиеся от войн или преследований, а также жертвы системы human trafficking, торговли людьми с целью продажи в рабство, причем необязательно с целью сексуальной эксплуатации. Понимание и сочувствие, с какими авторы пишут о миграции и мигрантах, примечательным образом контрастируют с той интонацией, с которой свыклась русская читающая и телесмотрящая аудитория. Ибо у нас миграционная тема преподносится в лучшем случае в инструментально-прагматической плоскости, а зачастую с откровенно расистскими обертонами.
3
Madeleine Reeves. Border work: Spatial Lives of the State in Rural Central Asia. Ithaca and London: Cornell University Press, 2014
Название этой книги непросто передать на русский: она и о работе ученого на границе между государствами, и о том, как «работает» граница, как граница участвует в производстве различий и в производстве смыслов. (А смыслы, как мы знаем со времен Леви-Стросса, не появляются иначе как из игры различий.) С подзаголовком те же трудности: выражение spatial lives можно передать и как «пространственное существование», и как «жизни в пространстве», и как «пространственные жизни». Мадлен Ривз, социальный антрополог из Университета Манчестера, вела полевые исследования в Ферганской долине, которая связывает и отграничивает друг от друга три страны: Киргизию, Таджикистан и Узбекистан. Жители долины говорят на четырех языках: киргизском, узбекском, таджикском и русском.
Предмет интереса автора — «политики места» (politics of place) как в узком, так и в широком значении слова «политика»: это и властные практики, в том числе притязания государств на суверенитет над определенной территорией, и практики повседневности — то, как люди обживают место, в котором живут, и как они выстраивают взаимодействие друг с другом на межличностном и межгрупповом уровне. Политические границы в том месте, которое изучала Мадлен, носят «шахматный» характер. Они никогда не были четко проведены и юридически закреплены, а потому может оказаться, что один и тот же абрикосовый сад с одного бока упирается в стену таджикского дома, а с другого — в стену киргизского. Еще более головокружительные амбивалентности поджидают читателя в главах, посвященных миграции местных жителей в Россию и той роли, которую миграция играет в конструировании и реконструировании их идентичностей.
4
Абашин С. Н. Советский кишлак. Между колонизацией и модернизацией. М.: НЛО, 2015
Книга Сергея Николаевича Абашина в целом ряде отношений перекликается с книгой Мадлен Ривз: за ней также стоит многолетняя полевая работа — включенное наблюдение и глубинные интервью в некоем местечке постсоветской Центральной Азии. Она так же, как и вышеописанная книга, необычайно богата материалом, собранным наблюдательным социальным антропологом. Но мне бы хотелось привлечь внимание читателя к другому достоинству этой работы — масштабной методологической рефлексии. Будучи автором, весьма искушенным в современной социальной теории, Абашин строит свое изложение в явном и неявном диалоге с существующими концепциями. «Модернизация» и «традиционность», «колониализм» и «постколониализм», «ориентализм» и «исследования подчиненных» (subaltern studies), «локальность» и «советская субъективность» — в рамках каждого из этих подходов выработано солидное знание о центральноазиатских обществах вообще и об обществах постсоветской Центральной Азии в частности.
И если для «модернизаторов» словарь колониализма и постколониализма есть не более чем набор уводящих от сути дела категорий — а «постколониалисты» платят «модернизаторам» той же монетой, — то для Абашина истина лежит где-то посередине. Действительно, почему в государствах постсоветской Центральной Азии представление о советском этапе их истории как о периоде колониализма, мягко говоря, непопулярно? В чем причина: в успехах советской социальной политики и, как следствие, в ностальгии местных жителей по советскому времени или, напротив, в успешной работе советской идеологической машины, лишившей этих жителей моральной автономии? Такого рода вопросы ставятся Абашиным не с целью дать на них однозначный ответ, а они служат скорее приглашением к углубленному исследованию, к переходу от внешних оценок к анализу и интерпретации людьми своего опыта.
5
Бенхабиб С. Притязания культуры. Равенство и разнообразие в глобальную эру. М.: Логос, 2003
Хотя автор этих строк в свое время излил на эту книгу немало желчи (см. В. Малахов. О политическом употреблении культурных различий // Синий диван. 2005, № 6.), ныне я склонен думать, что был тогда не совсем прав. На сегодняшний день работа Сейлы Бенхабиб — лучшее, что есть на русском языке по теме культурного плюрализма.
Во-первых, потому, что автор дает читателю полную картину идущих в современной политической философии дискуссий по проблеме присутствия культурных различий в публичной сфере современных демократических государств. Поле этих дискуссий собрано в пределах влияния двух теоретических полюсов: либерального эгалитаризма с одной стороны и коммунитаризма и мультикультурализма — как либерального, так и нелиберального — с другой. Эгалитаристы настаивают на том, что публичная сфера должна быть полностью очищена от проявлений культурных различий (последние допустимы лишь в приватной сфере). Их оппоненты подчеркивают, что такое очищение и нормативно неприемлемо, и практически неосуществимо. Коль скоро культурная принадлежность, а значит, принадлежность к тому или иному сообществу идентичности, является конститутивным элементом человеческой личности, политическое пространство нельзя «зачищать» от различий. Поэтому государство должно отказаться от принципа ценностного нейтралитета и заняться продумыванием условий сосуществования различных сообществ под одной политической крышей. Экспозиция этого теоретического напряжения в книге Бенхабиб безукоризненно точна. Во-вторых, автор, будучи заметной фигурой на сцене политической философии, предлагает свой выход из изложенной коллизии. Насколько этот выход читателя удовлетворит — отдельный вопрос.
