По сравнению с нынешней социология позапрошлого века была удивительно однообразной. Она признавала, по сути, одну легитимную тему — прогресс от примитивных обществ к современным с тогдашней Европой во главе — и один жанр — философско-исторический трактат, обобщавший исторические, этнографические и политэкономические изыскания в монументальную синтетическую схему. По законам жанра трактат должен был содержать описание правил человеческого общежития в идеальном будущем обществе, а заодно давать предписания тем, кто хотел бы служить скорейшему наступлению этого будущего. Маркс оставил самые известные сегодня образцы таких сочинений, но у него были десятки соперников.
Затем, ближе к рубежу веков, канон начал разрушаться. Появились новые темы, были узаконены новые объекты исследования, новые способы обращения с данными и новые формы письма. Социология XX века была если и не ближе к высшей правде, то, во всяком случае, несравненно разнообразнее. Каждый мог найти в ней ролевые модели на свой вкус. Следующие пять классических работ создали микросоциологию, какой мы ее знаем.
1
Durkheim E.The Elementary Forms of the Religious Life. N.Y.: The Free Press, 1968 (1912)
Каждый год миллионы первокурсников по всему миру узнают, что Дюркгейм был отцом социологического объективизма, верившим, что общество представляет собой особую реальность и задачей социологии, соответственно, является ее изучение. Из этого первокурсниками, да и не только ими, часто делается вывод, что отдельные люди с их переживаниями не представляли для него особого интереса. Однако, хотя первое верно, второе, безусловно, ошибочно. Общество у Дюркгейма действительно является особой реальностью, но эта особая реальность возникает в конкретных взаимодействиях лицом к лицу и проявляется прежде всего в их субъективных состояниях.
«Элементарные формы религиозной жизни», которые на первый взгляд кажутся этнографическим трактатом из жизни аборигенов, в действительности призваны дать ответ на вечные вопросы гносеологии: каковы истоки категорий мышления? Для Дюркгейма этим истоком является микросоциальный опыт. Все идеи, которые обладают для нас притягательностью, интуитивной очевидностью, святостью: пространство и время, индивидуальность и что-то в нас, выходящее за ее пределы, — в действительности представляют собой отпечатки социальной организации. Нетрудно догадаться, что опыт социальной жизни в целом, взаимодействия с обществом как с чем-то бесконечно превосходящим каждого, вечным и всезнающим становится источником идеи Бога. Для последующей микросоциологии, впрочем, наиболее существенны были не столько взгляды Дюркгейма на религию, сколько обоснование им важности изучения обыденных соприкосновений с другими как фундамента любого социального порядка.
2
Simmel G. The Sociology of Secrecy and of the Secret Societies / American Journal of Sociology, 11(4): 441-498, 1906
Зиммель важен для микросоциологии в двух качествах. С одной стороны, он наметил проект социологии как науки о социальных формах, моделях взаимодействия, которые сохраняют свою логику, хотя наполняющее их содержание может быть совершенно разным. Мода или конфликт — темы двух известных зиммелевских сочинений — проявляют некоторое внутреннее сходство, что бы ни было модным (фасоны рукава или новейшие философские концепции) или кто бы ни участвовал в конфликте. Поскольку формы проявляются в повседневной жизни в наиболее зримых, почти физически ощутимых проявлениях (Дюркгейм бы, разумеется, сказал, что мы вообще можем распознавать их как узнаваемые паттерны, лишь поскольку они проживаются во взаимодействиях лицом к лицу), то именно там их и следует изучать. С другой стороны, многие из выделенных Зиммелем форм охватывают те аспекты социального взаимодействия, которыми социологи мало занимались до, а некоторыми и после него. «Секретность» является одним из примеров этого. Секреты возникают там, где одни люди пытаются скрыть от других людей какую-то важную информации, включая, иногда, сам факт того, что подобная информация существует. Эта информация может быть самого разного свойства: тайная религиозная доктрина, политический заговор, коррупционный сговор, светский розыгрыш, постыдная тайна, лежащая в чьем-то прошлом. Каково бы ни было содержание, в каждой из этих сфер оно диктует общую логику поведения: создание информационного пузыря, в который невозможно проникнуть извне, возникновение особой дисциплины и солидарности хранителей секретов, возникновение особой ауры, благодаря которой основным секретом группы часто в итоге становится то, что у нее нет никакого настоящего секрета. Зиммель, впрочем, не был бы Зиммелем, если бы ограничился исключительно анализом на микроуровне. Он устанавливает что-то, что выглядит как закон сохранения секретности — по мере того как одна сфера социальной жизни становится более прозрачной, соседствующие с ней неизбежно заволакиваются туманом; идеал публичной транспарентности приходит вместе с неприкосновенностью частной жизни, коммерческой тайной и патентным правом. Жалко, что Зиммель не дожил до времен Wikileaks.
3
Уорнер, У. Ллойд. Живые и мертвые: Исследование символической жизни американцев / ер. В. Г. Николаева. С.-Петербург: Университетская книга, 2000 (1959)
Исходно Ллойд Уорнер был этнографом, специализировавшимся на австралийских аборигенах — тех самых, о которых Дюркгейм написал свой шедевр. Однако прославился он благодаря американцам из Ньюберрипорта, небольшого городка в Массачусетсе недалеко от Салема, которых на протяжении трех десятилетий группа под его руководством описывала с той натуралистической отстраненностью, которая ранее резервировалась для дикарей. Программа Уорнера состояла в том, чтобы не принимать на веру ни одного мифа о самих себе, которые могли поведать ему ньюберрипортцы, и не соглашаться с тем, что они сами считают «действительно важным» и заслуживающим изучения, а описывать их жизнь, какой ее видит абсолютно посторонний, не принадлежащий к сообществу наблюдатель. Эту программу, вообще говоря, невозможно реализовать полностью. Но даже первые шаги в обозначенном ею направлении были вознаграждены важными открытиями, которые во многом заставили американцев пересмотреть свои взгляды на самих себя. Уорнер обнаружил, например, что классовая структура в капиталистическом обществе поразительно мало зависит от экономических доходов (даже в отношении денег важно не столько то, сколько их, а сколько то, каково их происхождение и как давно семья владеет ими — высший класс по определению создавался «старыми деньгами»). Желая показать Ньюберрипорт целиком, Уорнер и его ученики писали не только о фамильных чувствах и классовом снобизме, но и о таких вещах, как «повсеместно испытываемое, но редко признаваемое удовольствие хорошенько посидеть на горшке». Ученики Уорнера, включая Гоффмана, вынесли из его проектов драйв первооткрывателей, которые обнаруживают тайные комнаты социальных секретов, казалось бы, во всем известном и обыденном.
4
Schelling T. The Strategy of Conflict. Cambridge: Harvard University Press, 1960
Шеллинг был архитектором системы ядерных сдержек и противовесов времен (первой) холодной войны, а также, как считается, одним из прототипов кубриковского доктора Стрейнджлава. «Стратегия конфликта» — это сборник, в который вошли его работы 50-х годов, которые, по замыслу автора, должны были превратить формальную теорию игр в основу точной науки международных отношений. Бо́льшая часть из них посвящены сложнопереводимому понятию commitment. Игры со смешанными мотивами — ситуации частичного конфликта интересов, при котором исходы не описываются формулой «один выигрывает столько, сколько проигрывает второй» (zero sum game) — часто выигрываются тем, кто может сделать предварительный ход, который эффективно закроет для него самого в будущем какие-то опции. Полководец может вечером сжечь за собой мосты, чтобы утром не оставить своей армии выбора, спасаться бегством или биться насмерть, и не оставить у противника сомнения, что победа достанется ему дорогой ценой. Сократив свободу собственного маневра в будущем, он получает важное тактическое преимущество. Commitment важен как образцовое исследование зиммелевской социальной формы, которая работает как на уровне глобальной политики, так и в повседневной жизни. Бросающий курить может оповестить об этом всех знакомых и написать в социальных сетях, так чтобы, когда контроль над ним получит его более слабое и измученное абстиненцией «Я», он оказался не перед выбором «бросить сейчас или после еще одной последней сигаретки», а перед гораздо более проблематичным выбором «бросить сейчас или показать себя слабаком». От этих соображений Шеллинг перешел к изучению множественности человеческих «Я»: сильного и слабого, действующего сегодня и того, которое действующее сегодня «Я» ожидает встретить на своем месте завтра. Эти рассуждения уводили его все дальше и дальше от прикладной геополитики и все ближе и ближе к микросоциологической традиции, в которую его работы в итоге оказались вписаны.
5
Goffman Erving. ‘Fun in Games.’ In Erving Goffman, Encounters: Two Studies in the Sociology of Interaction. Indianapolis: Bobbs-Merrill: 1-84, 1961
Вообще говоря, любая книга Гоффмана могла бы попасть в этот список. «Веселье в играх» было включено в него, поскольку она, возможна, является наименее известной и при этом самой гоффмановской работой. Когда индивиды могут испытать увлеченность, полную поглощенность тем, что они делают, — в гоффмановских терминах эвфорию? Тогда, когда они могут полностью отождествить себя с тем «Я», которых предполагает данная ситуация. Любое социальное взаимодействие подразумевает определенные характеры их участников: мотивы, эмоции, восприятия реальности. Мы можем сказать, что люди притворяются тем, чего требует ситуация, — судья притворяется отстраненным и беспристрастным в суде и веселым и беззаботным на светском мероприятии, — и они действительно иногда только притворяются, однако любое сознательное притворство предполагает обремененность задними мыслями, тревожность по поводу того, не выдали ли они себя чем-то, и стихийно распространяющуюся неловкость.
Для Гоффмана люди наслаждаются ситуацией, лишь когда они по-настоящему ощущают себя теми, чью роль им надо играть. «Веселье в играх» представляет собой что-то вроде самоучителя по проектированию эвфорических эпизодов. На примере салонных игр, в которые играют, и разговоров, которые ведут для чистого развлечения, Гоффман анализирует, как люди создают и поддерживают интерактивную мембрану, позволяющую им достичь полной вовлеченности в ситуацию. Прежде всего, узнает читатель, необходимо изолировать ситуацию от далеко идущих последствий. Салонные игры подразумевают игру на суммы, достаточные, чтобы создать интерес, но ни в коем случае не достаточные, чтобы их потеря нанесла серьезный экономический урон, иначе игрок будет думать о том, как сохранить свое состояние, а не об игре. Кроме того, из нее надо убрать триггеры, которые затрагивают сверхзначимые стороны «Я» участников. Политика или религия не являются допустимой темой для салонного разговора, поскольку их упоминание почти неизбежно актуализирует мрачный фанатизм, несовместимый с беззаботностью характера светского человека. И наконец, надо всегда быть готовым к импровизации, нормализующей ситуацию, если сбой все-таки произошел. Любое светское общество превыше любых достоинств ставит виртуозное умение выйти из неловкого положения. Если то, что задумывалось как невинная шутка, вдруг прозвучало как оскорбление, иногда нужен проблеск подлинного гения, чтобы снова превратить все в шутку. Гоффман хочет заставить нас увидеть повседневное соприкосновение, не закончившееся уродливой сценой или скандалом, а, наоборот, оставившее приятное ощущение гладкости, как маленькое произведение искусства. У этого искусства нет официальных летописцев, а его титаны часто остаются неизвестными, но, не будь их, мир был бы куда страшнее.
