— Как построена книга?
— В своем предисловии к книге я пишу о семи столпах скандинавской культуры, но это не более чем условная цифра, таких столпов может быть восемь или десять, хотя вряд ли их может быть меньше, чем семь. Я построил эту книгу на неких основных точках, на которых, по моему убеждению, покоится, как на китах или черепахах, мир древнескандинавской культуры. Такое выделение столпов имеет сугубо прикладной характер, мне было важно обозначить определенные координаты.
Это скандинавское право, которое замечательно прежде всего тем, что хотя оно и дошло до нас в письменном виде, но в нем отчетливо видны следы его бытования в устной традиции. Оно дошло, передаваясь из поколения в поколение, до людей, которые записали его на пергаменте и совершенно не посчитали нужным «редактировать» этот устный субстрат, внесли как есть — со всеми аллитерациями, созвучиями, которые очень важны именно при произнесении законодательной нормы или окончательного вердикта со Скалы Закона на тинге. Ведь одним из главных правил при ведении судебного дела было следующее: надо было встать и четко и ясно назвать свидетелей или произнести тот или иной закон, к которому ты апеллируешь. Здесь сама четкость, чеканность и ясность изложения во многом и были залогом того, что ты говоришь правду и действуешь правильно, а истина на твоей стороне. Поэтому-то саги пестрят описанием юридических ситуаций, где рассказывается, как человек брался за изложение дела и вдруг начинал заикаться, путать слова, комкать содержание и запинаться. Услышав такое, люди на тинге начинали свистеть или улюлюкать, решив, что разбираемый казус яйца выеденного не стоит. На деле-то прав мог быть этот несчастный, но он так плохо доложил дело, что не смог убедить слушателей. И вот этот устный субстрат права, установка на произнесение, на оглашение проникают, просачиваются в письменные законы. Конечно, они неустанно редактировались, наращивались, осложнялись новыми нормами, но устная основа в них чувствуется до сих пор.
Вообще это право, которое в каком-то смысле дожило до сегодняшних дней. Некоторые законы из исландского судебника «Серый гусь» вошли, например, в современную конституцию Исландии, то есть дожили до XX–XXI веков.
Другим мощнейшим столпом, на котором многое держалось в древнескандинавской культуре, — это поэзия, причем поэзия самая разная: и эпическая поэзия, которая дошла в виде «Старшей Эдды», и скальдическая. Последняя — это вообще отдельный, изолированный мир, потому что если эпическая поэзия чему-то соответствует в культуре других народов, мы можем вспомнить здесь Ригведу или Илиаду, то скальдов сравнить не с чем и не с кем. Они изобрели удивительный язык для описания действительности, язык исключительно сложный, разработанный и изощренный лингвистически. В сущности, каждый человек, который сочинял скальдические стихи, был таким природным стихийным лингвистом, он интуитивно чувствовал законы функционирования языка и умел эту стихию обуздывать, подчинять своим авторским задачам. При этом надо иметь в виду, что многие скальдические стихи — это не что иное, как экспромт, который произносился, так сказать, спонтанно, будь то проклятие или хвалебная песнь перед лицом конунга. Часто попросту реакция на какую-то текущую ситуацию, когда человек наносит, например, искусный удар топором или мечом противнику, и тут же по этому поводу произносит поэтическое изречение, устроенное таким образом, что современные филологи его до сих пор распутывают, и нет уверенности, что распутали до конца. Едва ли не важнейший элемент скальдической поэзии — это так называемые кеннинги — своего рода поэтические перифразы, иносказательные обозначения людей, предметов, богов, событий…
Простейший, если не сказать элементарный, кеннинг — это «конь моря» = корабль или «вьюга копий» = битва, такого типа конструкции встречаются не только у скальдов.
Однако скальды довели эту систему порождения кеннингов до виртуозности и изощренности, подвергая элементы кеннингов варьированию и превращая эти поэтические перифразы в грандиозные, многочленные конструкции-ребусы, когда вместо коня подставлялся какой-то другой поэтический синоним («жеребец», «иноходец», «мерин» или еще какой-то), а «море» зашифровывалось при помощи еще одного кеннинга, открывая широкие возможности для варьирования и обыгрывания. Так вместо расхожего и в чем-то тривиального «коня моря» для обозначения корабля у скальдов, к примеру, могли появляться такие поэтические «монстры», как «жеребец крови Имира» (Имир — это великан, из чьей крови было создано море), «иноходец дороги киля» или какой-нибудь «мерин земли китов». Перед нами, в сущности, невероятная поэтическая риторика, выращенная в недрах устной традиции, риторика, которая совершенно ничему не соответствует в мире в это время. Я уж не говорю о том, что, в отличие от поэзии эпической, «Старшей Эдды», почти вся скальдическая поэзия авторская, мы зачастую знаем, кто что написал, кто что изобрел. Более того, мы знаем случаи плагиата, когда люди оспаривали свои авторские права, соревнуясь в поэтическом мастерстве, и вообще довольно многое можем сказать об уровне авторского самосознания у людей того времени, что, вообще говоря, уникально для Средневековья.
Если брать ближайших соседей скандинавов, например Древнюю Русь, то там есть замечательные памятники, но мы обычно не знаем и, по-видимому, никогда не узнаем, кто их писал. Споры об авторе «Слова о полку Игореве» ведутся до сих пор, и никакого ответа на этот вопрос нет.
— Как вообще пользовались скандинавы языком в то время?
— Поэтический язык, как, кстати, и язык права, с точки зрения его носителей, скандинавов того времени, должен был отличаться от простого языка. В сущности, люди той эпохи проводили четкую границу между языком повседневности, обиходным языком, на котором они общаются между собой по незначительным поводам, и языком, который сами они называли «связанной речью», то есть скрепленной, сбитой, как-то оформленной речью. Далеко не все можно было выразить этим оформленным языком, и информация в процессе произнесения явно иерархизировалась, ведь далеко не все можно было сказать и обиходным, простым языком повседневности. Грубо говоря, важные вещи надо говорить языком права, языком поэзии, языком оформленным, насыщенным аллитерациями, приправленным внутренними рифмами и ассонансами, строящимся по совершенно определенным законам и правилам, которые прозрачны как для самого говорящего, так и для его аудитории. Все же остальное можно сказать языком несвязным, будничным, не обладающим, с точки зрения его носителей, выстроенностью и, так сказать, признаками формализованности.
— Какое место сага занимает в скандинавской культуре?
— Это другой очень важный столп, если пользоваться моими «дефинициями». Наиболее известные в России саги — так называемые родовые, и это, по сути дела, пространные рассказы о жизни свободных исландских землевладельцев IX, X и XI веков. Неслучайно слово «сага» в русском языке ассоциируется с чем-то семейным, монотонным и панорамным, с чем-то, что начинается издалека. В какой-то мере, кстати, это соответствует действительности, потому что исландские родовые саги рассказывают о жизни хуторян из поколения в поколение.
Вообще это довольно интересная сама по себе задача — подсчитать, какой объем поколений вмещается в одну сагу. Нередко это может быть пять-шесть поколений. В саге рассказывается об их повседневной жизни, состоящей из ведения хозяйства, отношений с работниками, конфликтов и примирений с соседями, но постепенно сага из небольшого рассказа о повседневности на глазах превращается в текст о целостной и полной жизни нескольких поколений, включающей как очень рутинные вещи, так и вещи экстраординарные, аномальные. Причем ключевое место едва ли не во всякой родовой саге занимает кровная месть, вендетта, но, чтобы рассказать о ее истоках и последствиях, автору саги необходимо, что называется, ввести свою аудиторию «в курс дела», поэтому нередко такие тексты вообще начинаются с рассказа о заселении страны.
Поскольку сага долгое время существовала, как и право, в устной традиции, у меня есть ощущение, что некоторые образчики этих текстов вообще рождались как своеобразное иллюстративное приложение к законам, как пример того, как действуют и работают те или иные законы.
Кроме того, исландцы уже в древности слыли народом, который никогда не врет. Об этом сказано в одном предисловии к средневековому сочинению, в котором утверждается, что на исландцев можно положиться, потому что все, что они пишут, — правда.
При этом в саге могли быть рассказы и о каких-то сверхъестественных вещах. Например, в одной из них повествуется о том, как на судебном процессе появляются мертвецы, которых туда вызвали, и над ними устраивается суд. С точки зрения современного человека, такого произойти не может, хотя случаи судебного производства по отношению к умершим мы знаем и сегодня. Тем не менее составитель саги считал, что он рассказывает правду, освященную традицией, дошедшую до него от авторитетных людей. Всякий раз он был уверен, что говорит правду хотя бы потому, что он всегда мог восстановить канал информации, объяснить, как-то или иное устное свидетельство до него дошло. Он всегда мог сослаться на предыдущего рассказчика, и так цепочка информации, точно так же как и в устном праве, восстанавливалась полностью. В устном праве человек мог выступать на суде и говорить о каком-то преступлении, которое он в глаза не видел. Единственное, что ему в этой ситуации было очень важно, — это досконально и корректно указать, кто был свидетелем этого преступления, кому свидетель об этом рассказал и как, при каких обстоятельствах тот следующий свидетель донес эту информацию до других.
Грубо говоря, если ты всю цепочку информации восстанавливаешь адекватно и точно, то тогда все, что ты говоришь, и является правдой.
Именно поэтому родовые саги, например, пестрят генеалогиями, именно поэтому большинство родовых саг довольно пространные и большие. С другой стороны, есть королевские саги, они тоже составлялись преимущественно в Исландии, но это рассказы о норвежских королях, о роли исландцев в норвежской истории в том числе. У исландцев, может быть, была своя корысть, когда они записывали саги о норвежцах. Дело в том, что норвежцы покушались на их независимость и свободу и в конце концов преуспели в этом, но далеко не сразу. А ведь жители Исландии — это исходно и есть норвежцы, которые переселились просто из Норвегии на остров и стали там жить своим миром, полностью лишенным каких-то черт государственности: там никогда не было армии, никогда не было короля, был только тинг, то есть всеобщее вече, которое соборно решало и регулировало основные процессы жизни в стране.
В каком-то смысле сага была единственным прозаическим типом текста, который существовал у скандинавов. Если они переводили жития святых, то это была сага о мученике Стефане или сага об Иоанне Крестителе. Если они переводили рыцарские романы, то те тоже неизменно превращались в сагу с типично саговыми коллизиями и приемами повествования. Хоть у нас нет полного перевода Библии той поры, но есть пересказы Библии, выполненные тоже в форме саги, где Понтий Пилат — это ярл Пилат, где иудеи вовсю пользуются руническим алфавитом… И это, на мой взгляд, не только попытка адаптировать сакральное, высокое знание для простой аудитории, а, скорее, просто естественный разговор, естественная перспектива книжника, для которого сага всегда стояла как бы на первом месте, была органичной и всеобъемлющей формой рассказа о прошлом и настоящем.
— Расскажите о фигуре Снорри Стурлусона, которой посвящена большая часть книги.
— Снорри хорошо известен русскому читателю прежде всего потому, что есть «Круг земной», основной свод королевских саг, которые вроде бы он написал. Этот свод отнюдь не единственный, но, пожалуй, один из самых цельных. Есть, кроме того, знаменитая «Младшая Эдда», в которой запечатлелась львиная доля того, что мы знаем о скандинавской дохристианской мифологии. Конечно, есть «Старшая Эдда», совершенно от нее независимая, и Снорри ее обильно цитирует в своем трактате, но систематизировал, скомпилировал и выстроил нечто из скандинавской мифологии, что очень сейчас любят неоязычники, как раз не кто иной, как Снорри Стурлусон. Вообще говоря, он был совершенно замечательным, невероятно одаренным человеком, полностью, конечно же, предвосхитившим свое время. Он, скорее, титан Возрождения. Снорри был историком, скальдом, правда, его стихи считались не очень удачными, и в его жизнеописании, которое принадлежит его племяннику (XIII век), есть рассказы о том, как стихи Снорри Стурлусона осмеивали, пародировали и подвергали всяческим насмешкам, что, надо сказать, весьма задевало его авторское самолюбие.
Однако помимо того, что он был историком, скальдом и, так сказать, мифологом, Снорри был, без сомнения, одним из самых выдающихся политических деятелей Исландии второй половины XII и первой половины XIII века. Я думаю, что в какой-то момент он стал самым могущественным человеком в Исландии: и по имуществу, и по авторитету, и по политическому влиянию. Всего этого он, конечно, достиг в том числе благодаря своему замечательному происхождению, он был из рода Стурлунгов, который был исключительно влиятелен в Исландии той поры. Но всего этого невозможно было бы достичь без сотрудничества с Норвегией. А норвежская королевская власть в это время только-только начинала крепнуть (после череды смут и фактически гражданских войн), и Снорри в каком-то смысле всю свою политическую жизнь построил на отношениях с Норвегией. Как о политическом деятеле о нем, правда, ничего хорошего сказать нельзя, потому что-то, что Исландия лет 20–30 спустя после его гибели потеряла независимость и стала, в сущности, сателлитом Норвегии, — это во многом заслуга Снорри Стурлусона, просто продавшего ее с потрохами за титул, полномочия и богатства, которые ему даровали норвежские власти.
Еще один круг сюжетов в моей книге связан с руническим письмом, которое обсуждается здесь под несколько специфическим углом зрения. Предметом моего рассмотрения в меньшей степени было общегерманское руническое письмо, то есть древний, так называемый старший футарк — я говорю в основном о корпусе рунического письма, который связан уже с эпохой викингов. Это так называемые младшие руны, то есть это уже отреформированный, несколько измененный рунический алфавит. Младшими рунами уже можно было записывать не только надписи, наполненные сакральным содержанием, нередко связанные с магией или обращенные к высшим силам, но и надписи, так сказать, светские, профанные, хотя я бы эту профанность младшерунических текстов не преувеличивал, потому что речь идет в основном об эпитафиях, надписях в память об умерших и о владельческих надписях, что очень существенно. Особенно меня интересовали случаи, когда предмет, на котором начертана руническая надпись, сообщает о том, что он принадлежит такому-то человеку или тот или иной человек его изготовил.
— Это раскрывается в главе «Необычная эпитафия эпохи викингов».
— Да, там представлена довольно большая работа о странных случаях в эпиграфике, когда надпись — это не что иное, как голос вещи, надпись пишется и произносится как бы от лица предмета, то есть предмет сообщает нам, что им владеет такой-то или что его сделал мастер такой-то (например, «Меня сделал Николаус», «Я принадлежу Торе» или «Олав мною владеет»).
Надо сказать, что это очень богатая и продуктивная модель, которая зародилась уже в очень древние времена. В частности, она присутствует в античных надписях, на латыни такая подпись часто выглядит как me fecit (и далее следует имя мастера-изготовителя). Меня, однако, интересовала жизнь этой формулы прежде всего в скандинавской традиции. Памятуя о существовании такой эпиграфической модели, некоторые темные, не вполне ясные рунические надписи удается прочесть совершенно под иным углом зрения. В частности, я занимаюсь такой поминальной надписью, выполненной младшими рунами, которую поставили два сына по своему отцу, и она начинается с загадочных слов «я знаю…», а дальше уже следует более привычная информация: кто по кому поставил камень и начертал руны: «Я знаю, что братья Хастейн и Хольмстейн, самые сведущие в рунах во [всем] Мидгарде, поставили камень и [нанесли] множество рун по Фрейстейну, своему отцу».
Я пытаюсь доказать в своей работе, что эта надпись создана от лица камня.
Этот камень знает, что конкретные люди XI века, Хастейн и Хольмстейн, создали данный артефакт в память о своем отце, Фрейстейне. К такому выводу меня подводят, помимо всего прочего, сами имена трех сыновей, водрузивших камень, и имя самого усопшего, их отца. У всех членов данной семьи в именах присутствует слово «стейн» = камень. То есть камень в данном случае выступает как своеобразный протогеральдический знак этой семьи, чтобы не сказать — как член семьи. И именно эта лингвистическая деталь обыгрывается в надписи.
Любопытно, что интересующая меня формула, заявленная как бы от лица вещи, во многом дожила и до наших дней. Я даже не буду вспоминать про Алису и про пирожок с надписью «съешь меня», но какая-нибудь современная надпись на грязных машинах «помой меня» типологически относится ровно к этому кругу надписей, когда вещь заявляет о своем существовании от первого лица. Замечательно, что таких надписей вроде бы нет в древнерусском эпиграфическом материале.
— Через всю книгу лейтмотивом проходит тема родословия. Это какая-то особенная традиция у скандинавов?
— Поэтическая устная традиция — это вообще особенность многих традиционных культур. Но, как я уже говорил, у скандинавов скальдическая поэзия выросла во что-то невероятное, во что-то совершенно особенное. Отчасти то же самое произошло и с родословными.
— И они играют иную роль, нежели в Библии?
— Да. Это совсем не то же самое, и формировалась страсть к генеалогиям отнюдь не под библейским влиянием, а совершенно иначе. Надо сказать, что традиция выстраивания родословных, внимательного отношения к генеалогическим исчислениям и выкладкам так или иначе существует и в современной Исландии: многие исландцы, наши современники, с легкостью возводят свою семью и свой род к предкам, жившим в XII веке. Вообще говоря, родословные — это, несомненно, еще один мощный столп и базовая категория скандинавской культуры, о которой, конечно, стоит говорить отдельно. Я это, собственно, и делаю в своей книжке, поскольку генеалогическая проблематика имеет самое непосредственное отношение к вопросу о правдивости и истинности средневекового письменного источника. Для скандинава той поры ты существуешь только в оболочке своей родословной, своих предков, своего рода. И если ты способен восстановить все эти хитрые родственно-семейные сочленения, то это в известном смысле и есть залог твоего права на существования.
При этом, конечно, в устном, бесписьменном обществе генеалогия всегда была связана с вопросами владения, вопросами права на землю, на территорию. Например, есть один древнеисландский памятник — я его упоминаю, правда, пишу о нем довольно мало — это «Книга о взятии земли», или «Книга о занятии земли». Это, в общем, история заселения Исландии, но поданная виде генеалогии, списка имен, и прямо вытекающего из этого материала перечня, кому что принадлежит. Из этого памятника особенно отчетливо видно, что родословная в дописьменную эпоху была своеобразным сертификатом на владение землей.
Показательно, что генеалогиями не обладают две категории людей, о которых повествуется в саге: вымышленные персонажи (и то иногда некая вымышленная генеалогия им приписывается) и рабы — у этой категории лиц родословная вообще отсутствует, но ведь они в принципе существуют как бы вне социума. Внятная генеалогия в древнеисландском обществе — это почти обязательное условие существования человека в мире, почти так же, как у нас паспорт и прописка.
— Из вашей книги кажется, что скандинавы жили совершенно обособлено. Уже и разделение церквей произошло, а они живут в своем совершенно ином, мифологическом мире.
— Отчасти так оно и было. Но тут есть несколько разных факторов, и говорил бы я прежде всего опять об Исландии. Во-первых, директивы и распоряжения римской курии доходили до исландцев с огромным опозданием. Не исключено, что они даже пользовались этим и иногда могли сознательно игнорировать какие-то предписания. Скажем, целибат, который относительно рано укореняется в Католической церкви, туда доходит на удивление поздно. И мы, судя по сагам, еще в XII веке застаем женатых священников. Правда, когда наконец целибат решили все же соблюдать, начались личные трагедии, священников заставляли расставаться с женами, хотя при некоторых оставались наложницы. Это, кстати, отдельный институт наложничества, который был чрезвычайно распространен тогда в Исландии и, похоже, никак не мешал институту брака.
С другой стороны, в Исландии не было никакой целенаправленной борьбы с дохристианской традицией, как это было, например, в Древней Руси, где она сходу объявлялась дьявольским порождением, о ней особо не писали. Поэтому христианин Снорри легко и свободно пишет о языческих богах, языческом мире, а священник Ари Торгильсон значительную часть своей книги об исландцах посвящает отнюдь не христианской истории страны. Видимо, это отсутствие отторжения и обусловило ренессанс, всплеск интереса к языческому прошлому, который был в конце XII–XIII веке у исландских книжников, когда монах в исландском монастыре свободно и легко записывал эпические песни «Старшей Эдды» и, по-видимому, не испытывал при этом никакого когнитивного диссонанса. Культурная традиция этого не только никак не отторгала, не только допускала подобный подход, но в каком-то смысле принуждала к этому, потому что книжник был один из немногих образованных людей, он в известном смысле был интеллектуалом, и кому, как не ему, заниматься сохранением, описанием и архивацией национального наследия, дохристианского прошлого своей страны? Так появились Ари Мудрый, Снорри Стурлусон и многие другие, которые занесли это все на пергамент.
